ую  чудовищной  программой  вступительных  экзаменов,  из
которой сами судьи не знали  и  десятой  доли.  Заключения  по  письменной
работе давались на следующий день после праздника 14 июля, сопровождаемого
народными гуляньями и шумным весельем, которое так тягостно для тех,  кому
совсем невесело и хочется  тишины.  На  соседней  площади  были  построены
балаганы; с утра до поздней ночи щелкали выстрелы в тире,  ревела  паровая
карусель с деревянными лошадками, завывала шарманка. И этот  дикий  грохот
длился целую неделю: президент республики - популярности  ради  -  накинул
горланам еще три свободных дня. Ему это ничего не стоило  -  он-то  их  не
слышал. Но Оливье и Антуанетта совсем извелись: неистовый шум  сверлил  им
мозг, они закрывали окна и сидели без воздуха в душных комнатах,  затыкали
уши,  чтобы  избавиться  от  назойливых,  въедливых,  пошленьких   уличных
песенок, которые с утра до ночи раздирали слух  и  точно  молотом  долбили
голову.
   Устные экзамены начинаются почти сразу же  после  того,  как  объявлены
результаты письменных. Оливье упросил Антуанетту не присутствовать на них.
Она ждала у двери и дрожала сильнее, чем он. А он, разумеется, не говорил,
что доволен своими ответами. Он Изводил сестру, жалея о  том,  что  сказал
или чего не сказал.
   Настал решающий день. Списки принятых  вывешивали  во  дворе  Сорбонны.
Антуанетта не пустила Оливье одного. Выходя из дому, каждый из них подумал
про себя, что, вернувшись, они уже будут знать и,  возможно,  пожалеют  об
этих минутах  томительного  ожидания,  когда  у  них  оставалась  хотя  бы
надежда. Но вот они увидели купол Сорбонны,  и  ноги  у  них  подкосились.
Антуанетта, обычно такая храбрая, сказала брату:
   - Ради бога, не беги так...
   Оливье посмотрел на сестру - она силилась улыбнуться.
   - Давай посидим минутку, - предложил он.
   Он рад был бы не идти дальше. Но не успели они опуститься на  скамейку,
как Антуанетта сжала его руку и сказала:
   - Ничего, мой мальчик, идем.
   Им не сразу попался на глаза нужный список. Они просмотрели  несколько,
где фамилии Жанена не было. Увидев наконец его, они даже не сразу  поняли:
читали, перечитывали и все не могли поверить. А когда убедились,  что  это
правда, что Жанен и Оливье - одно лицо, что Жанен принят, они, не вымолвив
ни слова, бросились домой. Антуанетта  схватила  брата  под  руку,  крепко
стиснула его пальцы, а он оперся на нее.  Всю  дорогу  они  почти  бежали,
ничего не видя вокруг; когда они переходили улицу,  их  чуть  не  раздавил
экипаж.
   - Милый мой!.. - Милая моя!.. - твердили они.
   Они поднялись  по  лестнице,  перескакивая  через  несколько  ступенек.
Очутившись у себя, они бросились друг другу в  объятия.  Антуанетта  взяла
брата за руку и подвела его к портретам отца и матери, которые висели у ее
кровати, в уголке, превращенном в некое святилище; опустившись на  колени,
брат и сестра помолились и поплакали потихоньку.
   Антуанетта велела принести из ресторана праздничный  обед,  но  оба  не
притронулись ни к чему - им не хотелось есть. Весь вечер Оливье просидел у
ног сестры или у нее на коленях, а она ласкала его,  как  малого  ребенка.
Они почти не разговаривали. У них даже не  хватало  сил  чувствовать  себя
счастливыми - оба были совершенно разбиты. Они  легли  в  девять  часов  и
заснули крепким сном.
   На следующий день у Антуанетты  страшно  болела  голова,  но  с  сердца
свалилась такая тяжесть! Оливье впервые  почувствовал,  что  дышит  полной
грудью. Он был спасен. Антуанетта спасла его, она выполнила свою задачу, а
он оправдал надежды,  которые  сестра  на  него  возлагала!..  Впервые  за
долгие-долгие годы они позволили себе понежиться. До полудня они пролежали
в постели, переговариваясь через открытую дверь; они видели друг  друга  в
зеркале, видели, какие у них счастливые и отекшие от усталости  лица;  они
улыбались друг другу, посылали воздушные поцелуи, снова  дремали,  и  тот,
кто  просыпался,  смотрел,  как  спит  другой,  -  оба  такие  измученные,
обессилевшие, что и переговариваться могли только нежными возгласами.


