него  времени  считала,   что   я   родилась   бездыханной...
погребена... никогда не жила на свете... не имела имени. Когда  она  впервые
увидела меня в церкви, мое лицо поразило ее, и она подумала, что, если бы ее
дочь родилась живой и жила до сих пор, она была бы  похожа  на  меня;  в  то
время она ничего другого не подумала.
     Я пока не стану пересказывать всего, что еще говорилось  в  ее  письме.
Для этого я найду в своей повести надлежащее время и место.
     Прежде всего я поспешила сжечь письмо матери и даже развеять его пепел.
И тогда - надеюсь, это не было слишком  большим  грехом,  -  тогда  я  стала
горько сожалеть о том, что меня вырастили: ведь для  многих  людей  было  бы
лучше, думала я, если бы я и в самом  деле  родилась  мертвой,  ибо  во  мне
таятся опасности и позор, грозящие моей  родной  матери  и  одному  знатному
роду; и я внушала себе такой ужас, была так подавлена и потрясена,  что  мне
стало казаться, будто лучше мне было умереть, как только я родилась,  -  это
было бы хорошо и согласно с волей провидения, а то, что я осталась в  живых,
- и дурно и идет вразрез с этой волей.
     Вот какие чувства владели мною. Измученная вконец, я заснула,  а  когда
проснулась, снова заплакала, вспомнив,  что  вернулась  в  мир,  отягощенная
бременем тревоги за других. И я еще  больше  испугалась  самой  себя,  когда
вновь стала думать о той,  против  кого  была  свидетельницей,  о  владельце
Чесни-Уолда и о новом и страшном значении давних слов, глухо бившихся мне  в
уши, как бьются волны прибоя о  берег:  "Твоя  мать  покрыла  тебя  позором,
Эстер, а ты навлекла позор на нее. Настанет время - и очень скоро,  -  когда
ты поймешь это  и  почувствуешь,  как  может  чувствовать  только  женщина".
Вспомнились мне и другие слова: "Молись каждодневно о том, чтобы чужие грехи
не пали на твою голову". Я была не в силах распутать все  эти  узлы,  и  мне
казалось, будто это я во всем виновата, будто источник позора во мне  самой,
и вот теперь на меня действительно пали чужие грехи.
     День померк и перешел в безрадостный вечер, пасмурный и хмурый, а я все
еще продолжала бороться с отчаянием. Я вышла из дому одна и немного погуляла
по парку, наблюдая, как сумрак  все  гуще  окутывает  деревья,  и  следя  за
судорожным полетом летучих мышей, которые иногда почти задевали меня.  Вдруг
меня впервые потянуло к дому Дедлоков. Вероятно, я не решилась бы подойти  к
нему близко, будь я более спокойна. Но я не была спокойна и пошла по дороге,
которая вела к нему.
     Не смея останавливаться и даже оглядываться, я  прошла  мимо  разбитого
террасами  благоухающего  цветника   с   широкими   дорожками,   превосходно
возделанными клумбами и мягким газоном; я увидела, как  все  тут  красиво  и
величественно, увидела источенные временем и  непогодой  старинные  каменные
балюстрады, парапеты, широкие лестницы с  низкими  ступенями,  подстриженный
мох и плющ, которые покрывали все это и росли  вокруг  каменного  пьедестала
солнечных часов, а вскоре услышала плеск фонтана. Потом я увидела  с  дороги
вереницы темных окон, перемежавшихся большими башнями,  к  которым  лепились
крохотные башенки, и вычурные  крыльца,  где  торчали,  словно  выступив  из
берлог тьмы и как бы огрызаясь на вечерний сумрак, древние каменные  львы  и
уродливые чудища с гербовыми щитами в лапах и  оскаленными  мордами.  Отсюда
дорога вела к воротам, потом во двор, куда выходил главный подъезд (здесь  я
ускорила шаги); дальше она вилась мимо конюшен, расположенных в таком месте,
где все звуки и шумы, будь то шуршанье ветра в густом плюще, цеплявшемся  за
высокую красную  стену,  слабый,  жалобный  скрип  флюгера,  лай  собак  или
медленный бой часов, казались приглушенными. Немного погодя я  почувствовала
сладкий запах лип, шелест которых доносился до меня, и, не сходя  с  дороги,
повернула к южной стене дома. Тут я увидела  над  собой  балюстраду  Дорожки
призрака и одно освещенное окно - быть может, окно моей матери.
