тарается несколько лучше ознакомиться  с  тем  предметом,  о
котором намерена говорить. Святая простота! Когда  газета  берет  на  себя
труд открыть нового гения, она прежде  всего  старается  присвоить  его  и
отнять у собратьев честь открытия. Поэтому ей надо торопиться,  и  где  уж
тут  разбираться  в  том,  что  хвалишь?  Редкий   случай,   чтобы   автор
пожаловался, - раз им восхищаются, значит, его вполне поняли.
   В начале статьи газета плела несусветный  вздор  о  бедности  Кристофа,
выставляла  его  жертвой  германского   деспотизма,   апостолом   свободы,
вынужденным бежать из императорской Германии сюда, во Францию, в прибежище
свободных    душ     (великолепный     предлог     для     шовинистических
разглагольствований!), а дальше обрушивала  умопомрачительные  славословия
на его творчество, о котором  не  знала  ровно  ничего,  если  не  считать
нескольких пошленьких песенок из времен первых его опытов еще в  Германии,
но как раз сам-то Кристоф стыдился их и рад был  бы  уничтожить.  Не  зная
произведений Кристофа, автор статьи отыгрывался на его замыслах -  вернее,
на тех, какие ему приписывал. По  двум-трем  словам,  оброненным  случайно
Кристофом и Оливье или даже каким-нибудь Гужаром,  который  хвастал  своей
полной осведомленностью, бойкий автор  ухитрился  создать  Жан-Кристофа  -
"гениального  композитора,  певца  демократии  и  республиканца  чистейшей
воды".  При  этом  он  не   преминул   лягнуть   современных   французских
композиторов - сильнее всего досталось наиболее самобытным  и  независимым
за то, что они не помышляют о  демократии.  Исключение  было  сделано  для
одного-двух человек, чьи политические воззрения признавались безупречными.
К несчастью, того же нельзя было сказать об их музыке. Но это мелочь. Да и
вообще главное было не в похвалах им и даже  Кристофу,  а  в  нападках  на
остальных. Когда в Париже  читаешь  статью,  где  кого-нибудь  хвалят,  не
мешает задать себе вопрос: "А кого тут ругают?"
   Оливье краснел от стыда, проглядывая газету. Он думал:
   "И все это дело моих рук!"
   Он еле довел урок до конца и тут же бросился домой. Каков  же  был  его
ужас,  когда  он  узнал,  что  Кристофа  увели  журналисты!  Он  не   стал
завтракать, решив дождаться Кристофа. Но тот все не  возвращался.  Тревога
Оливье нарастала с каждым часом.
   "Каких только глупостей они не выудят из него!" - думал он.
   Кристоф  вернулся  около  трех  часов,  настроенный  очень  игриво.  Он
завтракал с Арсеном Гамашем, и в голове  у  него  стоял  легкий  туман  от
выпитого шампанского. Он не понимал, о чем тревожится Оливье,  почему  так
настойчиво выпытывает, что Кристоф говорил и делал.
   - Что делал? Превосходно позавтракал. Давно я так вкусно не ел.
   И принялся перечислять, что подавали на завтрак.
   - А вина... Самые разнообразные... Я все перепробовал.
   Оливье перебил его и стал допрашивать, кто был за столом.
   - Кто был?.. Не помню. Был Гамаш - славный  толстяк,  душа  нараспашку;
еще был Клодомир, автор статьи, милейший человек; потом трое  или  четверо
неизвестных мне журналистов, все очень веселые, добрые и все  замечательно
относятся ко мне. Словом, чудесные люди.
   Оливье, по-видимому, не  был  в  этом  убежден.  Кристофа  удивила  его
сдержанность.
   - Ты что? Не читал статьи?
   - В том-то и дело, что читал. А ты-то внимательно прочел ее?
   - Прочел... Вернее, проглядел. Некогда было.
   - Так вот, прочти как следует.
   Кристоф начал читать. И с первых же строк прыснул.
