,  вдобавок  еще  дерзкую,  которая  издевалась   над   его
произношением и с каким-то обезьяньим коварством делала как  раз  обратное
тому, что он требовал. В ответ на гневные крики Кристофа  раздались  вопли
испуганной девицы, возмущенной тем, что человек, которому  платят  деньги,
осмелился непочтительно обойтись с нею. Она стала орать, что учитель побил
ее (Кристоф действительно довольно грубо  дернул  ее  за  локоть).  Мамаша
примчалась,  как   фурия,   осыпала   дочь   поцелуями,   а   Кристофа   -
ругательствами. Явился и сам мясник  и  заявил,  что  не  допустит,  чтобы
какой-то оборванец-пруссак смел прикасаться к его дочери. Бледный от стыда
и гнева, боясь, как бы через минуту он не бросился  душить  мужа,  жену  и
дочку, Кристоф пустился бежать. Дома хозяева, видевшие, в  каком  волнении
вернулся  их  постоялец,  без  труда  выведали  от  него  все  подробности
происшествия, и уж поиздевались  они  над  мясником  вовсю.  Вечером  весь
квартал уже твердил, что немец - грубая скотина и бьет детей.


   Кристоф снова обратился к музыкальным издателям; его попытки не привели
ни к чему. Он находил, что французы неприветливы, а их бестолковые метания
сбивали его с толку. Ему казалось, что он живет в  анархическом  обществе,
которым руководит произвол спесивой бюрократии.
   Однажды  вечером  Кристоф  бродил  по  бульварам,  унылый,   измученный
бесплодностью своих попыток, и вдруг увидел шедшего ему навстречу Сильвена
Кона. Твердо уверенный, что они в ссоре, Кристоф отвел глаза и хотел  было
пройти мимо. Но Кон окликнул его.
   - Скажите, что с вами сталось  после  того  знаменитого  случая?  -  со
смехом спросил он. - Я все хотел зайти к вам,  но  потерял  адрес...  Черт
возьми, дорогой мой, я и ни подозревал, какой вы. Вы были неподражаемы.
   Кристоф посмотрел на него удивленно и немного сконфуженно.
   - Вы на меня сердитесь?
   - Сержусь на вас? Что за вздор!
   Кон не только не сердился, но был очень доволен,  что  Кристоф  отчитал
Гехта;  он  получил  тогда  истинное  удовольствие.  Ему  было  совершенно
безразлично, кто прав - Гехт или Кристоф:  он  интересовался  людьми  лишь
постольку, поскольку они способны  были  позабавить  его;  в  Кристофе  он
угадал целый кладезь комизма высшей марки и  решил,  что  было  бы  грешно
упустить такой случай.
   - Почему вы ко мне не зашли? - продолжал он. - Я вас ждал.  Вы  вечером
заняты? Пойдемте вместе ужинать. Я вас не отпущу. Мы будем в своем кругу -
несколько писателей и художников, мы собираемся  раз  в  две  недели.  Вам
необходимо познакомиться с этим миром. Пойдемте. Я вас представлю.
   Кристоф безуспешно отговаривался, ссылаясь  на  свой  скверный  костюм.
Сильвен Кон чуть не силой увел его.
   Они вошли в ресторан на одном из бульваров и поднялись на второй  этаж.
Кристоф оказался  в  компании  тридцати  молодых  людей,  от  двадцати  до
тридцати пяти лет, о чем-то оживленно споривших. Кон  представил  его  как
человека, только  что  вырвавшегося  из  германских  тюрем.  Спорившие  не
обратили на новоприбывшего  ни  малейшего  внимания  и  даже  не  прервали
страстного спора, в который с ходу вмешался и Кон.
   Оробев в столь избранном обществе, Кристоф молчал и  весь  обратился  в
слух. С трудом следя за быстрой французской речью,  он  напрасно  старался
понять, какие важные художественные проблемы служили предметом обсуждения.
И сколько он ни вслушивался, ему удавалось уловить только такие слова, как
"трест", "скупка", "понижение цен", "цифры дохода",  вперемежку  с  такими
выражениями, как "достоинство искусства"  и  "авторские  права".  В  конце
концов  он  все-таки  разобрал,  что  речь  идет  о  коммерции.  Писатели,
принадлежавшие, по-видимому, к какому-то финансовому обществу, возмущались
попыткой создать конкурирующее общество, которое может  оспаривать  у  них
монопольное право издания. Предательство некоторых из их коллег,  нашедших
для  себя  выгодным  перейти  с  оружием  и  амуницией   в   конкурирующую
организацию, вызывало припадки бешенства. Они готовы были снести им головы
и так прямо  и  говорили:  "...Подлость...  Измена...  Позор...  Продажные
душонки..."
