чуть
было  не  утратили  ее,  их  близость  стала  им  еще   дороже.   Малейшие
недоразумения исчезли: даже несходство в  характерах  казалось  им  теперь
милым. Кристоф как бы вмещал в своей душе душу  двух  родин,  гармонически
слившихся одна с другой. Он чувствовал, что его сердце полно и  богато,  и
это блаженное изобилие изливалось, как обычно, ручьем музыки.
   Оливье восхищался. При своем неудержимом скептицизме он уже  готов  был
утверждать, что обожаемая им музыка  сказала  свое  последнее  слово.  Его
преследовала нездоровая мысль, что на  известной  ступени  развития  любой
прогресс роковым образом сменяется упадком, и он ожидал  со  страхом,  что
прекрасное искусство, благодаря которому он любил жизнь,  вдруг  иссякнет,
исчезнет,  как  вода,  впитанная  землей.  Кристоф   смеялся   над   этими
малодушными опасениями. Из духа противоречия он утверждал, что еще  ничего
не было сделано до него и все еще впереди. Оливье приводил  ему  в  пример
французскую музыку, которая как будто достигла предельного совершенства  и
утонченности, и дальше идти ей некуда. Кристоф пожимал плечами.
   - Французская  музыка?..  Да  ее  еще  и  не  было...  А  ведь  сколько
прекрасного вы можете сказать миру! И если вы сами еще  не  поняли  этого,
значит, вы просто не музыканты. Ах, будь я французом!..
   И он начал перечислять все, что мог бы написать француз.
   - Вы держитесь за жанры, которые созданы  не  для  вас,  и  не  делаете
ничего,  что  соответствует  вашему  гению.  Вы  -  народ,  рожденный  для
изящного, для светской поэзии, для красоты жестов,  движений,  поз,  моды,
одежды, а у вас больше не пишут балетов, тогда как  вы  могли  бы  создать
неподражаемое искусство поэтического танца. Вы - народ умного смеха, а  вы
больше не пишете  комических  опер  или  предоставляете  этот  жанр  самым
низкопробным музыкантам. Ах, будь я французом,  я  бы  оркестровал  Рабле,
творил бы эпопеи-буфф... У вас лучшие в мире романисты, а вы не  сочиняете
романов в музыке (фельетоны Гюстава Шарпантье я таковыми не считаю). Вы не
пользуетесь  своим  даром  психологического   анализа,   проникновения   в
характеры. Ах, будь  я  французом,  я  бы  писал  музыкальные  портреты!..
Хочешь, я сделаю тебе набросок с той девушки, которая сидит вон там в саду
под сиренью?.. Я бы переложил Стендаля  для  струнного  квартета...  Вы  -
первая демократия в Европе, а у вас нет  народного  театра,  нет  народной
музыки. Ах, будь я французом, я  бы  положил  на  музыку  вашу  Революцию:
четырнадцатое июля,  десятое  августа,  Вальми,  Федерацию,  я  всю  жизнь
народную положил  бы  на  музыку!  Нет,  конечно,  не  в  фальшивом  стиле
Вагнеровых декламации. Я хочу  симфоний,  хоров,  танцев.  Никаких  речей!
Хватит с меня. Молчите, слова! Писать широкими мазками огромные симфонии с
хорами, необъятные пейзажи, гомеровские и библейские эпопеи, землю, огонь,
воду, сияющее небо, жар сердец,  зов  инстинктов,  судьбы  целого  народа,
утверждать торжество Ритма, этого властителя вселенной, который  подчиняет
себе миллионы людей и гонит их войска на смерть... Музыка всюду, музыка во
всем! Будь вы музыкантами, у вас была бы особая музыка для каждого  вашего
общественного празднества, для  ваших  официальных  церемоний,  для  ваших
рабочих корпораций, для ваших студенческих союзов, семейных торжеств... Но
прежде всего, будь вы музыкантами, вы писали  бы  чистую  музыку,  музыку,
которая ничего не хочет сказать, музыку, которая  годится  только  на  то,
чтобы согревать душу, облегчать дыхание,  жизнь.  Создавайте  солнце!  Sat
prata!.. [Довольно лугов! (лат.)] (Кажется, так по-латыни?..)  Довольно  с
вас дождей. У меня насморк делается от вашей музыки. Света не видно:  пора
опять зажечь  фонари...  Вы  теперь  жалуетесь  на  итальянские  porcherie
[пакости  (итал.)],  которые  наводняют  ваши  театры,  переманивают  вашу
публику и выгоняют вас из вашего собственного дома? А кто виноват? Публика
устала  от  вашего  сумеречного  искусства,  от   ваших   неврастенических
гармоний, от вашего педантического контрапункта. Она идет туда, где  жизнь
- пусть самая грубая, но  жизнь!  Почему  вы  отстраняетесь  от  нее?  Ваш
Дебюсси - большой мастер, но он вреден вам. Он еще больше убаюкивает  вас.