   Антуанетта не переставая копила понемножку про черный день и по  грошам
собрала небольшую сумму. Она скрыла от брата, какой готовит ему подарок, и
на следующий день после того, как он был принят в педагогический институт,
объявила, что в награду за годы тяжкого труда они вдвоем проведут месяц  в
Швейцарии. Теперь, когда Оливье было обеспечено трехгодичное пребывание  в
институте на казенный счет, а по окончании курса -  приличное  место,  они
могли пороскошествовать и потратить все свои сбережения.  Оливье  встретил
это известие с  восторгом.  Антуанетта  радовалась  еще  больше,  чем  он,
радовалась его радости и тому, что наконец-то увидит  природу,  о  которой
так стосковалась.
   Приготовления к поездке были делом сложным, но вместе с тем  доставляли
много удовольствия. Брат и сестра собрались только к концу августа. Оба не
привыкли путешествовать. Оливье не спал всю ночь накануне  отъезда  и  всю
ночь в вагоне,  а  до  того  весь  день  боялся  опоздать  на  поезд.  Они
лихорадочно спешили, их затолкали на вокзале и запихнули  в  купе  второго
класса,  где  даже  не  на  что  было   облокотиться,   чтобы   вздремнуть
(французские  железнодорожные  компании,  учреждения  в   высшей   степени
демократические, ухитряются лишать этого  удобства  небогатых  пассажиров,
дабы богатым особенно приятно было сознавать, что комфортом пользуются они
одни). Оливье ни на минуту не сомкнул глаз: он все еще сомневался,  в  тот
ли поезд они сели, и проверял название каждой станции. Антуанетта дремала,
то и дело просыпаясь: голова у нее  качалась  от  толчков  вагона.  Оливье
смотрел на нее при свете  траурной  лампады,  мерцавшей  под  сводом  этих
движущихся склепов, и был поражен болезненной переменой в ее чертах. Глаза
ввалились, по-детски нежный рот был  приоткрыт  от  усталости.  Цвет  лица
принял желтоватый оттенок, щеки были тронуты мелкими морщинками -  печатью
горестных  дней,  утрат  и  разочарований.   Она   казалась   постаревшей,
измученной. И в самом деле, она так устала!  Ей  очень  хотелось  отложить
отъезд, но она побоялась испортить брату удовольствие  и  уговорила  себя,
что она не больна, а просто переутомилась и на лоне природы  это  пройдет.
Ах, как она боялась расхвораться в дороге!.. Она почувствовала,  что  брат
смотрит на нее, и,  с  трудом  стряхнув  с  себя  мучительную  сонливость,
открыла глаза; глаза эти, всегда  такие  юные,  светлые  и  ясные,  теперь
затуманивала невольная тревога, как облачко -  невозмутимую  гладь  пруда.
Оливье шепотом, с нежной заботливостью спросил ее, как она себя чувствует;
она пожала ему руку и уверила, что отлично. Слово теплого участия  оживило
ее.
   Едва над белесой равниной между Долем и Понтарлье зарделась  заря,  как
внимание  их  было  отвлечено:  зрелище  просыпающихся   полей,   веселого
солнышка, которое встает  над  землей,  подобно  им  вырвавшись  из  плена
пыльных парижских улиц, домов, липкого, продымленного воздуха; волнующиеся
под  утренним  ветерком  луга,  окутанные  легкой   молочно-белой   дымкой
собственного  дыхания,  все  мелочи  придорожного  пейзажа  -  деревенская
колоколенка,  ленточка  ручейка,  зыбкая  голубоватая  гряда   холмов   на
горизонте; слабый  и  трогательный  звон  колокола,  зовущего  к  утренней
молитве, - ветер донес его издалека  во  время  остановки  посреди  сонной
равнины; коровы,  задумавшиеся  на  железнодорожной  насыпи,  -  все,  все
занимало Антуанетту и Оливье, все казалось им невиданным и новым. Они были
похожи на два засохших деревца, с упоением пьющих небесную влагу.
   А утром -  швейцарская  граница,  где  надо  было  выходить.  Маленькая
станция  в  открытом  поле.  От  бессонной  ночи   немножко   мутило,   от
предутренней сырости пробирал озноб, но погода  была  тихая,  небо  ясное,
сочный запах лугов, словно родниковая струя, освежал рот, язык, проникал в
горло, в грудь; все пассажиры,  стоя  вокруг  стола,  прямо  под  открытым
небом, пили горячий бодрящий кофе с густым, как сливки, чудесным  молоком,
вкусно пахнущим травой и полевыми цветами.
