ла на  удочку  зеленых  юнцов:  рисовала  с  натуры,  играла
ноктюрны  Шопена,  рассуждала  о   стихах,   которых   не   читала,   вела
романтические беседы и носила не менее романтические шляпы.
   Кристоф, наблюдая за ней, посмеивался исподтишка.  Он  питал  к  Авроре
отцовскую нежность, снисходительную и насмешливую. Но он и любил ее тайной
и благоговейной любовью, обращенной к той, кого любил когда-то  и  которая
снова предстала перед ним в оболочке юности, чтобы стать любовью  другого,
а не его. Никто не знал, насколько  глубоко  его  чувство.  Только  Аврора
догадывалась об этом. С детства она привыкла видеть Кристофа  подле  себя;
она считала его как бы членом семьи. В ту пору, страдая от ревности  из-за
того, что  ее  любят  меньше,  чем  брата,  она  инстинктивно  тянулась  к
Кристофу. Она угадывала его переживания, близкие и понятные ей, а он видел
ее огорчения, и,  никогда  не  жалуясь,  они  молча  утешали  друг  друга.
Впоследствии она узнала о любви ее матери и Кристофа; и ей  казалось,  что
она посвящена в тайну, хотя они никогда не делали ее своей поверенной. Она
понимала смысл поручения, данного ей умирающей Грацией, и перстня, который
носил  теперь  Кристоф.  Между  ними  существовали  тайные  узы.   Ей   не
требовалось яснее разобраться в них, понять всю  их  сложность.  Она  была
искренне привязана к своему старому другу, хотя никогда не  могла  сделать
над  собой  усилие,  чтобы  сыграть  или  прочитать  какое-нибудь  из  его
произведений.  Она  была  довольно  хорошей   пианисткой,   но   даже   не
полюбопытствовала разрезать страницы посвященной ей  Кристофом  партитуры.
Ей нравилось приходить к нему и запросто беседовать. Она  стала  приходить
чаще, когда узнала, что может встретить здесь Жоржа Жанена.
   И Жорж никогда прежде не проявлял такого интереса к Кристофу.
   Между тем молодые люди очень долго не  подозревали  о  своих  подлинных
чувствах... Сначала они насмешливо посматривали друг на  друга.  Они  были
такие разные! Один - ртуть, другая - стоячая вода. Но довольно скоро ртуть
стала спокойнее, а стоячая вода начала  оживать.  Жорж  критиковал  манеру
одеваться  Авроры,  ее  итальянский  вкус,  неумение   сочетать   тона   и
пристрастие  к  ярким  цветам.  Аврора   любила   бесить   Жоржа,   смешно
передразнивая его манерную и торопливую речь, и так, насмехаясь  друг  над
другом, каждый из них получал удовольствие... то ли от  шуток,  то  ли  от
бесед. Они втягивали в спор Кристофа, а тот,  не  противореча  им,  лукаво
перебрасывал маленькие стрелы от одного к другому. Делая вид, что насмешки
ничуть их не задевают, они вскоре обнаружили, что относятся к  ним  отнюдь
не безразлично; и, не будучи в состоянии скрыть свою досаду, они, особенно
Жорж, при первой же встрече вступали в оживленные пререкания.  Уколы  были
легкие; они боялись причинить боль, а коловшая рука была так дорога  тому,
кого она колола, что им доставляло больше удовольствия получать удары, чем
наносить их. Они внимательно наблюдали друг за другом, стремясь обнаружить
недостатки, а находили только достоинства. Но никому не  хотелось  в  этом
сознаться. Наедине с Кристофом каждый уверял, что не  выносит  другого.  И
тем не менее они пользовались любым поводом, чтобы встречаться.
   Однажды, когда Аврора, сидя у своего старого друга,  обещала  ему,  что
придет  в  ближайшее  воскресенье  утром,  Жорж,  по  своему   обыкновению
ворвавшийся вихрем, сказал Кристофу, что навестит его в воскресенье  днем.
В воскресенье утром Кристоф тщетно  прождал  Аврору.  В  час,  назначенный
Жоржем, она явилась, ссылаясь на то, что ей помешали и она не могла прийти
раньше. Она даже сочинила целую историю. Кристофа  забавляла  эта  наивная
ложь.
   - Жаль, - сказал он. - Ты застала  бы  здесь  Жоржа;  он  приходил,  мы
завтракали вместе. Он занят и не может быть днем.