А вас нужно хорошенько встряхнуть.
   - Ты хочешь навязать нам Штрауса?
   - Отнюдь. Он бы вас окончательно разрушил.  Нужно  иметь  желудок  моих
соотечественников,  чтобы  переварить  его  излишества.  И  даже  они   не
выдерживают их... "Саломея" Штрауса!.. Вот уж, действительно, шедевр!.. Не
хотел бы я быть ее автором... Я вспоминаю, как мой милый  дедушка  и  дядя
Готфрид рассказывали мне с почтением и трогательной любовью  о  прекрасном
искусстве звуков!.. Владеть этими божественными силами и так злоупотребить
ими!.. Метеор, поджигающий дома! Изольда в образе  еврейской  проститутки,
Мучительная  и  скотская  похоть.   Жажда   убийства,   насилия,   порока,
преступлений  -  вот  угроза,  которая   таится   в   бездне   германского
декадентства!.. А у вас  -  в  вашем  французском  декадентстве  -  спазмы
сладострастного самоубийства... У нас - зверь, у  вас  -  добыча.  Где  же
человек?.. Ваш Дебюсси - гений хорошего вкуса; Штраус  -  дурного.  Первый
очень слащав. Второй очень  неприятен.  Первый  -  это  серебристый  пруд,
заросший осокой и издающий тлетворный запах, второй - грязный поток... Ах,
как  он  отдает  низкопробной  итальянщиной  и  неомейерберовщиной!  Какие
отбросы чувств несет эта пена!.. Гнусный шедевр! Саломея, дочь  Изольды!..
Интересно, чьей матерью станет Саломея?
   - Да, - сказал Оливье, - я хотел бы жить на полвека позднее. Ведь  конь
мчится к пропасти, и это должно так или иначе кончиться, остановится ли он
или сорвется. Тогда мы вздохнем свободно. К счастью, земля  не  перестанет
цвести, будет музыка или  ее  не  будет.  На  что  нам  это  бесчеловечное
искусство?.. Запад сжигает себя... Скоро... Скоро... Я вижу  другие  огни,
они поднимаются из глубин Востока.
   - А да ну тебя с твоим Востоком! -  сказал  Кристоф.  -  Запад  еще  не
сказал своего последнего  слова.  Напрасно  ты  думаешь,  что  я  от  него
отрекаюсь! Мне хватит еще на века. Да здравствует  жизнь!  Да  здравствует
радость! Да здравствует битва с нашей судьбой! Да здравствует  любовь,  от
которой ширится сердце! Да  здравствует  дружба,  которая  согревает  нашу
веру,  -  дружба,  которая  сладостнее  любви!  Да  здравствует  день!  Да
здравствует ночь! Слава солнцу! Laus Deo [слава богу (лат.)], богу мечты и
действия, богу, сотворившему музыку! Осанна!..
   Тут он сел за стол и начал записывать все, что приходило ему в  голову,
уже забыв свою длинную речь.


   В ту пору Кристоф был в полном расцвете и равновесии всех своих  сил  и
способностей. Он мало придавал значения эстетическим спорам о ценности той
или иной музыкальной формы и  рассудочным  поискам  нового;  ему  даже  не
приходилось делать никаких усилий, чтобы находить сюжеты для своей музыки.
Все годилось. Поток музыки лился непрерывно, и Кристоф даже не знал, какие
именно чувства он выражает. Он был счастлив - вот и все, счастлив  оттого,
что мог излить себя в этом потоке, счастлив,  что  слышит  в  себе  биение
вселенской жизни.
   Эта радость, эта душевная полнота сообщались и окружающим.
   Дом с огороженным со  всех  сторон  садиком  был  тесен  для  Кристофа.
Правда, из сада калитка вела в монастырский  парк  с  широкими  аллеями  и
вековыми деревьями; но все это было прекрасно, слишком прекрасно, и  долго
это длиться не могло. Как раз напротив его окна строился шестиэтажный дом,
который должен был скоро все заслонить и окончательно замуровать Кристофа.
