ругим. Долг  есть  нечто  из  ряда  вон
выходящее. Подождите, когда дело дойдет до истинного самопожертвования,  а
не прикрывайте именем долга свой  дурной  нрав  и  желание  портить  жизнь
другим. И если человек по глупости или неумению радоваться ходит  надутый,
это вовсе не значит, что и другие тоже должны ходить повеся нос, -  нельзя
заставлять здоровых людей жить, как калеки. Первая из всех добродетелей  -
это радость, и добродетель должна быть  свободной,  счастливой,  ничем  не
принуждаемой. Творящий добро должен сам от того испытывать удовольствие. А
эти разглагольствования о долге  на  каждом  шагу,  эта  тирания  школьных
надзирателей, этот крикливый тон, эти бессмысленные споры,  эта  пустая  и
ядовитая   болтовня,    вечный    шум,    жизнь,    лишенная    какой-либо
привлекательности, прелести, не знающая тишины, этот  мелочный  пессимизм,
который жадно хватается за  все,  лишь  бы  обеднить  и  без  того  жалкое
существование, это всепрезирающее невежество, с помощью  коего  так  легко
презирать ближнего, вместо того чтобы понять  его,  -  вся  эта  мещанская
мораль, чуждая величия, радости, красоты,  все  это  и  гнусно,  и  просто
вредно; благодаря таким вот людям порок кажется куда более человечным, чем
добродетель.
   Так думал Кристоф и в своем желании оскорбить тех, кто оскорбил его, не
замечал, как он несправедлив и как несправедливы его речи.
   Конечно, Кристоф довольно верно нарисовал картину жизни этих несчастных
людей. Но не их была в том вина -  таково  естественное  следствие  убогой
жизни, которая наложила свою печать на их лица, их жесты и мысли. Страшный
гнет бедности  исказил  их  человеческий  облик,  -  не  той  нищеты,  что
обрушивается на человека сразу и  убивает  или  закаляет  его,  но  вечных
неудач, мелких житейских бед, которые точат душу день за днем от начала до
конца жизни... Печальный удел, ибо  под  неприглядной  оболочкой  -  целая
сокровищница прямодушия, доброты, молчаливого героизма... Все силы народа,
все соки будущего!


   Кристоф был совершенно прав, утверждая, что долг есть нечто из ряда вон
выходящее. Но и любовь такое же исключение. Все исключение. И самый худший
враг того, что имеет хоть какую-нибудь цену, не просто  зло  (пороки  тоже
имеют свою цену), а привычка. Заклятый враг души - это каждодневный  износ
чувств.
   Аде начали приедаться их отношения. Она была недостаточна  умна,  чтобы
поддерживать непреходящую свежесть чувства, хотя судьба послала  ей  такую
богатую натуру, как Кристоф. Ее тщеславие и чувственность почерпнули из их
любви все радости, которые можно было  почерпнуть,  кроме  одной:  радости
разрушения этой любви. Ада обладала  тайным  инстинктом,  присущим  многим
женщинам, даже добрым, и стольким мужчинам, даже умным, которые не создают
в жизни ничего - не родят детей, не знают радости творчества и деяния, - а
преизбыток жизни мешает им равнодушно  и  смиренно  примириться  со  своей
бесполезностью. Им хотелось бы, чтобы и другие были так же  бесполезны,  и
они прилагают к тому немало усилий. Иногда это получается даже  помимо  их
воли. И когда они замечают  за  собой  такое  преступное  желание,  они  с
негодованием подавляют его. Но гораздо чаще их тешит это  желание,  и  они
стараются по мере своих сил и возможностей - одни  тихой  сапой  в  тесном
кругу семьи, другие же, напротив, открыто, всенародно - разрушить все  то,
что живет, все, что любит жить, все, что заслуживает права  жить.  Критик,
который лезет из кожи вон, чтобы принизить до себя великих людей и великие
мысли, и веселая девица, которой нравится  унижать  своего  любовника,  по
сути дела - два вредоносных зверя одной и той же  породы.  Правда,  второй
приятнее.
   Итак, Ада стремилась развратить Кристофа, чтобы унизить его. По  правде
сказать, ей это было не по плечу, - даже для развращения требуется  больше
ума. Ада чувствовала это и затаила в душе обиду на  Кристофа  за  то,  что
любовь ее не может причинить ему никакого зла. Впрочем, если бы она  могла
сделать ему зло, она, возможно, воздержалась бы. Но ее мучила  мысль,  что
она не властна над ним. Если мужчина лишает женщину  иллюзии  относительно
ее благотворного или вредного влияния  на  любимого  человека,  это  в  ее
глазах равносильно отсутствию любви, и поэтому она настойчиво и по всякому
поводу старается подвергнуть любовь все новым и новым испытаниям.  Кристоф
не поберегся вовремя. Когда Ада, просто от нечего делать, спросила, бросит
ли он ради нее музыку (хотя ей это отнюдь  не  требовалось),  он  искренне
ответил:
   - Ну нет, детка, ни ради тебя, ни ради кого-либо другого. Музыку  я  ни
за что не брошу.