   Затем  они  пересели  в  швейцарский  вагон  и  по-детски  забавлялись,
разглядывая его непривычное устройство. Но Антуанетта чувствовала  ужасную
слабость! Она не могла понять, что с нею происходит. Она  видит,  что  все
кругом так красиво, так ново, и не может ничему радоваться  по-настоящему.
Отчего это? Ведь сбылось все, о чем она мечтала годами:  они  путешествуют
вдвоем с братом, заботы о будущем отошли прочь,  вокруг  милая  ее  сердцу
природа... Что же с нею? Она корила себя, старалась восхищаться,  силилась
делить простодушную радость Оливье...
   Они остановились в Туне и должны были на следующий день ехать дальше, в
горы. Однако ночью в гостинице у Антуанетты сделался сильный жар с  рвотой
и головной болью. Оливье растерялся и всю ночь сходил с  ума  от  тревоги.
Утром пришлось вызвать врача (лишний  и  непредвиденный  расход,  довольно
чувствительный для их скудных средств). Врач нашел,  что  непосредственной
опасности нет, но вообще организм подорван переутомлением.  О  том,  чтобы
немедленно продолжать путь, не могло быть и речи. Доктор велел  Антуанетте
лежать весь день и намекнул, что им, пожалуй, придется задержаться в Туне.
Они были очень огорчены и в то же время обрадованы, что ночные  страхи  не
оправдались и все обошлось сравнительно благополучно. Однако  обидно  было
совершить такой путь  и  потом  сидеть  взаперти  в  скверном  гостиничном
номере, где солнце пекло,  как  в  теплице.  Антуанетта  отправила  Оливье
погулять. Он вышел из гостиницы, увидел одетый  в  пышную  зелень  Аар,  а
вдали - парящую в небе белую вершину и был настолько потрясен и  восхищен,
что не мог один пережить свое восхищение. Он бросился назад, в  гостиницу,
взволнованно рассказал сестре о том, что видел; когда  же  она  удивилась,
что он так скоро вернулся, и потребовала, чтобы он снова  шел  гулять,  он
ответил, как в тот раз, когда вернулся с концерта в "Шатле":
   - Нет, нет, это так прекрасно! Мне тяжело смотреть на эту  красоту  без
тебя.
   Подобное ощущение было им уже не внове - они давно  знали,  что  только
когда они вдвоем, им доступна вся полнота чувств. И все же приятно  лишний
раз услышать подтверждение этого. Слова брата принесли  Антуанетте  больше
пользы, чем любые лекарства. Она улыбалась в радостной истоме и,  спокойно
проспав ночь, решила: пусть это не очень благоразумно, но они улизнут рано
утром, не дожидаясь доктора,  который,  чего  доброго,  еще  задержит  их.
Чистый воздух и  удовольствие  от  того,  что  они  вместе  видят  столько
прекрасного, подкрепили Антуанетту, и ей  не  пришлось  расплачиваться  за
свою неосторожность; теперь уже они без всяких помех достигли цели  своего
путешествия - горной деревушки, расположенной над  озером,  неподалеку  от
Шпица.
   Здесь, в маленькой гостинице, они провели около  месяца.  У  Антуанетты
больше не было ни одного приступа лихорадки, но она никак не могла  вполне
оправиться. Она ощущала в голове  мучительную,  давящую  тяжесть,  ей  все
время было плохо. Оливье часто спрашивал, как она себя  чувствует,  -  ему
казалось, что сестра все еще слишком бледна, но он  был  упоен  окружающей
красотой, инстинктивно старался отмахнуться от печальных мыслей, и потому,
когда Антуанетта уверяла, что она вполне здорова, он силился верить этому,
хотя  и  знал,  что  это  неправда.  Впрочем,  Антуанетта  от  всей   души
наслаждалась  восторгами  брата,  воздухом,  а  главное,   покоем.   Какое
блаженство отдохнуть наконец после этих страшных лет!