Он имел удовольствие слышать каждый день с утра до вечера,  как  скрежещут
блоки, как рабочие долбят камень, прибивают  доски.  Он  вскоре  обнаружил
здесь своего приятеля - кровельщика, с  которым  некогда  познакомился  на
крыше. Они издали обменивались кивками, выражавшими взаимное расположение.
Встретив  его  однажды  на  улице,  Кристоф  повел  кровельщика  в  винный
погребок, где они вместе выпили, чем Оливье был  весьма  озадачен  и  даже
несколько шокирован. А Кристофа забавлял смешной жаргон  кровельщика,  его
неистощимое благодушие. Тем не менее он проклинал и своего знакомца; и всю
компанию этих муравьев, возводивших перед ним заслон,  который  лишал  его
дневного света. Оливье не  жаловался:  он  готов  был  довольствоваться  и
стенами вместо горизонта,  -  это  напоминало  ему  печь  Декарта,  откуда
стесненная мысль тем стремительнее рвется в свободные небеса. Но  Кристофу
необходим был воздух. Зажатый в этом тесном углу, он тем охотнее общался с
окружавшими его людьми. Он впивал в себя их души, перекладывал на  музыку.
Оливье уверял, что Кристоф похож на влюбленного.
   - Ах, если бы это было так! - восклицал  Кристоф.  -  Я  бы  ничего  не
видел, ничем бы не интересовался, кроме моей любви.
   - Тогда что же с тобой?
   - Просто я здоров, и у меня прекрасный аппетит.
   - Какой ты счастливый, Кристоф! - вздыхал. Оливье. -  Уступи  нам  хоть
немного своего аппетита.
   Здоровье так же заразительно, как и болезнь. И Оливье на  себе  испытал
этот благодетельный закон! Именно силы ему больше всего и не  хватало.  Он
удалялся от общественной жизни, потому  что  ее  грубость  и  вульгарность
возмущали его. При широком уме и незаурядных художественных данных он  был
слишком утончен,  чтобы  стать  большим  мастером.  Крупные  художники  не
испытывают отвращения  к  жизни;  основной  закон  для  каждого  здорового
существа - это воля к жизни; и когда это существо -  гений,  она  особенно
могущественна, ибо гений живет гораздо интенсивнее обыкновенного человека.
Оливье бежал от жизни, предпочитая плавать в  море  поэтических  вымыслов,
бестелесных,  бесплотных,  нереальных;  он   принадлежал   к   числу   тех
представителей  избранной  интеллигенции,  которые   в   поисках   красоты
устремляются либо в далекое прошлое, либо в царство  фантазии.  Как  будто
волшебный напиток жизни не был сегодня  таким  же  опьяняющим,  каким  был
когда-то! Но усталые души  избегают  непосредственного  соприкосновения  с
жизнью; они терпят ее, только когда она укрыта туманом миражей,  созданных
отдаленностью прошлого, и  отзвучавшими  словами  тех,  кто  давно  исчез.
Дружба  Кристофа  помогала  Оливье  выбраться   из   мрачного   преддверия
искусства. И солнце уже проникало в темные закоулки его души.
   Инженер Эльсберже также заразился оптимизмом  Кристофа.  Однако  в  его
привычках не было заметно никакой перемены; и нечего было рассчитывать  на
то, что в его характере наконец появится предприимчивость и  он  уедет  из
Франции искать счастья в другой стране. Это значило бы  требовать  слишком
многого. Все же его апатия начинала проходить; в нем снова проснулся  вкус
к изысканиям, к лекциям, к научным работам,  которые  он  давно  забросил.
Эльсберже очень удивился бы, если бы кто-нибудь сказал ему, что он  обязан
Кристофу этим возрождением интереса к своей  профессии;  и  больше  других
удивился бы, конечно, сам Кристоф.


   Из всех жильцов дома Кристоф быстрее всего  сошелся  с  молодой  четой,
жившей на третьем этаже. Проходя мимо их квартиры, он не раз прислушивался
к доносившимся оттуда звукам рояля, на  котором  г-жа  Арно,  оставшись  в
одиночестве, играла с большим вкусом. Однажды он послал им билеты на  свой
концерт. Арно горячо поблагодарили его. С  тех  пор  Кристоф  стал  иногда
заходить к ним по вечерам. Однако ни разу не удалось  ему  во  время  этих
посещений послушать игру хозяйки: она была слишком робка, чтобы  сесть  за
рояль при посторонних; узнав же, что ее слышно с  лестницы,  стала  вообще
играть под сурдинку. Кристоф, придя к ним, сам садился за рояль; потом они
долго  разговаривали  о  музыке.  Супруги  Арно  вносили  в   эти   беседы
восхищавшую Кристофа юношескую пылкость. Он  раньше  даже  не  представлял
себе, что французы могут так сильно любить музыку.