   - Ну и дурень! - заметил он, смеясь. -  Э,  ерунда!  Все  критики  друг
друга стоят. Никто ничего не понимает.
   Однако чем дальше он читал, тем больше злился - уж очень все  это  было
глупо  и   выставляло   его   в   смешном   свете.   Подумать   только   -
"композитор-республиканец"! Это же бессмыслица!..  Но  это  еще  не  самое
страшное... А вот что они противопоставляют его "республиканское искусство
пропахшей ладаном музыке" великих мастеров,  его  предшественников,  тогда
как он был вскормлен их духовным богатством, - это уж слишком...
   - Ах, болваны! С ними, того и гляди, прослывешь идиотом!..
   И  потом,  зачем  же  ради  него   поносить   талантливых   французских
композиторов, которые ему самому могли нравиться  в  большей  или  меньшей
степени (скорее в меньшей, чем в большей), но, без  сомнения,  превосходно
владели своим ремеслом? А хуже всего,  что  ему  бесцеремоннейшим  образом
приписывали  гадкие  чувства  к  его  родине!..  Нет,  этого  нельзя   так
оставить...
   - Я сейчас же напишу им, - сказал Кристоф.
   - Нет, не надо! - воспротивился Оливье. - Ты слишком  раздражен.  Лучше
завтра, на свежую голову...
   Кристоф заупрямился. Когда ему хотелось высказаться, он не мог ждать до
завтра. Он только обещал, что даст Оливье прочитать письмо. Это  оказалось
нелишним. После того как текст был должным образом отредактирован,  причем
Кристоф считал для себя самым главным опровергнуть навязанное ему мнение о
Германии, он побежал опустить письмо в почтовый ящик.
   - Ну, теперь все улажено, -  сказал  он,  вернувшись,  -  письмо  будет
напечатано завтра.
   Оливье  с  сомнением  покачал  головой.  Отнюдь  не  успокоившись,   он
испытующе заглянул в глаза Кристофу и спросил:
   - Ты ничего не сболтнул лишнего за столом?
   - Да нет же, - смеясь, ответил Кристоф.
   - Наверняка?
   - Говорю тебе - нет, трусишка.
   У Оливье немного отлегло от сердца. Зато теперь  встревожился  Кристоф.
Он припомнил, что говорил без умолку, не задумываясь,  сразу  почувствовав
себя,  как  дома.  Ему  и  в  голову  не  приходило  быть  настороже:  все
присутствующие так старались показать ему свое сердечное расположение!  Да
они и в самом деле были к нему расположены. Люди всегда расположены к тем,
кому благодетельствуют. А Кристоф  так  искренне  веселился,  что  заражал
своим  весельем  и  остальных.   Он   вел   себя   с   такой   добродушной
бесцеремонностью,  отпускал  такие  сочные  шутки,  столько  ел,  с  такой
быстротой,  ничуть  не  хмелея,  поглощал  спиртные  напитки,  что  внушил
уважение  Арсену  Гамашу;  тот  сам  был  не  промах  поесть  и  по  своей
примитивной, грубой,  здоровой  натуре  глубоко  презирал  хилых  людишек,
парижских заморышей, которые боятся съесть и выпить  лишнее.  О  людях  он
судил за столом. И потому высоко оценил  Кристофа.  Тут  же  на  месте  он
предложил переделать  его  "Гаргантюа"  в  оперу  и  поставить  в  Большом
оперном. В ту пору среди парижских  буржуа  считалось,  что  инсценировать
"Осуждение Фауста" или девять симфоний - это высшее достижение  искусства.