   Оливье пытался брать ее с собой на дальние прогулки; она  и  сама  рада
была принять в них участие, несколько раз храбро отправлялась  в  поход  и
принуждена  была  через  двадцать  минут  остановиться,   запыхавшись,   с
отчаянным  сердцебиением.  Ему  поневоле  приходилось   одному   совершать
экскурсии - это были вполне безопасные восхождения,  но  Антуанетта  места
себе не находила, пока он не возвращался. Небольшие  прогулки  они  делали
вместе; она шла не спеша, опираясь на его руку, и  они  беседовали,  -  он
стал очень разговорчив: смеялся,  строил  планы  на  будущее,  рассказывал
забавные  истории.  Дойдя  до  половины  подъема,  они  останавливались  и
смотрели, как белые облака отражаются в зеркале озера, как плавают по нему
лодки, точно насекомые по поверхности большой лужи; они  упивались  мягким
воздухом, звоном колокольчиков ближнего стада, музыку которых порывы ветра
доносили до них вместе с запахом скошенного сена и разогретой  смолы.  Они
грезили вслух о прошлом, о будущем и  о  настоящем,  которое  казалось  им
самой  сказочной  и  пленительной  из  всех  грез.  Временами   Антуанетта
заражалась детской веселостью брата - тогда они бегали вперегонки, бросали
друг в друга пучками травы. Однажды он услышал, что она снова смеется, как
прежде, как в детстве, - смеется неудержимым ребяческим смехом, беспечным,
чистым, точно ручеек, тем смехом, какого он не слыхал уже много лет.
   Но чаще Оливье соблазнялся  дальними  прогулками.  Потом  его  немножко
мучила совесть, а впоследствии он, вероятно, укорял себя, что недостаточно
насладился  радостью  задушевных  бесед  с  сестрой.  Даже   оставаясь   в
гостинице, он нередко бросал ее  одну.  Здесь  собрался  небольшой  кружок
юношей и девушек, от которого оба они вначале держались в стороне.  Оливье
пугало и привлекало их общество, и в конце концов он  примкнул  к  ним.  У
него никогда не было друзей; кроме сестры, он  знал  только  товарищей  по
лицею - грубых мальчишек, да их любовниц,  внушавших  ему  омерзение.  Ему
было  очень  приятно  очутиться  в  компании  своих  сверстников,   хорошо
воспитанных, приветливых и веселых. Хотя  он  был  настоящим  дичком,  его
простодушное любопытство и нежную целомудренно-чувственную душу неудержимо
влекли огоньки, играющие и мерцающие в девичьих глазах. Несмотря  на  свою
застенчивость, сам он тоже нравился. Невинная жажда любить и быть  любимым
придавала ему неподдельное юношеское обаяние, внушала нужные слова, жесты,
учила милому  ухаживанию,  прелестному  своей  неловкостью.  У  него  была
способность  привлекать  к  себе  окружающих.  Хотя  умом,  приобретшим  в
одиночестве иронический уклон, он сознавал всю  пошлость,  все  недостатки
людей, зачастую претившие ему, но стоило ему непосредственно столкнуться с
кем-нибудь, как он виде." только глаза - глаза  живого  существа,  которое
рано или поздно умрет, которое, как и он, получило в дар одну  лишь  жизнь
и, подобно ему, скоро утратит  ее;  тогда  в  нем  пробуждалась  невольная
симпатия: ни за что на свете не согласился бы  он  огорчить  того,  с  кем
общался в данную минуту, и помимо воли становился необычайно приветлив. Он
был слаб по натуре и  создан,  чтобы  нравиться  "свету",  прощающему  все
пороки и даже все  добродетели,  кроме  одной  -  силы,  без  которой  все
остальные ничто.
   Антуанетта  сторонилась   компании   своих   сверстников.   Расшатанное
здоровье, усталость, беспричинно угнетенное состояние -  все  это,  вместе
взятое,  сковывало  ее.  За  долгие  годы  забот  и  непосильного   труда,
изнуряющего тело и душу, они с братом поменялись ролями - теперь она  была
далека от мира, бесконечно далека... И стать прежней уже не могла; вся эта
болтовня, шум, смех, пустячные интересы были ей скучны, утомительны, почти
оскорбляли ее. Она страдала от этого, ей хотелось быть похожей  на  других
девушек, волноваться тем,  что  волновало  их,  смеяться  тому,  чему  они
смеялись. Но это было уже недоступно ей!..  Сердце  у  нее  сжималось,  ей
казалось, что она мертва. Вечера она просиживала взаперти у себя в комнате
и часто даже не зажигала огня; так  она  сидела  в  темноте,  пока  Оливье
проводил время внизу, в гостиной, поглощенный очередной влюбленностью. Она
стряхивала с себя оцепенение, только когда слышала, что он поднимается  по
лестнице, болтая и смеясь со своими приятельницами, подолгу прощается у их
дверей и все не может расстаться с ними. Антуанетта улыбалась в темноте  и
спешила зажечь электричество. Смех брата вселял в нее жизнь.
