века  еще  жили  души  древних,
стремившихся сбросить лохмотья современности, чтобы снова обрести  себя  в
своей прекрасной наготе.
   От всей этой поэзии веяло благоуханьем богатой цивилизации, созревавшей
в течение долгих веков, - другой такой не было нигде в  Европе.  Тот,  кто
вдохнул ее, уже не мог ее забыть. Она привлекала  поэтов  со  всех  концов
земли.  И  они   становились   французскими   поэтами,   французскими   до
нетерпимости; и у  французского  классического  искусства  не  было  более
ревностных учеников, чем эти англосаксы, эти фламандцы, эти греки.
   Кристоф, ведомый Оливье, проникался  задумчивой  прелестью  французской
музы, хотя втайне все же предпочитал этой аристократической особе, которая
была для него, пожалуй, слишком  умной,  -  цветущую  девушку  из  народа,
простую, сильную, здоровую, которая меньше рассуждает, но крепче любит.
   Тем же odor di beliezza [запахом красоты  (итал.)]  веяло  и  от  всего
французского искусства, как веет  из  осенних,  разогретых  солнцем  лесов
запахом созревшей земляники. Одним  из  этих  скрытых  в  траве  маленьких
ягодников была музыка. Кристоф, привыкший в своей стране к  гораздо  более
густым музыкальным зарослям, сначала  прошел  мимо  него.  Но  вот  легкий
аромат заставил его оглянуться; и с помощью Оливье он открыл между колючек
и блеклых листьев, присвоивших себе название музыки, утонченное  и  свежее
искусство  горсточки  композиторов.  Среди  огородов  и  фабричных   дымов
демократии, посреди Плен-Сен-Дени, в священной рощице плясали  беззаботные
фавны. И Кристоф изумленно слушал их пение, подобное флейте, безмятежное и
насмешливое, не похожее ни на что слышанное им до сих пор:

   Мне довольно тростничка,
   Чтоб затрепетали травы.
   И весь луг,
   И тихий тополь,
   И ручей, поющий скромно;
   Мне довольно тростничка,
   Чтобы целый лес запел...

   Сквозь  небрежную  грацию  и  кажущийся  дилетантизм  этих  пьесок  для
фортепиано, этих песенок, всей этой французской камерной  музыки,  которую
немецкое  искусство   не   удостаивало   взглядом   и   чьей   поэтической
виртуозностью  пренебрегал  даже  Кристоф,  немецкий  композитор   начинал
улавливать жар обновления и тревогу, неведомые на другом  берегу  Рейна  и
говорившие о том, что французские музыканты ищут на  невозделанных  землях
своего искусства живые зародыши плодотворного будущего.  В  то  время  как
немецкие музыканты окопались в  становищах  отцов  и  пытались  превратить
былые победы в преграду для развития  мира,  мир  продолжал  идти  вперед;
французы, шедшие в первых рядах, бросались  в  разведку:  они  исследовали
далекие горизонты искусства, потухшие солнца и солнца, которые еще  только
загорались, - былую Грецию и Дальний Восток, после многовекового сна вновь
открывающий под  лучами  света  свои  удлиненные  раскосые  глаза,  полные
безмерных грез. В музыке Запада,  текущей  по  руслам,  проложенным  духом
порядка и классического разума, они  открыли  шлюзы  древних  ладов;  и  в
бассейны Версаля начали вливаться воды со всей вселенной: народные мелодии
и ритмы, экзотические и античные звукоряды, новые и древние  интервалы.  И
если до них французские художники-импрессионисты -  как  некие  Христофоры
Колумбы красок  -  открыли  глазу  новый  мир,  то  французские  музыканты
двинулись на завоевание вселенной  звуков:  они  проникали  все  дальше  в
тайники слуха; в этих внутренних морях они открывали  неведомые  материки.
Впрочем, вероятнее всего, они Не воспользуются своими завоеваниями  и,  по
обыкновению, останутся только пролагателями новых путей.
   Кристоф восхищался дерзанием французской музыки,  возродившейся  только
вчера и уже сегодня идущей в авангарде.  А  сколько  было  отваги  в  этой
изящной маленькой особе! Он даже стал  снисходительней  к  тем  глупостям,
которые еще так недавно раздражали  его.  Не  ошибается  только  тот,  кто
ничего не делает. А заблуждения, вызванные поисками  живой  истины,  более
плодотворны, чем истина мертвая.