   Аврора, расстроенная, не слушала больше Кристофа. А он, как назло,  был
в отличном настроении и говорил  без  умолку.  Она  отвечала  рассеянно  и
дулась на него.  Раздался  звонок.  Пришел  Жорж.  Аврора  была  поражена.
Кристоф, улыбаясь, подмигнул ей. Она поняла,  что  он  подшутил  над  ней,
рассмеялась и  покраснела.  Он  лукаво  погрозил  ей  пальцем.  Вдруг  она
бросилась к нему и обняла его. Кристоф прошептал ей на ухо:
   - Birichina, ladroncella, rurbetta... [плутовка, разбойница,  шельма...
(итал.])
   Она зажала ему рот рукой, чтобы заставить замолчать.
   Жорж не понимал, чем вызваны этот смех и объятия. Его изумленный и даже
несколько возмущенный вид только усиливал веселость Кристофа и Авроры.
   Так Кристоф содействовал сближению детей. А когда это ему  удалось,  он
почти упрекал себя. Любя их обоих одинаково, он судил Жоржа  строже,  зная
его  слабости,  и  идеализировал  Аврору.   Кристоф   чувствовал   большую
ответственность за ее счастье, чем за  счастье  Жоржа,  ибо  считал  Жоржа
почти сыном, частицей себя самого. Он спрашивал себя: уж не  совершает  ли
он преступление,  давая  невинной  Авроре  такого,  далеко  не  невинного,
спутника?
   Но как-то Кристоф случайно проходил мимо беседки,  где  сидели  молодые
люди (это было вскоре после их обручения), и у него сжалось сердце,  когда
он услышал, что Аврора шутя расспрашивает Жоржа об одном из  его  любовных
приключений, а Жорж охотно рассказывает. Из  обрывков  других  разговоров,
которые они открыто вели при нем, Кристофу стало ясно, что Аврора  гораздо
снисходительнее  относится  к  моральным  воззрениям  Жоржа,  нежели   он,
Кристоф. Хотя они были страстно влюблены друг в друга, чувствовалось,  что
они не считают  себя  связанными  навеки;  у  них  выработалось  свободное
отношение к любви и к браку;  в  этом  была  известная  прелесть,  но  это
противоречило устаревшим взглядам на взаимную верность usque ad mortem [до
самой смерти (лат.)]. И Кристофу становилось грустно... Как они уже далеко
от него! Как быстро плывет лодка, уносящая наших детей!.. Терпение! Придет
день, когда все окажутся в одной гавани.
   А пока лодка, нисколько не заботясь о курсе, носилась по  воле  ветров.
Было  бы  совершенно  естественно,  если  бы  этот  дух  свободы,  который
стремился изменить  нравы  того  времени,  утвердился  также  и  в  других
областях умственной  жизни  и  практической  деятельности.  Но  ничуть  не
бывало; человеческая природа не замечает противоречий. И в то самое  время
как нравы становились свободнее, разум закрепощался, требуя, чтобы религия
надела  на  него  свой  хомут.  Эта   двойственность,   это   движение   в
противоположных направлениях проявлялись с поражающим отсутствием логики в
одних и тех же людях. Жоржа и Аврору увлекло новое  католическое  течение,
захватившее часть светских людей и интеллигенции. Забавно  было  смотреть,
как Жорж, бунтарь по природе, отъявленный  безбожник,  не  веривший  ни  в
бога, ни в черта, - настоящий молодой галл, издевающийся над всем, - вдруг
заявил, что истина в религии. Ему необходима была какая-нибудь  истина,  а
эта  совпадала  с  его  потребностью  в  деятельности,  с  его   атавизмом
французского буржуа и с некоторой усталостью от свободы. Молодой жеребенок
набегался вволю; ему было приятно самому впрячь себя в  плуг  своей  расы.
Друзья подали пример - этого было достаточно. Жорж, весьма  чувствительный
к малейшему атмосферному давлению окружавших его идей,  попался  одним  из
первых. И Аврора последовала за ним, как пошла  бы  за  ним  куда  угодно.
Тотчас же у них появилась уверенность в своей правоте и презрение  к  тем,
кто думает иначе, чем они. Ирония судьбы! Эти  легкомысленные  дети  стали
истинно  верующими,  в  то  время  как  Грация  и  Оливье,  при  всей   их
нравственной чистоте, серьезности, пламенном стремлении к идеалу, не могли
обрести веру, несмотря на все свое желание.