   Другие,  не  трогая  живых,  обрушились   на   покойников:   бесплатные
перепечатки их произведений наводняли рынок. Так, сочинения Мюссе, недавно
ставшие  общественным  достоянием,  по-видимому,  расходились  в   слишком
большом  количестве.  Собравшиеся  требовали   энергичного   вмешательства
государства, обложения высокими налогами шедевров, чтобы воспрепятствовать
их продаже по сниженным  ценам,  и  не  без  едкости  определяли  это  как
недобросовестную конкуренцию с современниками.
   Вдруг и те и другие умолкли: кто-то назвал цифру отчислений, полученных
авторами от вчерашних спектаклей. Особые восторги вызывала карьера  одного
ветерана драматургии, прославившегося в обоих полушариях, - они  презирали
его, но еще больше ему завидовали. От доходов авторов  перешли  к  доходам
критиков. Речь зашла о  суммах,  которые  получал  (несомненно,  чистейшая
клевета!) один из их собратьев, известный рецензент, за  хороший  отзыв  о
каждой премьере в одном из театров на бульварах. Это был честный  человек:
раз сторговавшись, он добросовестно выполнял взятые на себя обязательства;
но он был непревзойден (как они уверяли) в искусстве  такого  прославления
пьесы, которое вело к  ее  скорейшему  снятию  со  сцены  и  тем  вызывало
необходимость ставить новую. Рассказ  (вернее,  подсчет  гонорара)  вызвал
смех, но никого не удивил.
   Все это они  пересыпали  громкими  словами,  говорили  о  "поэзии",  об
"искусстве для искусства". Под звон золота это звучало, как "искусство для
денег"; барышнические нравы, недавно  усвоенные  французской  литературой,
вызывали негодование Кристофа. Ничего не смысля в  денежных  вопросах,  он
перестал следить за спором; но вот наконец заговорили о  литературе,  или,
вернее, о литераторах. Кристоф насторожился, услышав имя Виктора Гюго.
   Присутствующие затеяли спор о том, был ли Виктор  Гюго  рогоносцем  или
нет.  Началось  продолжительное  обсуждение   любовных   отношений   между
Сент-Бевом и г-жой Гюго.  Потом  перешли  к  любовникам  Жорж  Санд  и  их
сравнительным достоинствам. Обнюхав все закоулки в  домах  великих  людей,
заглянув в шкафы, перерыв все ящики, критики начинали шарить  в  альковах.
Больше всего им была по душе поза г-на де Лозена,  залезшего  под  кровать
короля и г-жи Монтеспан - ведь у  них  процветал  культ  истории  и  культ
истины. (Все в то время были приверженцами  культа  истины.)  Сотрапезники
Кристофа делали вид, что они одержимы этим культом истины и что в  поисках
ее они не остановятся ни перед чем. Простирая свои исследования не  только
на прошлое, но и на  настоящее,  они  с  той  же  страстью  к  точности  и
подробностям  разбирали   частную   жизнь   какого-нибудь   прославленного
современника. Им  были  известны  мельчайшие  обстоятельства  таких  сцен,
которые  обычно  происходят  без  свидетелей.  Можно  было  подумать,  что
действующие лица сами спешат снабдить публику точными сведениями о себе из
той же преданности истине.
   Испытывая все большую неловкость, Кристоф пробовал заговорить со своими
соседями о чем-нибудь  другом.  Но  никто  им  не  интересовался.  Правда,
сначала ему задали несколько расплывчатых вопросов о Германии, - вопросов,
обнаруживших, к его вящему изумлению, полнейшее невежество этих  тонких  и
по-видимости образованных людей, которые ничего, кроме Парижа, не знали  и
не имели понятия об основах своего ремесла;  наиболее  просвещенные  знали
понаслышке несколько громких имен: Гауптман,  Зудерман,  Либерман,  Штраус
Давид, Иоганн  или  Рихард?),  среди  которых  они  лавировали  с  большой
осторожностью из боязни совершить досадную оплошность. Да и  расспрашивали
они Кристофа из вежливости, а не из  любопытства  -  любопытством  они  не
отличались; они почти не слушали его  ответов  и  торопились  вернуться  к
парижским темам как наиболее увлекательным для сотрапезников.