     В этом месте дорога, по которой я шла, была  вымощена  так  же,  как  и
терраса наверху, и шаги мои, ранее бесшумные, теперь стали гулко  отдаваться
от каменных плит. Не останавливаясь,  чтобы  посмотреть  на  что-нибудь,  но
успевая увидеть все, что можно было разглядеть  на  ходу,  я  быстро  шагала
вперед и спустя несколько мгновений прошла бы  мимо  освещенного  окна,  но,
прислушавшись к отзвуку своих шагов, вдруг подумала, что предание о  Дорожке
призрака полно грозного значения, - и это я,  я  должна  принести  несчастье
этому величественному дому, в котором уже сейчас слышны мои зловещие шаги. В
ужасе от самой себя, еще большем,  чем  раньше,  я  похолодела  и,  повернув
назад, пустилась бежать и от  себя  и  от  всего  на  свете,  и  бежала  без
передышки, пока не поравнялась со сторожкой привратника  и  угрюмый,  темный
парк не остался далеко позади.
     Только  ночью,  сидя  одна  в  своей  комнате  и  снова  чувствуя  себя
отверженной и  несчастной,  я  мало-помалу  начала  понимать,  как  нехорошо
предаваться отчаянию и  какая  это  неблагодарность.  Я  получила  радостное
письмо от своей милой подруги, которая собиралась приехать на другой день, и
это письмо дышало такой любовью, такой надеждой на встречу со мной,  что  не
растрогаться им могло бы лишь каменное  сердце.  И  от  опекуна  я  получила
письмо, в котором он просил меня передать Хлопотунье,  если  я  встречу  эту
старушку, что без нее все приуныли, хозяйство пришло в полный упадок, -  ибо
никто, кроме нее, не знает, что делать с ключами, - а все домочадцы твердят,
что без нее дом не дом, и того и гляди взбунтуются, требуя  ее  возвращения.
Оба эти письма заставили меня подумать о том, как мало я заслужила  подобную
любовь и какой счастливой должна себя чувствовать. Потом я стала  вспоминать
о всей своей прошлой жизни, и на душе у меня стало легче.
     Ведь я теперь ясно видела, что провидение не желало моей смерти,  иначе
я не осталась бы в живых, не говоря уж о том, что никогда бы не  выпала  мне
на долю такая счастливая жизнь. Я теперь  ясно  видела,  что  в  жизни  моей
многое, очень многое было направлено к  моему  благу;  и  если  грехи  отцов
иногда падают на детей, то это изречение имеет не тот смысл, который я нынче
утром приписывала ему с таким страхом. Я поняла, что я так же не  повинна  в
своем рождении, как и какая-нибудь королева - в своем, и  небесный  отец  не
станет карать меня за мое рождение, как не станет вознаграждать королеву  за
то, что она  родилась.  Потрясение,  испытанное  мною  в  этот  самый  день,
показало мне, что уже теперь, так скоро, я могу примириться с постигшим меня
ударом, ибо если лицо мое изменилось, то и в этом есть  кое-что  хорошее.  Я
вновь напомнила себе  самой  свое  решение  и  помолилась,  чтобы  мне  было
даровано утвердиться в нем; я всю свою душу излила в молитве о себе и  своей
несчастной матери и почувствовала, что мрак,  окутавший  меня  утром,  начал
рассеиваться. Во сне я уже не ощущала его, а когда заря разбудила  меня,  он
исчез совсем.
     Моя милая девочка должна была приехать в пять часов. Как убить время до
ее приезда, я не знала, и решила, что самое лучшее  -  это  сделать  длинную
прогулку по дороге, которой она ехала; и вот Чарли, я и Пенек  -  Пенек  под
седлом,  потому  что  после  того  памятного  случая  его  уже  не  решались
запрягать, - мы втроем  совершили  большую  экскурсию  по  дороге,  а  потом
повернули обратно. Возвратившись, мы обошли и тщательно осмотрели дом и сад,
постарались, чтобы все выглядело как можно лучше, и вынесли на видное  место
птичку, как одну из главных достопримечательностей усадьбы.
     До приезда Ады оставалось еще добрых два часа, и в течение этих  часов,
показавшихся мне нестерпимо долгими, я, признаюсь, очень тревожилась,  думая
о своем изменившемся лице. Я так любила мою дорогую подругу, что ее  мнением
дорожила  больше,  чем  мнением  любых  других   людей,   и   потому   очень
беспокоилась, не зная, какое впечатление произведу  на  нее.  Волновалась  я
вовсе не потому, что скорбела о случившемся, - хорошо помню, что в тот  день
я ничуть не скорбела, - но, думала я, достаточно ли подготовлена Ада?  Может
быть, увидев меня, она будет слегка смущена и разочарована? А вдруг лицо мое
окажется хуже, чем она ожидала? А вдруг она будет искать свою прежнюю  Эстер
и не найдет ее? А вдруг ей придется привыкать ко мне и начинать все сначала?