   Кристоф с любопытством наблюдал эту духовную эволюцию.  Он  не  пытался
бороться с ней по примеру Эмманюэля, чье  свободомыслие  возмущалось  тем,
что старый враг вернулся.  К  чему  бороться  с  мимолетным  ветром?  Надо
подождать, пока он утихнет. Человеческий ум утомлен. Он  совершил  недавно
гигантское усилие. Его клонило ко сну; и, подобно ребенку, уставшему после
целого дня беготни, перед сном он произносит молитву. Врата фантазии снова
распахнулись; вслед за религией над умственной  жизнью  Запада  пронеслись
теософские,  мистические,  эзотерические,  оккультистские   веяния.   Даже
философия не устояла. Боги мысли - Бергсон, Уильям Джемс - пошатнулись.  В
самой науке обнаружились симптомы  умственного  переутомления.  Пусть  это
пройдет. Дадим передохнуть. Завтра  ум  проснется  еще  более  деятельным,
живым и свободным... После того как хорошо поработаешь, полезно поспать. У
Кристофа никогда не хватало на это времени, но он был  счастлив  за  своих
детей, которые наслаждаются вместо него отдыхом, душевным покоем,  твердой
верой и непоколебимой уверенностью в том, что их мечта осуществится. Он не
хотел и не мог бы поменяться с ними. Но он  думал,  что  скорбь  Грации  и
тревоги Оливье нашли умиротворение в их детях, и хорошо, что это так.
   "Все, что выстрадал я, мои друзья  и  множество  неведомых  мне  людей,
живших до нас, - все это для того, чтобы эти двое детей познали радость...
Ту радость, для которой была создана ты, Антуанетта, и в которой тебе было
отказано!.. Если бы несчастные могли  вкусить  то  счастье,  что  принесет
когда-нибудь их самопожертвование!"
   Так зачем пытаться отнимать это счастье?  Зачем  желать,  чтобы  другие
были счастливы на наш лад? Пусть они будут счастливы  по-своему.  Он  лишь
кротко просил, чтобы Жорж и Аврора не очень презирали  тех,  кто,  подобно
ему, не разделяет их веры.
   Но они не снисходили до споров с ним. Казалось, они думали:
   "Ему этого не понять..."
   Кристоф был для них прошлым. И, не таясь,  они  не  придавали  прошлому
большого значения. Им случалось иногда наивно  обсуждать,  что  они  будут
делать потом, когда Кристофа "уже  не  станет"...  И  все-таки  они  очень
любили его. Дети, дети!  Они  растут  и  оплетают  нас,  как  лианы!  Сила
природы, спешащая прогнать нас...
   "Уходи! Убирайся! Уступи место! Настал мой черед!.."
   У Кристофа, который понимал их немой язык,  возникало  желание  сказать
им:
   "Не торопитесь! Мне хорошо здесь. Помните, что я еще жив!"
   Его забавляла их наивная дерзость.
   Однажды, когда  они  особенно  подавляли  его  своим  высокомерием,  он
добродушно заметил:
   - Скажите прямо, что я старый дурак.
   - Да нет, мой друг, - сказала Аврора, смеясь  от  всего  сердца.  -  Вы
лучший из людей, но есть вещи, которых вы не понимаете.
   - И которые понимаешь ты, девочка! Подумать только, какая ты мудрая!
   - Не смейтесь надо мной. Я мало знаю. Но зато Жорж знает все.
   Кристоф улыбнулся:
   - Да, ты права, малышка. Тот, кого любишь, всегда все знает.
   Но   Кристофу   было   гораздо   легче   подчиняться   их   умственному
превосходству,  чем  слушать  их  музыку.  Они  подвергали   его   тяжкому
испытанию. Когда они приходили, рояль не знал ни минуты  покоя.  Казалось,
что у них, как у птиц, любовь возбуждает желание петь. Но они были  далеко
не так искусны в этом, как птицы. Аврора не тешила себя  иллюзиями  насчет
своего таланта; другое дело, когда  речь  шла  о  женихе.  Она  не  видела
никакой  разницы  между  игрой  Жоржа  и  Кристофа;  возможно,  она   даже
предпочитала исполнительскую манеру Жоржа. А тот, несмотря на свойственную
ему иронию, готов  был  позволить  убедить  себя  в  этом  в  угоду  своей
возлюбленной. Кристоф не возражал: он не без лукавства поддакивал  девушке
и лишь изредка, выведенный из терпения, убегал к себе в  комнату,  громче,
чем обычно, хлопнув дверью. С доброй и снисходительной улыбкой он  слушал,
как Жорж играет на рояле "Тристана". Бедный малый передавал бурные страсти
с добросовестной старательностью  и  милой  слащавостью  молодой  девушки,
преисполненной лучших намерений. Кристоф смеялся про себя. Ему не хотелось
объяснять молодому человеку причину своего смеха, и он молча обнимал  его.