Кристофа рассмешила такая нелепая  мысль,  он  с  трудом  удержал  Гамаша,
который хотел немедленно отдать по телефону соответствующее распоряжение в
дирекцию Большого оперного или  в  министерство  изящных  искусств.  (Если
верить Гамашу, там у него сидели свои  люди.)  Это  предложение  напомнило
Кристофу, в каком странном обличье в  свое  время  была  преподнесена  его
симфоническая поэма "Давид", и он рассказал о спектакле,  который  устроил
депутат Руссен  для  первого  дебюта  своей  любовницы  [см.  "Ярмарка  на
площади"  (прим.авт.)].  Гамаш  терпеть  не  мог  Руссена   и   слушал   с
удовольствием, а Кристоф, воодушевленный щедрыми возлияниями и сочувствием
слушателей,  стал  припоминать  другие  случаи,   не   всегда   подлежащие
оглашению, причем его собеседники не  упускали  ни  одной  подробности.  В
отличие от них Кристоф все забыл, едва встал из-за  стола.  А  тут,  когда
Оливье стал допытываться, многое всплыло у  него  в  памяти,  и  по  спине
пробежала  дрожь,  ибо  он  был  достаточно  умудрен  опытом,  чтобы,   не
обольщаясь,  предвидеть  дальнейший  ход  событий:  хмель  прошел,  и  ему
явственно представилось, как его неосторожные признания будут  искажены  в
хронике  злопыхательской  бульварной  газетки,  а  его  выпады  по   линии
искусства превращены в полемическое оружие. Что же касается написанного им
опровержения, то на этот счет у него было не больше иллюзий, чем у Оливье:
отвечать сотруднику газеты -  значит  зря  переводить  чернила;  последнее
слово всегда останется за газетой.
   Как Кристоф предвидел, так все и сбылось - точка в точку. Болтовню  его
напечатали, а опровержение - нет. Гамаш велел  передать  ему,  что  отдает
должное его душевному благородству, что  такая  щепетильность  делает  ему
честь, но предпочел сохранить  проявление  этой  щепетильности  в  строгой
тайне;   и    ложные    взгляды,    приписанные    Кристофу,    продолжали
распространяться, вызывая резкую критику в парижских газетах, а когда  они
дошли до Германии, там возмутились, как мог музыкант-немец так  отзываться
о своей родине.
   Кристоф решил, что придумал способ поправить дело, и в ответ на вопросы
репортера из другой газеты рассыпался  в  изъявлениях  любви  к  Deutsches
Reich, где,  по  его  словам,  люди  ничуть  не  менее  свободны,  чем  во
Французской республике. А  так  как  репортер  представлял  консервативную
газету,   то   не   замедлил   приписать   Кристофу    антиреспубликанские
высказывания.
   - Час от часу не легче! - воскликнул  Кристоф.  -  Да  какое  отношение
имеет моя музыка к политике?
   - У нас так уж водится, - ответил Оливье. - Посмотри, как люди рвут  на
части Бетховена. Одни делают из него якобинца, другие  -  церковника,  для
этих он - "Папаша Дюшен", для тех - царедворец.
   - Эх, дал бы он им всем пинка в зад!
   - Ну вот ты и дай!
   Кристоф был бы совсем не прочь, но  он  таял  от  первого  приветливого
слова. Оливье ни на минуту не  знал  покоя,  когда  оставлял  его  одного.
Кристофа по-прежнему осаждали репортеры, и,  сколько  он  ни  обещал,  что
будет держать себя в  узде,  устоять  он  не  мог  и  в  приливе  умиления
доверчиво выкладывал все, что приходило ему в голову. Являлись  к  нему  и
репортеры  женского   пола,   рекомендовались   его   почитательницами   и
выспрашивали о его  любовных  похождениях.  Другие  пользовались  случаем,
чтобы в связи с Кристофом позлословить о ком-нибудь еще.
   Возвратясь домой, Оливье замечал, что Кристоф чем-то озабочен.
   - Опять натворил глупостей? - спрашивал он.
   - Как всегда, - отвечал пристыженный Кристоф.
   - Неисправимый ты человек!
   - Меня на цепи надо держать...  Но  теперь  кончено:  больше  этого  не
будет.
   - Да, да, до следующего раза...
   - Нет, на этот раз окончательно.
   На другой день Кристоф торжествующе заявил Оливье:
   - Опять тут приходил один. Я его выставил.