   - А еще уверяешь, что любишь меня! - воскликнула с досадой Ада.
   Ада ненавидела музыку, тем более что ничего в ней  не  смыслила,  и  не
знала, как вернее поразить невидимого врага, чтобы поглубже ранить страсть
Кристофа. Когда Ада начинала говорить о музыке  свысока  или  презрительно
отзывалась о сочинениях Кристофа, он хохотал от души,  и  как  ни  злилась
Ада, она замолкала, чувствуя, что становится смешной.
   Но, отчаявшись уязвить  Кристофа  с  этой  стороны,  она  не  преминула
обнаружить другое место, куда особенно легко  было  нанести  рану,  -  его
нравственные устои. Несмотря  на  свою  ссору  с  Фогелями,  вопреки  всем
упованиям юности,  Кристоф  сохранил  врожденную  чистоту,  потребность  в
чистоте, которой он сам не сознавал и которая,  естественно,  должна  была
поразить, привлечь и очаровать такую женщину,  как  Ада,  а  потом  начала
забавлять ее, надоедать и даже злить. Но  она  воздерживалась  от  лобовой
атаки. Она лукаво допытывалась:
   - Ты меня любишь?
   - Еще бы!
   - А как ты меня любишь?
   - Так, как только можно любить.
   - Ну, знаешь, это еще не так много... А что бы ты сделал ради меня?
   - Все, что ты хочешь.
   - Ну, скажем, совершил бы какой-нибудь бесчестный поступок?
   - Странный способ доказывать свою любовь!
   - Не важно, что странный. Скажи, совершил бы?
   - Да ведь это не нужно.
   - Ну, а если бы я захотела?
   - Зря захотела бы.
   - Пусть зря... Скажи, сделал бы?
   Кристоф потянулся ее обнять. Но Ада оттолкнула его.
   - Сделал бы или нет?
   - Нет, детка, не сделал бы.
   Ада в бешенстве повернулась к нему спиной.
   - Ты просто меня не любишь. Ты не знаешь, что такое любовь.
   - Возможно, - простодушно отвечал он.
   Кристоф отлично понимал, что способен, как и любой  человек,  в  минуту
безумия совершить какую-нибудь глупость, даже бесчестную, а может быть,  и
еще хуже, но ему претило так вот холодно и бесстрастно хвастаться  этим  и
казалось опасным признаваться в этом Аде. Инстинкт  подсказывал  ему,  что
обожаемый недруг подстерегает его, запоминает каждое слово, а он не  желал
давать Аде оружие против себя.
   На этом Ада не успокоилась и в другой раз предприняла новую атаку:
   - Ты меня любишь потому, что ты меня любишь, или  потому,  что  я  тебя
люблю?
   - Потому что я тебя люблю.
   - Значит, если я тебя разлюблю, ты все равно будешь меня любить?
   - Буду.
   - А если я полюблю другого, ты все равно меня не разлюбишь?
   - Не знаю. Думаю, что нет... Во всяком случае, тебе  я  скажу  об  этом
последней.
   - А что же переменится?
   - Многое. Возможно, я. А ты уж наверняка.
   - Но если я и переменюсь, тебе-то что?
   - Как что? Я люблю тебя такой, какая ты есть. А если ты станешь другая,
я не могу поручиться, что буду тебя любить.
   - Ты просто меня не любишь, совсем не любишь! Торгуешься, как в  лавке!
Любит - не любит. Если ты меня действительно любишь, ты должен меня любить
такой, какая я есть, должен всегда любить, что бы я ни сделала.
   - В таком случае я любил бы тебя, как животное.
   - А я и хочу, чтоб ты меня так любил.
   - Значит, ты ошиблась, - сказал он, смеясь. - Я не тот, кто тебе нужен.
Если бы я даже хотел, все равно не мог бы. А я и не хочу.
   - Очень уж ты гордишься своим умом! Ты больше любишь свой ум, чем меня.
   - Но ведь я тебя люблю, неблагодарная ты,  больше,  чем  ты  сама  себя
любишь. И чем ты красивее и лучше, тем больше я тебя люблю.