Он очень любил его именно таким. Быть может, за это он даже любил его  еще
больше... Бедный мальчик!.. О тщеславие искусства!..


   Кристоф  часто  беседовал  о  "своих  детях"  (так  он  называл  их)  с
Эмманюэлем, который любил Жоржа и шутя уговаривал  Кристофа  уступить  ему
юношу. Ведь у него есть Аврора. Это несправедливо, он завладел обоими.
   В парижском  обществе  об  их  дружбе  создавались  легенды,  хотя  они
держались особняком. Эмманюэль горячо полюбил Кристофа. Из гордости он  не
хотел это показывать,  скрывая  свое  чувство  под  внешней  резкостью,  а
зачастую даже грубостью. Но Кристофа нельзя было провести.  Он  знал,  что
Эмманюэль предан ему теперь всем сердцем, и очень ценил это. Они  виделись
раза два-три в неделю. Когда Кристоф или  Эмманюэль  заболевали  и  сидели
дома, они писали друг другу. Казалось, эти  письма  приходили  из  далеких
краев. Внешние события интересовали их меньше, чем  достижения  в  области
науки и искусства. Они жили в мире своих идей, размышляли об искусстве или
выискивали  среди  хаоса  фактов  крохотный,   едва   заметный   проблеск,
намечающийся в истории человеческой мысли.
   Чаще всего Кристоф навещал Эмманюэля. Хотя после  недавно  перенесенной
болезни он чувствовал  себя  ничуть  не  лучше  своего  друга,  он  привык
считать, что к здоровью Эмманюэля следует относиться бережнее. Кристоф уже
не без труда взбирался на седьмой этаж к  Эмманюэлю,  и  на  лестнице  ему
приходилось останавливаться,  чтобы  отдышаться.  Ни  тот,  ни  другой  не
заботились о своем здоровье. Несмотря на больные бронхи и удушья, оба были
заядлыми курильщиками. Отчасти из-за этого Кристоф предпочитал,  чтобы  их
свидания происходили у Эмманюэля, а не у него, так как  Аврора  воевала  с
ним из-за его страсти к курению, а он прятался от нее.  Случалось,  что  у
друзей во время беседы начинался приступ кашля; им приходилось  прекращать
разговор, и они, смеясь, поглядывали  друг  на  друга,  как  провинившиеся
школьники, а иной раз один из них читал наставление тому, кто  кашлял;  но
как только приступ проходил, другой начинал уверять, что дым здесь ни  при
чем.
   На письменном столе Эмманюэля, свернувшись на  свободном  от  рукописей
пространстве,  лежал  серый  кот,  серьезно  и  с   укоризной   глядя   на
курильщиков. Кристоф говорил, что это их живая совесть, и, чтобы заглушить
ее, надевал на кота свою шляпу. Это  был  самый  обыкновенный  худой  кот,
которого Эмманюэль подобрал как-то на улице, едва живого от побоев; он так
и не смог вполне оправиться от жестокого  обращения,  мало  ел,  почти  не
резвился, двигался бесшумно и следил за хозяином кроткими, умными глазами;
он тосковал, когда Эмманюэля не было дома, блаженствовал, когда  лежал  на
столе подле него, и отвлекался от своих размышлений лишь для  того,  чтобы
целыми часами восторженно смотреть на клетку, где порхали недосягаемые для
него птицы; он вежливо мурлыкал при малейшем признаке внимания,  терпеливо
выносил капризные ласки  Эмманюэля  и  грубоватые  поглаживания  Кристофа,
стараясь не царапаться и не  кусаться.  Он  был  тощ,  один  глаз  у  него
слезился; он фыркал, и если бы мог говорить, то,  разумеется,  у  него  не
хватило бы дерзости утверждать, как это делали друзья, будто "дым здесь ни
при чем"; но от них он сносил все и, казалось, думал:
   "Ведь они люди, они не знают, что делают".
   Эмманюэль привязался к нему, потому что находил сходство между  судьбой
этого больного животного и  своей.  Кристоф  утверждал  даже,  что  у  них
одинаковое выражение глаз.
   - А что ж тут удивительного? - говорил Эмманюэль.