   - Незачем впадать в крайности, - сказал Оливье.  -  С  ними  надо  быть
осторожным. "Это злобные твари..." Тронь их, они тебя ударят... Им  ничего
не стоит отомстить тебе! Каждое оброненное тобой  словечко  они  истолкуют
по-своему.
   Кристоф схватился за голову.
   - О, господи!
   - Что еще?
   - А то, что я сказал, когда захлопывал за ним дверь...
   - Что именно?
   - Наполеоновское словцо.
   - Наполеоновское?
   - Ну, не его, так кого-то из его приближенных...
   - Сумасшедший! Оно будет напечатано на первой странице!
   Кристоф содрогнулся. Но в газете  на  следующий  день  было  напечатано
описание его квартиры, куда репортер не попал, и интервью, которого он  не
получил.
   Сведения по мере распространения приукрашивались. В иностранных газетах
они сдабривались всякими нелепостями. После  того  как  французы  в  своих
статьях сообщили, что Кристоф ради  куска  хлеба  аранжировал  музыкальные
произведения для гитары, он прочел в английской газете, что ему  случалось
ходить по дворам с гитарой.
   На глаза  ему  попадались  не  только  хвалебные  отзывы.  Отнюдь  нет!
Достаточно  было  покровительства  "Гран  журналь",  чтобы   на   Кристофа
ополчились другие газеты.  Они  не  могли  допустить,  что  кто-то  из  их
собратьев открыл гения, которого они проглядели.  Одни  злословили  вовсю.
Другие жалели Кристофа.  Гужар,  досадуя,  что  его  обскакали,  напечатал
статью, чтобы, как он  выразился,  восстановить  истину.  Он  панибратским
тоном говорил о своем старом приятеле - Кристофе,  о  том,  как  руководил
первыми его шагами в Париже; конечно, Кристоф очень даровитый музыкант, но
- кому как не другу знать  это!  -  с  большими  срывами,  с  пробелами  в
образовании, без всякой  самобытности  и  с  непомерной  гордыней.  Плохую
услугу оказывают ему те, кто поощряет эту гордыню, доходя в своих похвалах
до смешного,  тогда  как  Кристофу  нужен  мудрый,  знающий,  справедливый
наставник, доброжелательный и строгий и т.д. (словом, точная копия  самого
Гужара). Композиторы кисло улыбались, подчеркивая  полнейшее  презрение  к
музыканту, который пользуется поддержкой прессы,  и,  делая  вид,  что  им
отвратительно  servum  peeus  [стадо   рабов   (лат.)],   отклоняли   дары
Артаксеркса, ничего им не предлагавшего. Одни  поносили  Кристофа,  другие
нападали на Оливье (это были преимущественно его коллеги). Они  радовались
случаю отплатить ему за то, что он держался непримиримо и не подпускал  их
к себе - по правде говоря, больше из любви к одиночеству, чем из презрения
к кому бы то ни было. Но для людей горчайшая  обида  услышать,  что  можно
обойтись без них. Кое-кто даже намекал,  что  самому  Оливье  небезвыгодны
статейки в  "Гран  журналь".  Находились  охотники  защитить  Кристофа  от
Оливье: они сокрушались  по  поводу  того,  что  Оливье,  не  щадя  тонкой
душевной  организации   художника-мечтателя   -   Кристофа,   недостаточно
вооруженного для жизни, бросает его в самую сутолоку Ярмарки  на  площади,
где тот неизбежно погибнет. Из их слов выходило, что Кристоф -  неразумный
младенец, которого надо водить за ручку. Те, кто курит ему дешевый фимиам,
говорили они, губят его будущее, а ведь он, хоть и лишен таланта, но своим
упорством и трудолюбием заслуживает лучшей участи. Жаль  человека!  Почему
не дали ему поработать еще несколько лет в безвестности?
   Оливье мог бы сколько угодно твердить им:
   "Чтобы работать, нужно есть. А кто даст ему хлеба?"