   - Ну, заговорил, хуже учителя, - презрительно произнесла Ада.
   - Чего ты от меня хочешь? Я люблю все, что прекрасно, а плохое вызывает
во мне отвращение.
   - Даже во мне?
   - А в тебе особенно.
   Ада со злости даже ногой топнула.
   - Я не желаю, чтоб ты меня осуждал.
   - Ну, жалуйся теперь, что я тебя осуждаю, что я  тебя  люблю,  -  нежно
произнес он, желая ее успокоить.
   Ада позволила обнять себя и даже ответила улыбкой на  его  поцелуй.  Но
минуту спустя, когда Кристоф надеялся, что все уже  забыто,  она  тревожно
спросила:
   - А что ты во мне находишь плохого?
   Кристоф поостерегся сказать, что именно, и малодушно ответил:
   - Ничего не нахожу.
   Ада немного подумала, потом улыбнулась и сказала:
   - Послушай, Кристли, вот ты говоришь, что не переносишь лжи?
   - Да, я ненавижу ложь.
   - Ты прав, я тоже ненавижу ложь. Впрочем, на этот счет  я  спокойна,  я
никогда не лгу.
   Кристоф взглянул на Аду - она говорила вполне искренне. И  перед  такой
наивностью он почувствовал себя обезоруженным.
   - Тогда почему же ты рассердишься, -  спросила  она,  обвивая  его  шею
руками, - если я полюблю другого и прямо тебе об этом скажу?
   - Не мучай ты меня.
   - Я вовсе не мучаю - ведь я не говорю,  что  люблю  другого:  наоборот,
никого, кроме тебя, не люблю... Ну, а если бы я все-таки полюбила?
   - Не будем об этом думать.
   - А я хочу об этом думать... Ты на меня  рассердишься.  А  ведь  ты  не
вправе на меня сердиться.
   - Я не буду сердиться, я просто уйду, вот и все.
   - Уйдешь от меня? Почему уйдешь? А если я тебя буду по-прежнему любить?
   - Как же это можно, и меня и другого?
   - Ну и что? Ведь бывает и так.
   - Бывает, но только не с нами.
   - Почему?
   - Потому что в тот день, когда ты полюбишь  другого,  я  не  буду  тебя
любить, детка, не буду и не буду.
   - А ты только что говорил, что будешь... Вот видишь, ты меня не любишь.
   - Ну пусть. Тем лучше для тебя.
   - Почему лучше?
   - Потому что, если бы  я  продолжал  тебя  любить,  а  ты  полюбила  бы
другого, могло бы плохо кончиться для тебя, и  для  меня,  и  для  другого
тоже.
   - Вот тебе на! Ты совсем с ума сошел. Значит, по-твоему, я  должна  всю
жизнь сидеть при тебе?
   - Успокойся. Ты совершенно  свободна.  Можешь  уйти  от  меня  в  любую
минуту, когда захочешь. Только это уж тогда не "до  свидания",  а  "прощай
навеки".
   - А если я по-прежнему тебя буду любить, тогда что?
   - Когда любишь, то поступаешься многим.
   - Ну и поступайся, пожалуйста.
   Кристоф  невольно  посмеялся   этому   наивному   эгоизму.   Ада   тоже
расхохоталась.
   - Если жертву приносит один, - сказал он,  -  значит,  и  любит  только
один.
   - Ничего подобного. Двое любят. Просто я тебя  любила  бы  еще  больше,
если бы ты чем-нибудь пожертвовал для меня.  И  подумай  только,  Кристли,
ведь и ты бы меня любил еще сильнее, - раз ты  пожертвовал  бы  чем-нибудь
для меня, ты был бы еще счастливее.
   Оба расхохотались, и оба были довольны, что сумели скрыть от самих себя
смысл этой размолвки.
   Кристоф, смеясь, глядел на Аду. И в самом деле, как сказала Ада, она не
имела ни малейшего желания расставаться сейчас с Кристофом;  пусть  он  ее
часто злил и надоедал ей, она понимала, как  ценна  такая  преданность,  и
никем увлечена не была. И говорила-то она только так,  от  нечего  делать,
потому что знала, как неприятны Кристофу подобные разговоры, и потому, что
получала удовольствие от копания в фальшивых и нечистых  чувствах,  словно
ребенок, который с наслаждением возится в грязной луже. Кристоф знал это и
не сердился на Аду. Но он устал от нездоровых споров" от постоянной глухой
борьбы с этой нестойкой и нездоровой душой, с этой Адой, которую он любит,
которая, быть может, любит его;  он  устал  от  тех  усилий,  которые  ему
приходилось делать, чтобы принимать ее не за ту, какова она есть, -  устал
до слез. Он думал: "Ну зачем, зачем она такая? Почему вообще  люди  такие?