   Каковы бы ни оказались результаты, усилия были сделаны огромные. Оливье
показывал Кристофу, что было достигнуто за тридцать  пять  лет  и  сколько
было затрачено энергии, чтобы вывести французскую музыку из того  небытия,
в котором она пребывала до 1870 года: без собственной симфонической школы,
без глубокой культуры, без традиций, без мастеров, без публики -  с  одним
Берлиозом, задыхавшимся от  недостатка  свежего  воздуха  и  от  скуки.  И
Кристоф  начинал  уважать  тех,  что  были  творцами  этого  национального
пробуждения; ему уже в голову не приходило придираться  к  ним  за  узость
эстетических взглядов и за отсутствие таланта. Ведь они создали больше чем
произведения - они создали целое племя музыкантов. Среди всех этих великих
кузнецов, ковавших новую французскую музыку, одно имя  было  по-настоящему
дорого Кристофу - имя Цезаря Франка, который умер,  так  и  не  дождавшись
подготовленной им победы, и, подобно старику Шюцу, сберег в самый  мрачный
для французского искусства период сокровище  своей  веры  и  гении  своего
народа. Знаменательное явление: среди веселящегося Парижа этому  неземному
Франку, этому святому от музыки,  удалось  пронести  через  жизнь,  полную
лишений и всеми презираемого труда, немеркнущую ясность терпеливой души, и
отсюда - та смиренная улыбка, что осеняла светом добра его творчество...


   Для Кристофа, не знавшего  подлинной  жизни  Франции,  появление  этого
верующего музыканта из недр народа-атеиста казалось почти чудом.
   Но Оливье, слегка пожав плечами, спросил его, в какой  еще  европейской
стране можно найти художника, сильнее сжигаемого огненным дыханием Библии,
чем пуританин  Франсуа  Милле;  ученого  с  более  чистой  душой  и  более
глубокой, пламенной и смиренной верой, нежели Пастер. Не он  ли  преклонял
колена перед идеей бесконечности и,  когда  эта  идея  овладевала  им,  "в
минуты щемящей тоски", как он сам выражался, "молил  свой  разум  пощадить
его, так как готов был отдаться высокому безумию Паскаля"?  Католицизм  не
служил препятствием героическому реализму Пастера,  так  же  как  исканиям
страстного разума Паскаля, уверенно проходившего, не отклоняясь ни на шаг,
"по кругам природных стихий, через  непроницаемый  мрак  бесконечно  малых
величин и  последние  бездны  бытия,  где  зарождается  жизнь".  У  народа
глубинной Франции, из чьих  недр  они  вышли,  почерпнули  они  эту  веру,
которая всегда теплилась  в  толще  французской  земли  и  которую  тщетно
пыталась отрицать кучка краснобаев-демагогов. Оливье хорошо знал эту веру,
- он сам когда-то носил ее в своей груди.
   Он  указывал  Кристофу  на  героические  попытки  обновить  католицизм,
предпринимавшиеся  на  протяжении  четверти   века,   на   мощные   усилия
христианской мысли во Франции найти сочетание веры с разумом, со свободой,
с  жизнью;  на  замечательных  пастырей  церкви,  имевших  мужество,   как
выражался один из них, "креститься в человека" и требовать для католицизма
права все понимать, поддерживать каждую честную мысль, ибо "каждая честная
мысль, если даже она - заблуждение, священна и божественна".  Указывал  на
тысячи  младокатоликов,  давших  великодушный  обет  создать  христианскую
республику, свободную, чистую, объединенную узами братства,  открытую  для
всех людей доброй воли; невзирая на постыдную травлю и обвинения в  ереси,
несмотря на вероломство справа и слева (особенно справа), объектом которых
являлись эти истинные христиане современности, -  они,  этот  небольшой  и
бесстрашный отряд, продолжали идти вперед через суровое ущелье, ведущее  к
будущему; взор их был ясен, и они смиренно ожидали испытаний,  ибо  знали,
что нельзя возвести прочное здание, не скрепив его своими слезами и  своею
кровью.
   То же веяние животворящего идеализма и страстного либерализма возродило
и другие религии, существовавшие во Франции. В гигантских, давно застывших
организмах протестантизма и иудаизма просыпался трепет новой жизни. И  все
они стали состязаться в благородном стремлении создать религию  свободного
человечества, при которой ему ничем не пришлось бы жертвовать -  ни  мощью
своего энтузиазма, ни мощью своего разума.