     Я отлично изучила личико моей милой девочки, а  это  прелестное  личико
очень правдиво отражало все ее чувства, и поэтому я знала, что она при самом
первом взгляде на меня не сумеет скрыть свои чувства. И вот я стала  думать:
а что, если я увижу в ее лице то, чего и следует ожидать, смогу  я  за  себя
поручиться?
     И я поняла, что смогу. После того, что было вчера, наверное  смогу.  Но
все ждать и ждать, все надеяться и надеяться, все думать и думать - это была
такая плохая подготовка к нашему свиданию,  что  я  решила  опять  пойти  по
дороге навстречу Аде.
     Поэтому я сказала Чарли:
     - Чарли, я одна пойду по дороге ей навстречу и вернусь вместе с ней.
     Чарли всегда полностью одобряла все, что я делала, и я ушла, оставив ее
дома.
     Еще не дойдя до столба, отмечавшего вторую милю, я успела  столько  раз
вздрогнуть при виде каждого далекого облака пыли (хоть и знала, что  подняла
его не почтовая карета - для этого было  еще  рано),  что  решила  повернуть
назад и направиться домой. А повернув назад, так испугалась, как  бы  карета
не нагнала меня (хоть и знала, что этого не будет, да и не может быть),  что
пустилась бежать во всю прыть и бежала почти  всю  дорогу,  из  боязни,  что
карета все же меня обгонит.
     Благополучно вернувшись домой, я  поняла,  какую  сделала  глупость!  Я
разомлела от жары, и вид у меня был очень плохой,  тогда  как  я  стремилась
выглядеть как можно лучше.
     Наконец, когда я, вся дрожа, сидела в саду, полагая,  что  осталось  не
меньше четверти часа до приезда Ады, Чарли внезапно крикнула мне:
     - Она идет, мисс! Вот она!
     Сама не зная, что делаю, я помчалась наверх в свою комнату и спряталась
за дверью. Там я и стояла, дрожа всем телом, и не вышла, даже когда услышала
голос моей дорогой девочки, которая звала меня, поднимаясь по лестнице:
     - Эстер, милая моя, дорогая, где ты? Хозяюшка, милая Хлопотунья!
     Она вбежала в комнату и уже хотела  выбежать  вон,  как  вдруг  увидела
меня. Ах, мой ангел! Все тот же прежний милый взгляд, полный  любви,  полный
нежности, полный привязанности. Только это и было в ее взгляде...  а  больше
ничего, ничего!
     И как счастлива я была, когда очутилась на полу, а моя  красавица,  моя
милая девочка, которая тоже очутилась на полу рядом  со  мною,  прижала  мое
рябое лицо к своей прелестной щечке, обливая его слезами, осыпая  поцелуями,
и стала баюкать меня, как ребенка, называя всякими  нежными  именами,  какие
только могла вспомнить, и прижимая к своему неизменно преданному  сердцу,  -
как счастлива я была тогда!


ГЛАВА XXXVII

     "Джарндисы против Джарндисов"

     Если бы тайна, которую я должна была хранить, была моей, я непременно и
очень скоро поведала бы ее Аде. Но тайна была не моя, и я  чувствовала,  что
не имею права говорить о ней даже опекуну, если только  не  случится  что-то
важное. Это бремя надо было нести в одиночестве; но я понимала, в чем теперь
заключается мой долг, и, счастливая привязанностью своей любимой подруги, не
нуждалась в поощрении и ободрении. Хоть и случалось нередко, что, в то время
как она спала и все было тихо в  доме,  воспоминание  о  матери  мешало  мне
уснуть и я проводила ночь в тоске, но зато в другие часы  я  не  поддавалась
унынию, и Ада видела меня такой, какой я была  раньше...  конечно,  если  не
считать той перемены, о которой я уже достаточно говорила и о которой,  если
удастся, пока упоминать не буду.