   Окружающая среда влияет на животных. Они  становятся  похожи  на  своих
хозяев. У кота какого-нибудь  глупца  совсем  иной  взгляд,  чем  у  кота,
принадлежащего умному человеку. Домашнее животное может стать  добрым  или
злым, искренним или скрытным,  сообразительным  или  тупым,  не  только  в
зависимости от того, чему его учит хозяин, но и от того, каков сам хозяин.
Для  этого  даже  не  обязательно  влияние  людей.  Окружающая  обстановка
накладывает на зверя свой отпечаток. Созерцание  разумного  делает  взгляд
животных осмысленным. Серый кот Эмманюэля подходил к больному хозяину и  к
душной мансарде, которую озаряло парижское небо.
   Эмманюэль стал мягче. Он был иным, чем  в  пору  первого  знакомства  с
Кристофом. Семейная трагедия глубоко  потрясла  его.  Подруга,  которой  в
минуту раздражения он слишком ясно дал  почувствовать,  что  тяготится  ее
любовью, внезапно исчезла. Он проискал ее всю ночь, охваченный мучительным
беспокойством. Наконец нашел ее в полицейском участке, где  ее  задержали.
Она хотела броситься в Сену; прохожий схватил ее за платье  в  ту  минуту,
когда она перешагнула через перила моста.  Она  отказалась  сообщить  свой
адрес и фамилию, она хотела повторить свою попытку. Это  скорбное  зрелище
удручало Эмманюэля; его мучила  мысль,  что,  выстрадав  так  много  из-за
людей, он, в свою очередь, причиняет кому-то страдания.  Он  привел  домой
доведенную до отчаяния женщину и старался залечить рану, которую ей нанес,
вернуть ревнивой и требовательной подруге  уверенность  в  его  любви.  Он
подавлял вспышки возмущения и  безропотно  покорился  этой  всепоглощающей
страсти, посвятив ей остаток жизни. Вся его духовная энергия устремилась к
сердцу. Этот апостол великих деяний пришел к  заключению,  что  существует
только одно доброе деяние:  не  причинять  зла.  Его  роль  была  сыграна.
Казалось, Сила, руководящая великими человеческими приливами  и  отливами,
воспользовалась им лишь как орудием, чтобы разнуздать  действие.  Выполнив
приказ, он превратился в ничто: действие развертывалось уже без  него.  Он
наблюдал, как оно развивается, почти  примирясь  с  несправедливостями  по
отношению к нему лично, но не мог покориться, когда речь шла о  его  вере.
Хотя он был свободомыслящим, утверждал, что не признает никакой религии, и
шутя называл Кристофа замаскированным клерикалом, у него был свой  алтарь,
как у всякого выдающегося ума, обожествляющего мечты, во  имя  которых  он
жертвует собой. Теперь алтарь был пуст, и Эмманюэль страдал.  Разве  можно
спокойно смотреть на то, как новое  поколение  попирает  ногами  священные
идеи, которые с таким трудом восторжествовали, ради которых лучшие люди  в
течение  века  столько  вытерпели?  С  какой  жестокой  слепотой  нынешняя
молодежь уничтожает все славное наследие французского  идеализма,  веру  в
Свободу, имевшую своих святых, своих мучеников,  своих  героев,  любовь  к
человечеству, благородное стремление  к  братству  народов  и  рас!  Какое
безумие заставляет их сожалеть о  чудовищах,  которых  мы  сразили,  снова
надевать на шею сброшенное нами ярмо, призывать громкими  криками  царство
Силы, разжигать ненависть и неистовство войны в сердце моей Франции?
   - Не в одной только Франции, а во всем  мире,  -  насмешливо  улыбаясь,
возразил Кристоф. - Во всех странах от Испании до Китая бушует ураган. Нет
больше уголка, где можно было бы укрыться  от  бури.  Смотри,  это  просто
забавно: даже моя Швейцария - и та становится шовинистической!
   - Тебя это утешает?
   - Конечно. Из этого явствует, что такого рода бури вызваны не пагубными
страстями отдельных людей, а невидимым богом, руководящим вселенной. Перед
ним я научился склонять голову. Если я его не понимаю, то в этом моя вина,
а не его. Постарайся его пенять. Но кто из вас задумывается над  этим?  Вы
живете сегодняшним днем, не заглядывая дальше ближайшего дорожного столба,
и воображаете, что он отмечает конец пути; вы видите волну, уносящую  вас,
и не замечаете моря! Нынешняя волна - это вчерашняя волна, поток наших душ
проложил ей дорогу. А нынешняя волна проложит тропу для  завтрашней  и,  в
свою очередь, будет предана забвению, как забыта наша. Я не в восторге  от
современного национализма, но и не боюсь его: о