   Кристоф сделал робкую попытку заговорить о  музыке.  Ни  один  из  этих
литераторов не был музыкантом. В глубине души они смотрели на  музыку  как
на низший род искусства. Но ее возраставший за последние годы успех втайне
вызывал у них досаду, а так как музыка  была  в  моде,  они  притворялись,
будто интересуются ею. Особенно большой шум подняли они вокруг одной новой
оперы; они не прочь были начинать с нее  историю  музыки  вообще  или,  по
крайней мере, новую музыкальную эру. Идея эта как нельзя лучше отвечала их
невежеству и снобизму, - она избавляла их от труда изучить вез  остальное.
Автор этой оперы, парижанин, имя которого Кристоф  слышал  в  первый  раз,
перечеркнул, как о нем говорили, все, что было до него, совершенно обновил
и пересоздал музыку. Кристоф встрепенулся. Он рад был  поверить  появлению
гения. Но гений такого размаха, одним ударом уничтожающий прошлое!..  Черт
побери! Вот молодчина! Да  как  же  это  он  ухитрился?  Кристоф  попросил
объяснений. Но его собеседники, которые  при  всем  желании  не  могли  бы
удовлетворить  его  просьбу,   переадресовали   назойливого   Кристофа   к
единственному музыканту из  их  кружка,  известному  музыкальному  критику
Теофилю  Гужару,  тут  же  заговорившему  о  септимах  и  ноннах:  Кристоф
почувствовал себя в своей сфере. Но Гужар знал музыку  приблизительно  так
же, как Сганарель знал латынь:
   "- ...Вы не знаете по-латыни?
   - Нет.
   - (Вдохновенно.)  Cabricias,  arci  thuram,  catalamus  singulariter...
bonus, bona, bonum..." [набор псевдолатинских слов]
   Очутившись  в  обществе  человека,  который  "знал  по-латыни",   Гужар
благоразумно ретировался в дебри эстетики. Из этого неприступного  убежища
он и стал расстреливать Бетховена, Вагнера и все классическое искусство, о
котором до сих пор не было речи; но во Франции нельзя  похвалить  артиста,
не принеся ему в жертву  всех,  кто  не  похож  на  него.  Гужар  возвещал
пришествие нового искусства, громя унаследованные от прошлого  условности.
Он говорил о музыкальном языке, только что открытом  Христофором  Колумбом
парижской музыки и совершенно упразднявшем язык классиков - отныне мертвый
язык.
   Кристоф,   воздерживаясь   от   оценки   гения-обновителя   вплоть   до
ознакомления с его произведениями, все  же  насторожился,  смущенный  этим
музыкальным  Ваалом,  которому  приносилась  в  жертву  вся  музыка.   Его
оскорбляли такие отзывы о великих  мастерах,  -  он  позабыл,  что  совсем
недавно в Германии он сам еще и не так отзывался о них. Он, который считал
себя там, в Германии, революционером в искусстве,  он,  который  шокировал
всех дерзостью своих суждений  и  своей  прямолинейностью,  во  Франции  с
первых же слов почувствовал себя консерватором. Кристоф вступил в спор, но
тут же доказал свой дурной вкус, ибо, в отличие от благовоспитанных людей,
которые лишь высказывают, но не обосновывают свои взгляды, он выступил как
профессионал, опирающийся на точно установленные  факты  и  сражающий  ими
противника.   Он   не   побоялся   углубиться   в   специальную   область.
Разгорячившись, он допустил такие интонации, которые могли  оскорбить  уши
избранного общества, а его аргументы, как и  горячность,  с  какою  он  их
отстаивал, казались здесь смешными. Критик поспешил малоостроумной  шуткой
положить конец скучному спору, и ошеломленный Кристоф  убедился,  что  его
собеседник ровно ничего не смыслит в том предмете, о котором он рассуждал.
Тут о Кристофе окончательно сложилось мнение как о педантичном и  отсталом
немце, а музыка его заранее была признана отвратительной. Но зато тридцать
молодых людей с насмешливым взором  и  склонностью  к  уловлению  смешного
невольно обратили внимание на странную эту фигуру; и в самом деле  Кристоф
неуклюже и неистово размахивал  худыми  руками,  в  воздухе  мелькали  его
огромные кулаки, глаза яростно сверкали, а  голос  подымался  до  фистулы.