Как заурядна жизнь!" И в то же время он улыбался, видя хорошенькое личико,
склонившееся к нему; голубые глаза; нежный, как лепесток цветка,  румянец;
смеющийся и болтливый, глуповатый  рот,  открывавший  ярко-розовый  кончик
языка и блестящие зубки. Их губы почти соприкасались, но он смотрел на нее
словно издалека, откуда-то очень  издалека,  словно  из  другого  мира,  и
видел, как она уходит все дальше и дальше,  тает  в  туманной  дымке...  И
вдруг он перестал видеть ее совсем. Перестал слышать. Он впал в  состояние
какого-то радужного забытья, и все мысли его влеклись к музыке; он  мечтал
о чем-то, не имевшем к Аде никакого отношения. Ему слышалась  мелодия.  Он
творил,  творил  спокойно.  О  прекрасная   музыка...   печальная,   такая
бесконечно грустная! И, однако, в ней звучит доброта, любовь, и как хорошо
становится на душе - вот оно, вот оно... а все прочее - ненастоящее.
   Он почувствовал, что его трясут за руку. Голос рядом с ним кричал:
   - Да что с тобой? Скажи, ты, должно быть, с ума  сошел?  Почему  ты  на
меня так глядишь? Почему не отвечаешь?
   Он увидел устремленные на него глаза. Кто это? Ах да...  Он  прерывисто
вздохнул.
   Ада рассматривала его с холодным вниманием. Она пыталась понять, о  чем
он думает. И ничего не  понимала,  только  чувствовала,  как  напрасны  ее
усилия; она владеет не всем Кристофом,  не  всем  целиком,  есть  какая-то
дверца, через которую он может ускользнуть от нее. И в  глубине  души  она
злилась.
   - Почему ты плачешь? - как-то  раз  спросила  она  Кристофа,  когда  он
вернулся из такого же загадочного путешествия в другую жизнь.
   Кристоф провел ладонью по глазам и почувствовал, что они мокрые.
   - Не знаю, - ответил он.
   - Почему ты не отвечаешь? Я три раза тебя об одном и том же спрашиваю.
   - Чего ты хочешь? - тихо спросил он.
   Но Ада снова завела нелепый спор.
   Кристоф устало махнул рукой.
   - Ладно, не буду, - заявила она. - Только одно слово.
   И опять началось.
   Кристоф гневно выпрямился.
   - Оставь меня в покое с твоими мерзостями.
   - Но ведь я шучу.
   - Потрудись выбирать для своих шуток более пристойные темы.
   - Хоть объясни, скажи, почему это плохо?
   - Не желаю! И объяснять нечего. Навоз воняет, потому что он  воняет,  и
все тут. А я затыкаю нос и прохожу мимо.
   И Кристоф уходил; в бешенстве шагал он по улице, жадно вдыхая  морозный
воздух.
   Но Ада снова и снова заводила свои разговоры, заводила завтра, заводила
послезавтра. Она выкладывала Кристофу все, что могло задеть или  оскорбить
его.
   Кристоф  считал,  что  это  лишь  нездоровые  забавы   неврастенической
девушки, которой нравится дразнить людей. Он  молча  пожимал  плечами  или
притворялся, что не слышит  ее  слов,  которых,  впрочем,  и  не  принимал
всерьез. И, однако ж, у него иной раз было сильное искушение выбросить  ее
за окошко, - неврастения и неврастеники были ему не по вкусу.
   Но, уйдя от Ады, он уже через десять минут забывал  все,  что  ему  так
претило. Он возвращался к ней с новым запасом надежд и молодых иллюзий. Он
ее любил.  Любовь,  в  сущности,  акт  бесконечно  возобновляющейся  веры.
Существует бог или нет - это не важно; верят в него, потому что  верят.  И
любят, потому что любят: любовь не ищет причин.


   После сцены, которую Кристоф устроил Фогелям, дальнейшее  пребывание  в
их доме стало невозможным, и Луизе с сыном пришлось перебраться  на  новую
квартиру.
   В один прекрасный день самый младший из братьев Крафтов Эрнст, давно не
подававший о себе вестей, вдруг свалился к ним  как  снег  на  голову.  Он
остался без места; впрочем, он уже сменил с десяток профессий, так  как  с
каждой должности, на которую он поступал, его выгоняли; денег  у  него  не
было ни гроша, да и здоровье расшаталось; поэтому, рассудил  он,  разумнее
всего передохнуть и набраться сил под материнским кровом.