     Очень трудно мне было сохранить полное спокойствие в тот первый  вечер,
когда мы сидели за работой и Ада спросила, живут ли теперь Дедлоки  в  своем
поместье, а мне пришлось ответить, что да, вероятно живут, ведь леди  Дедлок
третьего дня разговаривала со мною в лесу. Еще трудней мне стало, когда  Ада
спросила, о чем разговаривала со мной леди Дедлок, и  я  ответила,  что  она
отнеслась ко мне любезно и участливо, а моя милая подруга,  отдавая  должное
ее изяществу и красоте, заметила, что  она  очень  горделива  и  вид  у  нее
властный и холодный. Но Чарли, сама того не ведая, помогла  мне,  рассказав,
что леди Дедлок провела только две ночи в усадьбе,  проездом  из  Лондона  в
соседнее графство, где собиралась погостить в каком-то знатном семействе,  а
уехала она рано утром на другой день после того, как мы видели ее  на  нашем
"Кругозоре", как мы называли место, где мы с нею встретились. Вообще о Чарли
можно было сказать по пословице: "У маленьких кувшинчиков большие ушки"; эта
девочка за день успевала услышать столько всяких новостей, сколько  до  моих
ушей и за месяц не дошло бы.
     Мы собирались прогостить у  мистера  Бойторна  месяц.  С  приезда  моей
подруги прошла, помнится, всего одна  чудесная  неделя,  и  вот  как-то  раз
вечером, когда мы только что кончили помогать садовнику поливать цветы  и  в
доме  уже  зажгли  свечи,  за   креслом   Ады   с   очень   таинственным   и
многозначительным видом появилась Чарли и знаком  попросила  меня  выйти  из
комнаты.
     - Ах, мисс, позвольте вам доложить,  -  зашептала  Чарли,  раскрыв  как
можно шире свои круглые глазенки. - Вас просят прийти в "Герб Дедлоков".
     - Полно, Чарли, - отозвалась я, - кто  может  просить  меня  прийти  на
постоялый двор?
     - Не знаю,  мисс,  -  ответила  Чарли,  вытянув  шею  и  крепко  прижав
сложенные ручонки к нагруднику своего передничка,  что  она  всегда  делала,
когда  наслаждалась  чем-нибудь  таинственным  или  секретным,  -   но   это
джентльмен, мисс, и он просил передать вам поклон и сказать, что, может,  вы
будете любезны прийти, только никому про это не говорите.
     - Чей поклон, Чарли?
     - Ихний, мисс, -  ответила  Чарли,  которая  хотя  и  делала  успехи  в
изучении грамматики, но не очень быстро.
     - Как же так вышло, что за мной послали тебя, Чарли?
     - Это не меня послали, позвольте вам доложить,  мисс,  -  ответила  моя
маленькая горничная. - Это послали У. Грабла, мисс.
     - А кто такой У. Грабл, Чарли?
     - Это мистер Грабл, мисс, - ответила Чарли. - Неужто не  знаете,  мисс?
"Герб Дедлоков, содержатель У. Грабл", - объяснила  Чарли  нараспев,  словно
читая по складам вывеску.
     - Вот как? Значит, он хозяин этого заведения, Чарли?
     - Да, мисс. Позвольте вам доложить, мисс, жена у него прямо  красавица,
только она ногу сломала в щиколотке, и кость так и не срослась. А брат у ней
пильщик - это который в тюрьме сидел, мисс, и люди говорят, что он  наверное
допьется до смерти, - ответила Чарли, - кроме пива, ничего в рот не берет.
     Не понимая, в чем дело, и пугаясь теперь всего на свете, я решила,  что
мне лучше всего пойти туда одной.
     Приказав Чарли поскорее принести мне шляпу с вуалью и шаль, я надела их
и пошла по круто спускавшейся деревенской уличке, где чувствовала  себя  так
же свободно, как в саду мистера Бойторна.
     В ожидании моего прихода мистер Грабл стоял без сюртука на пороге своей
чистенькой маленькой таверны. Завидев меня, он обеими руками снял  шляпу  и,
держа ее перед собой, как чугунный котел (очень  тяжелый),  провел  меня  по
усыпанному песком коридору в свой лучший зал - опрятный, с ковром  на  полу,
но до того загроможденный  комнатными  растениями,  что  в  нем  негде  было
повернуться, и украшенный такими, например, предметами, как цветная  гравюра
с портретом королевы Каролины *, раковины, множество  чайных  подносов,  два
чучела высушенных рыб под стеклянными колпаками и какая-то странная  вещь  -
не то диковинное яйцо, не то  диковинная  тыква  (не  знаю,  что  именно,  и
сомневаюсь, чтобы кто-нибудь знал), подвешенная к потолку. Я прекрасно знала
мистера Грабла в лицо, - ведь я часто видела, как он стоял на своем пороге -
приятный, полный человек средних лет, который почти никогда не снимал  шляпы
и высоких сапог, так как без них, видимо, чувствовал  себя  неуютно  даже  у
собственного камина, а сюртук надевал только когда ходил в церковь.