   Эта  религиозная  экзальтация  не  являлась   достоянием   одних   лишь
религиозных людей - ею было проникнуто и революционное движение. И тут она
становилась  трагической.  Кристоф  знал  до  сих  пор  лишь  низкопробный
социализм,  социализм  политиканов,   которые   пытались   ослепить   свою
изголодавшуюся клиентуру дешевой мишурой ребяческой и примитивной грезы  о
всеобщем счастье, или, проще говоря, о всеобщем наслаждении, которое,  как
они  уверяли,  могло  быть  обеспечено  всем  только  с   помощью   науки,
опирающейся на власть. И теперь этому тошнотворному оптимизму противостоял
страстный и полный мистической веры порыв интеллигенции,  поведшей  в  бой
синдикалистские рабочие организации. Она призывала к "войне, которая  одна
способна породить возвышенное  и  вернуть  умирающему  миру  смысл,  цель,
идеал". Эти великие революционеры, с презрением  отвергавшие  "буржуазный,
торговый, пацифистский социализм на английский лад", противопоставляли ему
"трагическую концепцию вселенной, в которой антагонизм царит как закон"  и
которая жива только постоянной, вновь и вновь приносимой  жертвой.  Армия,
брошенная вожаками на приступ старого мира, вероятнее всего не понимала их
воинствующего  мистицизма,  оправдывавшего  свои  насильственные  действия
философией Канта и Ницше одновременно. Однако зрелище  этой  революционной
аристократии, чье опьянение пессимизмом, неистовая жажда героики,  вера  в
войну и в жертву напоминали милитаристские и  религиозные  идеалы  рыцарей
Тевтонского ордена или японских самураев, не становилось  от  этого  менее
потрясающим.
   Вместе с тем это  было  явление  чисто  французское,  естественное  для
французской нации, основные черты которой оставались неизменными в течение
ряда веков. Глядя на ее историю глазами Оливье, Кристоф узнавал все те  же
черты, он находил их  у  трибунов  и  проконсулов  Конвента,  у  некоторых
мыслителей, деятелей и реформаторов, живших при старом режиме.  И  как  бы
люди  ни  называли  себя  -  кальвинистами,  янсенистами,  якобинцами  или
синдикалистами, - во всех жил  тот  же  дух  пессимистического  идеализма,
борющегося с человеческой природой, не ведающего иллюзий, но и не знающего
разочарований;  этот  дух  служил  как  бы  железным   костяком,   который
поддерживал нацию, а иногда и сокрушал ее.
   Кристоф дышал  теперь  воздухом  этих  мистических  борений  и  начинал
постигать  все  величие  фанатизма,  в  который  Франция   вносила   такую
непримиримую  честность,  о  какой  другие   нации,   более   склонные   к
всевозможным combinazioni, и понятия не имели. Подобно  всем  иностранцам,
Кристоф вначале позволял  себе  довольно  легковесные  шуточки  по  поводу
слишком  явного  противоречия  между  присущим  французам  деспотизмом   и
магической формулой, которой республика любила украшать фасады зданий.  Но
теперь Кристоф впервые понял смысл той воинствующей свободы,  которой  они
служили, - это был грозный меч Разума. Нет, культ Разума, оказывается, для
них не просто риторика, не туманная  идеология.  У  народа,  для  которого
требования Разума всего важнее, и борьба за него стоит на первом месте.  И
пусть народам,  считающим  себя  практическими,  подобная  борьба  кажется
лишенной смысла! Ведь если вглядеться  поглубже,  то  разве  не  столь  же
суетна борьба за овладение миром, за утверждение власти империи или власти
денег? Через миллион лет от всего этого не  останется  и  следа.  Но  если
жизни придает цену как раз та  напряженность  борьбы,  при  которой  бурно
проявляют себя все силы человеческого существа - вплоть до принесения себя
в жертву некоему высшему существу, -  то  едва  ли  найдется  много  битв,
дающих человечеству  право  так  гордиться  собой,  как  битвы,  неустанно
ведущиеся во Франции за или против Разума. Тем,  кто  вкусил  их  терпкого
хмеля,  столь  прославленная  апатичная  терпимость  англосаксов   кажется
пресной и лишенной мужества. Англосаксы находят взамен  другое  применение
для своей энергии. Но в эту борьбу они ее  не  вкладывают.  Терпимость  же
только тогда приобретает черты величия и становится героизмом,  когда  она
остается верной себе даже в самом разгаре борьбы партий. А в наши дни и  в
современной Европе она  свидетельствует  чаще  всего  лишь  о  равнодушии,
отсутствии  веры,  отсутствии   жизненной   силы.   Англичане,   по-своему
перефразируя  Вольтера,  охотно  хвастают  тем,  что  "различие  верований
породило в Англии большую терпимость", чем Революция  во  Франции.  Но  во
Франции,  с  ее  Революцией,  больше  веры,  чем  в  Англии  со  всеми  ее
верованиями.