Сильвен Кон задумал угостить своих друзей Кристофом.
   Разговор окончательно отклонился от литературы  и  перешел  на  женщин.
Правду сказать, это была лишь другая сторона того же предмета, ибо вся  их
литература занималась исключительно женщинами, а все их женщины  -  только
литературой, поскольку они состояли при литературе и при особах писателей.
   Заговорили об  одной  почтенной,  известной  в  парижском  свете  даме,
женившей любовника на своей дочери, чтобы удержать его при  себе.  Кристоф
вертелся на стуле и брезгливо морщился. Кон увидел это и,  толкнув  локтем
соседа, заметил, что рассказ, по-видимому, очень взволновал немца, и  тот,
наверное,  сгорает  от  желания  познакомиться  с  этой   дамой.   Кристоф
покраснел, пробормотал что-то бессвязное и наконец со злостью сказал,  что
такую женщину следовало бы высечь. Предложение это было встречено  взрывом
гомерического хохота, а Сильвен  Кон  медоточивым  голосом  возразил,  что
нельзя прикасаться к женщине даже цветком и т.д. и т.д. (В Париже он  слыл
паладином   Любви.)   Кристоф   отвечал,   что   женщина   такого   склада
просто-напросто  сука,  а  с  блудливыми  суками  одна  расправа  -  кнут.
Раздались шумные протесты. Кристоф заявил, что их учтивость  -  одно  лишь
лицемерие, что меньше всего уважают женщину те, кто больше  всего  говорит
об уважении к ней, и обрушился на их скандальные сплетни.  Ему  возразили,
что тут нет ничего скандального, - вещь самая естественная, - и все в один
голос признали героиню истории не только  очаровательной  женщиной,  но  и
Женщиной с большой буквы.  Немец  запротестовал.  Сильвен  Кон  вкрадчивым
тоном спросил его, какою же, по его представлению, должна быть  Женщина  с
большой буквы. Кристоф почувствовал, что ему расставляют ловушку,  но  тут
же бросился в нее очертя голову, свято веря в свою  правоту.  Он  принялся
развивать насмешливым парижанам свои взгляды на любовь. Не находя слов,  с
трудом их подыскивая, он выуживал из памяти самые несообразные  выражения,
говорил глупости, от которых ликовала аудитория, но не смущался,  сохраняя
великолепную серьезность и трогательно пренебрегая тем,  что  был  смешон,
ибо не мог же он не видеть, что над  ним  бесстыдно  издеваются.  В  конце
концов он безнадежно запутался в какой-то фразе, стукнул кулаком по  столу
и замолчал.
   Попробовали снова вовлечь его в  спор,  но  Кристоф  нахмурил  брови  и
застыл, положив локти на стол, пристыженный и раздраженный. До конца обеда
он не проронил ни слова и раскрывал рот только для еды  и  питья.  Пил  он
страшно много, в  противоположность  всем  этим  французам,  которые  едва
прикасались к вину. Сосед коварно поощрял его, подливая в стакан,  который
Кристоф, не задумываясь, осушал. Но хотя он и отвык  от  таких  излишеств,
особенно за последние полуголодные недели, держался он крепко и не потешил
компанию смешным  зрелищем,  на  которое  здесь  рассчитывали.  Он  только
погрузился в раздумье; на него перестали обращать внимание, думая, что  он
осовел от вина. Ему стоило  большого  напряжения  следить  за  французской
речью, а кроме того, он устал слушать разговоры о литературе  и  только  о
литературе - об  актерах,  писателях,  издателях,  закулисных  сплетнях  и
литературных альковах; вот, оказывается, к чему сводится  мир.  Он  совсем
потерялся среди этих новых лиц и этого  пустозвонства,  и  ему  так  и  не
удалось запечатлеть в памяти ни одной  физиономии,  ни  одной  мысли.  Его
близорукие глаза рассеянно и задумчиво блуждали по  столу,  останавливаясь
на присутствующих и словно не видя их. И все же Кристоф видел их -  и  как
еще видел, - только не  отдавал  себе  в  этом  отчета.  Смотреть  глазами
Кристофа означало совсем иное, чем смотреть глазами этих  парижан  и  этих
евреев, чей взгляд выхватывает, точно клювом, лишь мелкие клочки предметов
- мелкие-премелкие - и расклевывает их на части в одно мгновение. Он долго
молча впитывал в себя, как губка, души и лица живых людей и  уносил  их  с
собой. Ему казалось, будто он ничего не видел  и  ничего  не  запомнил.  А
много времени спустя - через несколько часов, часто через несколько  дней,
- оставшись один и уйдя в себя, Кристоф замечал, что он унес с собой все.