   Наступила настоящая осень. Солнце скупо грело землю.  Природа  увядала.
Под плотными, точно ватными, октябрьскими облаками краски потускнели, горы
окутались  снегом,  равнина  -  туманами.  Туристы  стали  уезжать  сперва
поодиночке, а потом целыми пачками. Грустно было расставаться с приятелями
и даже с посторонними, а грустнее  всего  -  с  летней  порой,  с  месяцем
счастья и покоя - единственным оазисом в  их  жизни.  Серым  осенним  днем
Оливье и Антуанетта пошли в последний раз погулять  по  лесу,  по  горному
склону. Они не разговаривали, они грустили, мечтали, держа друг  друга  за
руку, и зябко жались друг к другу, кутаясь  в  пальто,  подняв  воротники.
Отсыревший лес безмолвствовал и плакал в тишине. Из чащи доносился  слабый
и  жалобный  писк  птицы,  чувствовавшей  приближение  зимы.   Колокольчик
дальнего стада звенел в тумане чуть слышно, замирая, и казалось, будто его
хрустальный звон отдается у них в груди...
   Они вернулись в  Париж.  Оба  были  печальны.  Здоровье  Антуанетты  не
восстановилось.


   Нужно было заняться гардеробом Оливье, необходимым  при  поступлении  в
институт. Антуанетта потратила на это последние сбережения и даже  продала
тайком кое-что из драгоценностей. Эка важность! Ведь он все вернет  ей  со
временем. И  потом,  без  него  ей  так  мало  надо!..  Она  старалась  не
задумываться над тем, как пойдет ее жизнь без Оливье, - она была поглощена
приготовлением нужных ему вещей,  вкладывала  в  это  всю  свою  страстную
любовь к брату, предчувствуя, что больше ей уж ничего не придется  сделать
для него.
   Последние  дни,  которые  им  оставалось  пробыть  вместе,   они   были
неразлучны, боялись потерять хотя бы  мгновение.  В  последний  вечер  они
поздно засиделись у камина: Антуанетта - в единственном их кресле,  Оливье
- на скамеечке у ее ног, ласкаясь к ней  по  старой  привычке  балованного
ребенка. Он был озабочен и в то же время увлечен перспективой новой жизни.
Антуанетта не переставала думать все о том же - что пришел конец их милому
уединению - не ужасом спрашивала себя, как ей жить дальше.  А  он,  словно
нарочно, чтобы сделать ей еще больнее, в этот последний вечер был особенно
нежен и с присущим людям его породы невольным и невинным кокетством как бы
старался проявить  на  прощание  свои  самые  лучшие,  самые  пленительные
качества. Он сел к пианино и долго играл их любимые страницы из Моцарта  и
Глюка - с этими картинами умиленного счастья и светлой грусти столько было
связано в их прошлом!
   Настал  час  разлуки,  и  Антуанетта  проводила  Оливье   до   подъезда
института. Потом вернулась домой. Снова она была одна. Но, в отличие от ее
пребывания в Германии, на этот раз она не могла  положить  конец  разлуке,
когда ей станет уж очень невмоготу. Теперь дома осталась она, а ушел он, и
ушел надолго, на всю жизнь. Однако в своей материнской любви она в  первые
минуты думала больше о нем,  чем  о  себе:  ее  беспокоило,  как  сложится
поначалу эта новая для него жизнь с придирками  к  новичкам  и  с  мелкими
неприятностями, которые могут быть  ничтожны  по  существу,  но  принимают
грозные размеры в воображении того, кто  живет  одиноко  и  привык  болеть
душой за близких. Тревога была для нее даже благодетельна - она  заполняла
одиночество. Антуанетта  уже  мечтала  о  том,  как  завтра  на  полчасика
встретится с братом в приемной. Она пришла за четверть часа до  срока.  Он
был  с  ней  очень  ласков,  но  всецело   поглощен   и   увлечен   новыми
впечатлениями. В последующие дни она  по-прежнему  была  полна  заботливой
нежности, и разница между тем, что значили эти минуты свидания для него  и
для нее, сказывалась все сильнее. Для нее