   Из этого железного  круга  воинствующего  идеализма  и  боев  за  Разум
Оливье, подобно Вергилию,  ведущему  Данте,  вывел  Кристофа  за  руку  на
вершину горы, где пребывала в спокойном безмолвии горсточка избранников  -
подлинно свободных французов.
   И не было на свете людей более свободных, чем они. Их спокойствие - это
спокойствие птицы, парящей в неподвижном небе. На этих высотах воздух  был
так чист, так разрежен, что Кристоф едва мог дышать. Там  были  художники,
утверждавшие  безграничную  свободу  мечты,  -   яростные   субъективисты,
презиравшие, как Флобер, "тупых скотов, верящих в  реальность  предметов";
мыслители, чья изменчивая и многообразная мысль, уподобляясь  бесконечному
потоку вещей, находящихся в движении, "текла  и  стремилась  все  дальше",
нигде не закрепляясь, нигде не наталкиваясь на твердую  почву,  на  скалу,
"отображая не все сущее, а все преходящее-",  -  как  говорил  Монтень,  -
"вечно преходящее, изо дня в день, из минуты в минуту"; там  были  ученые,
познавшие ту вселенскую пустоту и то небытие, в котором  человек  сотворил
свою мысль, своего  бога,  свое  искусство,  свою  науку,  и  продолжавшие
творить  мир  и  его  законы,  эту  гигантскую  мечту-однодневку.  Они  не
требовали от науки ни отдохновения, ни счастья, не требовали даже  истины,
ибо сомневались в возможности обрести ее; они любили науку ради нее самой,
оттого что она была прекрасна, - только она и была прекрасна и только  она
была реальна. На вершинах мысли стояли  они,  эти  ученые,  эти  страстные
последователи Пиррона, равнодушные к страданиям и разочарованию,  чуть  ли
не к самой действительности, и прислушивались, закрыв глаза, к безмолвному
концерту душ, к сокровенной и величественной гармонии форм  и  чисел;  эти
прославленные математики, эти вольнолюбивые философы и вместе с тем  самые
суровые и позитивные умы находились на  грани  мистического  экстаза;  они
исследовали вокруг себя пустоту; повиснув над бездной, они  опьянялись  ее
головокружительной глубиной и, упоенные, ликуя, озаряли беспредельную ночь
вспышками своей мысли, подобной молнии.
   Кристоф, склонившись рядом с ними, тоже пытался заглянуть в  бездну,  и
голова у него кружилась. Он, считавший себя свободным,  потому  что  вышел
из-под власти всякого закона, кроме закона своей  совести,  теперь  видел,
оторопев, свое ничтожество рядом с этими французами,  свободными  даже  от
бесспорных законов  разума,  от  всякого  категорического  императива,  от
всякого целеустремленного понимания жизни. Так ради чего же они жили?
   - Ради радости быть свободными, - отвечал Оливье.
   Но Кристоф, терявший в этой свободе все точки опоры, начинал скучать  о
могучем духе дисциплины, о присущей немцам авторитарности; он говорил:
   - Ваша радость - самообман, греза, приснившаяся курильщику  опиума.  Вы
опьяняетесь свободой, вы забываете о жизни. Абсолютная свобода для  разума
- безумие, для государства - анархия... Свобода! А  кто  свободен  в  этом
мире? Кто свободен в вашей республике? Негодяи. Вас же, лучших, вас душат.
Вам остается только мечтать. Но скоро вы даже мечтать не сможете.