   - Ведь ты встречался до сих пор только с музыкантами,  -  возражал  ему
Оливье.
   - Я отлично знаю, - отвечал Кристоф, - что музыканты меньше всего любят
музыку; но, пожалуйста, не уверяй меня, что во Франции такие люди, как  ты
и Арно, - обычное явление.
   - Таких тысячи.
   - Значит, это просто эпидемия, последняя мода?
   - Нет, не мода, - заметил Арно. - "Если кто-нибудь,  внимая  сладостной
гармонии инструментов или нежным звукам человеческого голоса, не радуется,
не возмущается и не трепещет с головы до  ног,  восхищенный,  как  бы  вне
себя, это явный знак того, что душа у него лживая, порочная и развращенная
и его следует остерегаться, как рожденного под недоброй звездой..."
   - Знаю, откуда это, - заявил Кристоф, - из моего друга Шекспира.
   - Нет, - мягко возразил Арно, - это сказал наш Ронсар, который  жил  до
Шекспира. Как видите, для Франции это довольно старая мода.
   Но еще больше, чем любви французов к музыке,  Кристоф  удивлялся  тому,
что и любят-то они примерно ту же музыку, что и немцы. В  среде  парижских
музыкантов и снобов, которых он только  и  видел  до  сих  пор,  считалось
хорошим тоном относиться к немецким мастерам, как к  знатным  иностранцам,
и,  восхищаясь  ими,  все  же  держать  их  на  расстоянии;  здесь  охотно
иронизировали  над  тяжеловесностью  Глюка  и  варварством   Вагнера:   им
противопоставлялась французская утонченность.  И  Кристоф,  познакомившись
ближе с французской манерой  исполнения,  в  конце  концов  усомнился:  да
понимают ли вообще во Франции  немецкую  музыку?  Однажды  он  вернулся  с
постановки  оперы  Глюка  возмущенный:  эти  ловкачи-французы   ухитрились
подрумянить  грозного  старца!  Они  принарядили  его,  украсили  бантами,
обложили ватой его суровые ритмы, уснастили его музыку  импрессионистскими
полутонами, изощренной порочностью... Бедный Глюк!  Что  осталось  от  его
пылкого  красноречия,  душевной  чистоты,  неприкровенных   мук?   Неужели
французы не способны почувствовать все  это?  -  думал  тогда  Кристоф.  А
теперь он открыл в сердце своих новых друзей глубокую и  нежную  любовь  к
самому сокровенному, что было  в  германской  душе,  в  старых  Lieder,  в
немецких классиках. И он спросил: так, значит, неправда, что эти немцы  им
чужды и что француз может любить только мастеров своей нации?
   - Неправда! - горячо запротестовали они. - Это наши  критики  берут  на
себя смелость писать от нашего имени. А так  как  они  сами  раболепствуют
перед модой, то утверждают, что и мы следуем их примеру. Но нам до них так
же мало дела, как им до нас. Это шуты гороховые, которые берутся учить нас
тому, что следует считать французским и что  нет!  Нас,  французов  старой
Франции!.. Они объясняют нам, что наша Франция - это Рамо или Расин, а  не
кто-либо другой! Как будто Бетховен, Моцарт или Глюк не приходили посидеть
и у нашего камелька, не проводили бессонных ночей у постели наших близких,
не страдали вместе с нами, не воскрешали наших надежд!.. Как будто они  не
стали своими  в  нашей  семье!  Если  говорить  начистоту,  то  уж  скорее
какой-нибудь французский художник, столь превозносимый  нашими  парижскими
критиками, чужд нам.
   - Правда заключается в том, - сказал Оливье, - что если для искусства и
существуют границы, то  это  не  столько  преграды  национальные,  сколько
преграды классовые. Я не знаю, существует ли особое французское  искусство
и особое немецкое, но я знаю, что есть искусство богатых и искусство  тех,
у кого нет богатства. Глюк -  великий  человек  из  буржуазной  среды,  он
принадлежит к нашему классу. А некий французский композитор, которого я не
хочу называть, к нему не принадлежит; и хотя он родился в семье буржуа, он
стыдится нас, отрекается от нас; а мы - мы отрекаемся от него.