   Но  за  ужином  он   производил   впечатление   просто   увальня-немца,
набивавшего себе брюхо и  озабоченного  лишь  тем,  чтобы  не  проворонить
лакомого куска. Пропуская мимо ушей все разговоры, он услышал только,  как
обедающие  называли  друг  друга  по   фамилии,   и   спрашивал   себя   с
настойчивостью пьяного, почему у большинства  этих  французов  иностранные
фамилии:  фламандские,  немецкие,  еврейские,  левантийские,  англо-   или
испано-американские...
   Он не заметил, как встали из-за стола, и  продолжал  сидеть,  мечтая  о
прирейнских холмах, о густых лесах,  нивах,  заливных  лугах,  о  старушке
матери. Несколько обедавших еще разговаривали, стоя в другом  конце  зала.
Большинство разошлось. Наконец поднялся и он  и,  ни  на  кого  не  глядя,
двинулся за пальто и шляпой, висевшими у  входа.  Он  оделся  и  собирался
уйти, не попрощавшись, как вдруг в приоткрытую дверь  заметил  в  соседнем
кабинете  предмет,  завороживший  его,  -  рояль.  Много  времени  он   не
прикасался к музыкальному инструменту. Он вошел, любовно погладил клавиши,
сел, как был - в шляпе и пальто, - и начал играть, совершенно  забыв,  где
находится. Он не заметил, как в комнату прокрались два человека  послушать
его игру. Один был Сильвен Кон,  страстный  любитель  музыки,  бог  ведает
почему, так как он ничего в ней не понимал и одинаково любил и  хорошую  и
плохую. Другой - музыкальный критик Теофиль Гужар.  С  ним  дело  обстояло
проще: он и не понимал и не любил музыки, но  это  ничуть  не  мешало  ему
рассуждать о ней. Нет  более  свободного  ума,  чем  ум,  не  обремененный
никакими знаниями, ибо, когда ты не знаешь того, о чем говоришь,  то  тебе
совершенно безразлично - сказать то или другое.
   Теофиль Гужар был крупный мужчина, широкоплечий и мускулистый, с черной
бородкой, с густыми волосами, ниспадавшими завитушками  на  лоб,  покрытый
глубокими невыразительными морщинами,  с  квадратным,  неправильной  формы
лицом, точно грубо вытесанным из  дерева,  короткорукий,  коротконогий,  с
жирной грудью: ни дать ни взять овернский дровяник или грузчик.  Манеры  у
него были вульгарные, речь заносчивая.  В  музыку  он  вошел  через  двери
политики, которая в те времена  была  во  Франции  единственным  средством
выдвинуться. Он пристроился к министру, своему  земляку,  открыв  какое-то
отдаленное родство  или  свойство  с  ним,  -  как  говорится,  "племянник
побочного сына нашего аптекаря". Но министры  не  вечны.  Когда  положение
патрона пошатнулось, Теофиль  Гужар  поспешил  покинуть  тонущий  корабль,
унеся с собой все, что можно было захватить, и в первую  очередь  -  знаки
отличия, ибо он обожал славу.  Устав  от  политики,  в  которой  он  начал
получать с некоторых пор довольно  ощутительные  щелчки,  отдуваясь  и  за
своего патрона, Гужар принялся искать какую-нибудь тихую заводь, где можно
было бы причинять неприятности другим, самому  им  не  подвергаясь.  Всего
естественнее было заняться критикой. Как раз в то время освободилось место
музыкального критика в одной  большой  парижской  газете.  Занимавший  его
молодой талантливый композитор был уволен, ибо упорно говорил об авторах и
их произведениях то, что думал. Гужар никогда не интересовался  музыкой  и
совершенно не знал ее, и его пригласили без  колебаний.  Редакции  надоело
возиться с компетентными людьми; с Гужаром по  крайней  мере  нечего  было
опасаться: он не имел смешной привычки держаться за  свое  мнение,  всегда
был  к  услугам  редакции,  всегда  готов  был  в  угоду  ей  разругать  и
расхвалить. А что он не музыкант -  это  не  так  важно.  Во  Франции  все
достаточно  разбираются  в  музыке.  Гужар  быстро  приобрел   необходимые
сведения, и весьма простым  спо