   - Пусть! - отвечал Оливье. - Тебе не понять, мой бедный  Кристоф,  того
блаженства, которое дает свобода. Ради него стоит рискнуть всем, пойти  на
муки, даже на смерть. Быть свободным и чувствовать, что  все  человеческие
существа вокруг тебя свободны духом, - да, даже негодяи! - это невыразимое
наслаждение; кажется, будто душа парит в бесконечном просторе.  И  в  иной
среде она уже не могла бы жить. На что мне безопасность,  которую  ты  мне
сулишь, на что твой строгий порядок и безукоризненная дисциплина в четырех
стенах твоей императорской казармы? Да я там умру, задохнусь. Воздуху! Как
можно больше воздуху, как можно больше свободы!
   - Для жизни законы необходимы, - возражал Кристоф. -  Рано  или  поздно
приходит хозяин.
   Но Оливье насмешливо напомнил Кристофу слова старика Пьера д'Этуаля:

   Столь же мало во власти
   Всех сил земных
   Лишить французов свободы слова,
   Как запрятать солнце
   В какую-нибудь
   Яму.

   И мало-помалу Кристоф  привыкал  к  воздуху  беспредельной  свободы.  С
вершин французской мысли, на которых  грезят  те,  чей  дух  стал  светом,
смотрел он на горные склоны, где героические избранники борются  за  живую
веру, какова бы она ни была, и неутомимо рвутся вперед, ввысь, -  те,  кто
ведет священную  войну  против  невежества,  болезней,  нищеты;  те,  кого
сжигает  лихорадка   изобретательства,   кто   охвачен   разумным   бредом
современных Икаров и Прометеев, овладевающих световыми лучами, исследующих
воздушные дороги  и  ведущих  гигантское  наступление  науки  на  природу,
которую они покоряют; немного ниже - кучка мужчин и  женщин  доброй  воли,
молчаливых,  честных  и  смиренных,  которые  ценою   бесконечных   усилий
поднялись до полугоры, но идти выше уже  не  могут,  прикованные  к  своей
убогой и трудной  жизни  и  втайне  сгорающие  на  огне  своей  молчаливой
жертвенности; еще ниже, у самой подошвы, в  узких  ущельях  между  крутыми
склонами кипел непрерывный бой, - это фанатики абстрактных идей  и  слепых
инстинктов яростно сражались друг с другом, не подозревая о том,  что  над
скалами, обступившими их стеной, есть еще нечто более  высокое;  а  совсем
внизу была трясина и скоты, валявшиеся в собственном навозе.  И  всюду  по
склонам горы были разбросаны свежие цветы искусства, благоухающие ягодники
музыки, слышалось пение ручьев и птиц-поэтов.
   И Кристоф спросил Оливье:
   - А где же ваш народ? Я вижу только избранников, полезных или вредных.
   Оливье отвечал:
   - Народ? Он возделывает свой сад. Ему нет дела до  нас.  Каждая  группа
избранных старается перетянуть его  к  себе.  А  ему  на  всех  наплевать.
Сначала  он  еще  слушал,  просто  ради  забавы,  зазывания   политических
скоморохов. Теперь он ради них и пальцем не  двинет.  Несколько  миллионов
людей даже не используют своих избирательных прав. Пусть  партии  грызутся
между собой, народу от  этого  ни  тепло,  ни  холодно,  -  только  бы  не
потоптали в драке его поля. В таком случае он начинает колотить и правых и
левых, не разбирая партий; он не действует, а лишь противодействует, когда
уж слишком мешают его работе и его отдыху. И  кто  бы  ни  управлял  им  -
короли, императоры, республиканцы, священники, франкмасоны,  социалисты  -
единственное, чего народ от них хочет, - это чтобы  они  защищали  его  от
великих, всенародных бедствий: войны,  беспорядков,  эпидемий,  а  что  до
остального, то лишь бы ему не препятствовали мирно возделывать свой сад. В
глубине души он думает:
   "И когда только эти скоты оставят меня в покое!"
   Но эти скоты настолько глупы, что они будут до  тех  пор  приставать  к
простому человеку, пока он наконец не  схватит  вилы  и  не  отшвырнет  их
прочь,  -  так  он  в  один  прекрасный   день   и   поступит   с   нашими
парламентариями. Когда-то, в прошлом, он пылал жаждой  великих  дел.  Быть
может, запылает опять, хотя он давно уже перебесился;  во  всяком  случае,
пыл народа  недолговечен:  народ  быстро