   Оливье был прав. Чем  больше  Кристоф  узнавал  французов,  тем  больше
поражался сходству между честными французами и честными немцами. Чета Арно
напоминала ему дорогого старого Шульца с его любовью  к  искусству,  такой
чистой,  такой  бескорыстной,  с  его  самозабвенной  преданностью   всему
прекрасному. И он полюбил их в память Шульца.


   Убедившись в нелепости моральных преград между честными  людьми  разных
национальностей,  Кристоф  увидел  также,   насколько   нелепы   преграды,
возникающие между честными людьми одной и той же национальности, но разных
взглядов. Благодаря ему, хотя и без его помощи, два  человека,  казавшиеся
особенно чуждыми друг другу  и  неспособными  к  взаимопониманию  -  аббат
Корнель и Ватле, - познакомились и сошлись ближе.
   Кристоф брал у обоих книги и с бесцеремонностью,  шокировавшей  Оливье,
передавал книги одного другому. Аббат Корнель этим не возмущался: он  умел
проникать в людские сердца и, незаметно для своего молодого соседа, угадал
в душе Кристофа всю глубину его великодушия и неведомой  самому  музыканту
религиозности. Сближение началось с взятой у г-на Ватле книжки Кропоткина,
которую - правда, по разным причинам - любили все трое.  Однажды  аббат  и
г-н Ватле случайно встретились у Кристофа. Сначала Кристоф  опасался,  как
бы его гости не наговорили друг другу колкостей.  Но  те,  наоборот,  были
друг с другом чрезвычайно любезны.  Они  беседовали  на  самые  безобидные
темы: о своих путешествиях, о встречах с людьми. И открыли  друг  в  друге
сердце, исполненное  снисхождения,  евангельской  кротости  и  несбыточных
надежд, хотя особых оснований для надежд у  них  не  было.  И  между  ними
возникла  взаимная,  чуть  ироническая   симпатия,   но   симпатия   очень
сдержанная. Никогда не касались они сути своих верований. Виделись редко и
не искали встреч, но когда встречались, оба испытывали удовольствие.
   Оказалось, что аббат обладал  большей  внутренней  независимостью,  чем
Ватле. Кристоф никак этого не ожидал.  Перед  ним  понемногу  раскрывалось
величие религиозного и свободного мышления аббата, его  мощный  и  светлый
мистицизм, лишенный горячности, пронизывавший все помыслы священника,  все
поступки его повседневной жизни,  все  его  представления  о  вселенной  и
побуждавший его жить во Христе, как, согласно  его  вере,  Христос  жил  в
боге.
   Он ничего не отрицал - ни одной из сил, действующих в жизни.  Для  него
все писания, древние и современные, религиозные и светские, от  Моисея  до
Вертело, были  достоверными,  божественными,  -  во  всех  отразился  бог.
Священное писание являлось только одним из наиболее ярких образцов  такого
рода,  подобно  тому  как  церковь  была  наиболее   высокой   избранницей
объединившихся в боге братьев; но ни Писание, ни церковь не замыкали дух в
косной истине. Христианство было для него живым Христом. История мира была
только историей неуклонного роста и  расширения  идеи  божьей.  Разрушение
Иерусалимского храма, гибель языческого мира, неудача  крестовых  походов,
пощечина Бонифацию VIII, Галилей, бросивший  нашу  землю  в  беспредельные
пространства, мощь бесконечно малых частиц по сравнению с большими,  конец
королевской власти и конкордатов, -  все  это  на  время  сбивало  с  пути
сознание людей. Одни от отчаянья цеплялись за то,  что  было  обречено  на
гибель, другие хватались за какую-нибудь случайную доску и плыли  по  воле
волн. Аббат Корнель спрашивал  себя:  "Что  сейчас  исповедуют  люди?  Что
помогает им жить?" - ибо верил: "Где жизнь, там  и  бог".  Вот  почему  он
почувствовал симпатию к Кристофу.
   А Кристоф с радостью слушал прекрасную музыку, какой полна  возвышенная
религиозная  душа.  Она  будила  в  нем  отдаленные  и  глубокие  отзвуки.
Вследствие его постоянного стремления живо отзываться на все, - у  сильных
натур подобные реакции - инстинкт жизни, инстинкт самосохранения,  как  бы
удар  весла,  который  восстанавливает  равновесие  и  дает  лодке   новое
направление, -  омерзительный  парижский  сенсуализм  и  неудержимый  рост
скептицизма вот уже два года, как воскресили бога в сердце Кристофа. Не то
чтобы