   Эрнст поддерживал с обоими братьями добрые отношения; Кристоф и Рудольф
его не уважали, он знал это и не сердился на них, потому что ему это  было
безразлично. И они тоже на него не сердились: только время зря тратить. Он
выслушивал любые наставления и тут же забывал  о  них.  Лукавые,  красивые
глаза улыбались, хотя он пытался принять озабоченный вид и, явно  думая  о
другом, поддакивал, благодарил. А кончалась такая сцена обычно тем, что он
выманивал у братьев  деньги.  Кристоф  злился  на  себя,  но  любил  этого
обходительного шалопая, напоминавшего еще больше, чем он, Кристоф, дедушку
Жан-Мишеля. Эрнст был такой же высокий, как Кристоф, но черты у него  были
правильные, лицо открытое, светлые глаза, прямой  нос,  вечная  улыбка  на
губах,  прекрасные  зубы  и  вкрадчивые  манеры.  При  виде  его   Кристоф
чувствовал себя обезоруженным и забывал половину своих упреков: он не  мог
подавить  какое-то  чисто  материнское  снисхождение  к  этому   красивому
мальчику, в жилах которого текла  их,  крафтовская,  кровь,  и  внешностью
которого он гордился. Кристоф не считал Эрнста плохим, да и глупым  он  не
был. Образования ему не хватало, но он не лишен был тонкости чувств и даже
способен был интересоваться самыми серьезными вещами. Он умел наслаждаться
музыкой и, не  понимая  сочинений  брата,  внимательно  слушал  его  игру.
Кристоф, не избалованный симпатией и сочувствием близких, с  удовольствием
замечал Эрнста среди публики на своих концертах.
   Но самым крупным талантом Эрнста было ясное понимание характеров  своих
братьев и умение играть на их слабых струнках.  Пусть  Кристоф  знал,  что
Эрнст эгоист и равнодушен ко всему на свете,  пусть  он  знал,  что  Эрнст
вспоминает о них с матерью, только когда ему что-нибудь надо,  и  все-таки
он каждый раз поддавался обаянию, ласковости младшего брата и ни в чем  не
мог ему отказать. Он любил его гораздо сильнее, чем своего другого брата -
Рудольфа, весьма степенного,  корректного  юношу,  аккуратного  в  работе,
безупречной нравственности, который денет ни у кого не просил,  но  и  сам
никому не давал, и каждое воскресенье приходил навестить мать; он сидел  у
Луизы ровно час, говорил только о себе, хвастался своими  успехами,  своей
фирмой и всем, ее касающимся, никогда ни о ком и ни о чем не  спрашивал  и
уходил всегда в одно и то же время, радуясь, что так славно выполнил  свой
сыновний долг. Кристоф терпеть его не мог. Он старался уйти из дому,  лишь
бы с ним не встречаться. А Рудольф завидовал старшему брату.  Он  презирал
людей свободных профессий и не мирился с известностью Кристофа. Однако это
не мешало ему кичиться скромной славой  брата,  что  было  небезвыгодно  в
кругу коммерсантов, с которыми он общался, но он скрывал это и от Луизы  и
от Кристофа, делая вид, будто  ничего  об  успехах  брата  не  слышал.  И,
наоборот, любое неприятное событие в жизни Кристофа немедленно становилось
ему  известным.  Кристоф  от  души  презирал  эти  мелкие  уколы  и   тоже
притворялся, что ничего не замечает, но чего он не знал и что узнать  было
бы для него горше всего - это то,  что  самые  нелестные  сведения  о  нем
Рудольф  получал  непосредственно  от  Эрнста.  Юный  бездельник   отлично
понимал, как велика разница между Кристофом и Рудольфом и,  без  сомнения,
чувствовал превосходство Кристофа, а может быть, его даже трогало, хоть  и
смешило, простодушие брата. Но он  не  упускал  случая  обернуть  себе  на
пользу наивность Кристофа, точно так же, как он старался извлечь выгоду из
злобного себялюбия Рудольфа. Он льстил ему, разжигал зависть, почтительно,
не возражая, выслушивал его ядовитые  речи  и  держал  его  в  курсе  всех
скандальных сплетен, ходивших по городу, и в первую очередь  тех,  которые
касались Кристофа. Надо сказать, что Эрнст всегда все  знал.  И  неизменно
достигал цели: Рудольф, несмотря на всю свою  скупость,  позволял  обирать
себя младшему брату, точно так же, как и Кристоф.