     Сняв нагар со свечи и  немного  отступив,  чтобы  посмотреть,  как  она
горит, он вышел так неожиданно, что я не успела даже  спросить,  кто  послал
его за мной. Он не закрыл за собой двери,  и  я  услышала  из  другого  зала
голоса, которые мне показались знакомыми; но они  внезапно  смолкли.  Кто-то
шел быстрыми легкими шагами к той комнате, где я находилась, и вдруг  передо
мной оказался Ричард.
     - Милая моя Эстер, мой лучший друг! -  воскликнул  он  так  искренне  и
сердечно, что, изумленная этой неожиданной встречей и тронутая его  братским
приветствием, я едва нашла в себе силы сказать ему, что Ада  чувствует  себя
прекрасно.
     - Вы отвечаете на мои мысли...  все  та  же  милая  девушка!  -  сказал
Ричард, подводя меня к креслу и усаживаясь рядом со мной.
     Я приподняла вуаль, но - только приподняла.
     - Все та же милая девушка! - повторил Ричард тем же дружеским тоном.
     Я откинула вуаль, положила руку ему на плечо и, глядя ему прямо в лицо,
сказала, как горячо я благодарю его за ласковые слова и как радуюсь  встрече
с ним - радуюсь тем сильнее, что еще во время болезни  решила  поговорить  с
ним.
     - Милая моя, - сказал Ричард, - с кем же мне еще  говорить,  как  не  с
вами, если я жажду, чтобы именно вы меня поняли.
     - А я хочу, Ричард, - отозвалась я, покачав головой, - чтобы вы  поняли
другого человека.
     - Ну, раз уж вы с самого начала завели  речь  о  Джоне  Джарндисе...  -
проговорил Ричард, - ведь вы намекаете на него, надо думать?
     - Конечно.
     - Тогда я тоже скажу сразу: я очень  рад  поговорить  о  нем,  так  как
стремлюсь, чтобы вы меня поняли именно в этом отношении. Чтобы  поняли  меня
вы, заметьте себе: вы, дорогая! Ни мистеру Джарндису, ни мистеру Кому-угодно
я не обязан давать отчета.
     Мне стало горько, что он заговорил таким тоном, и он заметил это.
     - Ну, хорошо, хорошо, милая моя, -  сказал  Ричард,  -  пока  не  будем
спорить. Мне хочется взять вас  под  руку,  тихонько  войти  в  ваш  здешний
деревенский дом и сделать сюрприз моей прелестной кузине. Как вы ни  преданы
Джону Джарндису, вы разрешите мне это, надеюсь?
     - Дорогой Ричард, - ответила я, - вы знаете, что вас радушно  примут  в
его доме, - а ведь это ваш родной дом, если только вы сами пожелаете считать
его родным, - и так же радушно вас примут и здесь!
     - Вот это слова самой любезной хозяюшки на свете! -  весело  воскликнул
Ричард.
     Я спросила, как ему нравится его профессия.
     - Что ж, в общем она мне нравится, -  ответил  Ричард.  -  Все  обстоит
хорошо. Она не хуже любой другой - на время. Вероятно,  я  брошу  ее,  когда
дела мои, наконец, уладятся, а тогда продам свой  патент  и...  впрочем,  не
будем сейчас говорить обо всей этой скучной чепухе.
     Такой молодой, красивый, ничуть не похожий на мисс Флайт! И все же  как
жутко напоминало о ней хмурое, нетерпеливое беспокойство,  промелькнувшее  в
его глазах!
     - Я сейчас в отпуску и живу в Лондоне, - сказал Ричард.
     - Вот как?
     - Да. Приехал последить за своими... за своими интересами в Канцлерском
суде,  пока   не   начались   долгие   каникулы,   -   объяснил   Ричард   с
деланно-беспечным смехом. - Наконец-то мы сдвинем с  места  эту  долголетнюю
тяжбу, обещаю вам.
     Надо ли удивляться тому, что я покачала головой?
     - По-вашему, это неприятная тема? - И вновь та же  тень  скользнула  по
его лицу. - Так давайте пустим ее по ветру - по всем четырем ветрам  -  хотя
бы на нынешний вечер... Пф-ф!.. Улетела!.. А как вы думаете,  кто  здесь  со
мной?
     - М