   Это бы их не остановило. Они ответили бы с невозмутимым спокойствием:
   "Это мелочь. Нужно терпеть".
   Понятно,  такой  стоицизм  проповедовали   люди   светские   и   вполне
обеспеченные. Так,  один  миллионер  ответил  наивному  человеку,  который
просил у него помощи для нуждающегося художника:
   - Помилуйте, ведь и Моцарт умер от нужды!
   Эти люди сочли бы  крайне  бестактным  возражение  Оливье,  что  Моцарт
предпочел бы не умирать и что Кристоф твердо намерен жить.


   В конце концов Кристофу надоели  эти  лакейские  сплетни.  Неужели  они
никогда не кончатся? - думал он. Однако через две недели все  затихло.  Но
отныне он стал известностью. Услышав его имя, никто не говорил: "Это автор
"Давида" и "Гаргантюа"?" Все говорили:  "Ах  да,  о  нем  писали  в  "Гран
журналь"!.."
   Это была слава.
   Оливье ощущал ее  по  количеству  писем,  которые  получал  Кристоф,  а
рикошетом  и  он  сам:  тут  были  предложения  либреттистов,  устроителей
концертов, излияния друзей,  объявившихся  за  последнее  время,  из  коих
многие недавно еще были врагами, приглашения от женщин. Для газетных анкет
Кристофу задавали самые разнообразные вопросы: о  падении  рождаемости  во
Франции, об идеале в искусстве, о дамских корсетах, о наготе на сцене,  не
считает ли он, что Германия идет к упадку, что музыки больше не существует
и т.д. и т.д. Они вдвоем  хохотали  над  всем  этим,  но  смех  смехом,  а
Кристоф, по природе дикарь, тут вдруг  вздумал  принимать  приглашения  на
званые обеды! Оливье глазам своим не верил.
   - Как? Ты? - спрашивал он.
   - Да, я, - посмеиваясь, отвечал Кристоф. - Ты думал, тебе одному  можно
бывать у  шикарных  дам?  Как  бы  не  так,  голубчик!  Теперь  мой  черед
развлекаться!
   - Развлекаться? Что ты, милый мой!
   Все дело было в том, что Кристоф засиделся дома и ему вдруг  неудержимо
захотелось новых впечатлений. Кроме  того,  он  с  непривычки  простодушно
наслаждался атмосферой славы. Впрочем, ему  бывало  нестерпимо  скучно  на
этих вечерах, и "свет" казался ему донельзя глупым. Но, возвращаясь домой,
он нарочно, назло говорил Оливье  обратное.  Раз  побывав  в  каком-нибудь
доме,  он  вторично  туда  не  шел   и   под   самым   нелепым   предлогом
бесцеремоннейшим   образом   отклонял   повторные   приглашения.    Оливье
возмущался. А Кристоф хохотал до упаду. Он бывал в обществе вовсе  не  для
того, чтобы поддержать свою популярность, а только чтобы пополнить запасы,
которые поставляла ему жизнь, - коллекцию человеческих взглядов и  жестов,
оттенков голоса, словом, материал - формы, звуки,  краски,  -  необходимый
художнику для обогащения его  палитры.  Не  одной  музыкой  жив  музыкант.
Интонация человеческой речи,  ритм  движений,  гармония  улыбки  дают  ему
больше музыкальной пищи, чем симфония какого-нибудь собрата. Правда,  надо
сознаться, что в светских гостиных музыка лиц и душ  так  же  бесцветна  и
однообразна, как и музыка профессионалов.  Каждый  вырабатывал  себе  свои
приемы и раз навсегда застывал на них. Улыбка хорошенькой женщины  так  же
трафаретно  завлекательна,  как  парижская  песенка.  Мужчины  еще  пошлее
женщин. Под разлагающим воздействием "света" воля  катастрофически  быстро
слабеет, тускнеет  и  сглаживается  самобытность  характера.  Кристоф  был
потрясен количеством неживых и отживающих людей,  которых  он  встречал  в
мире искусства. Вот, например, молодой талантливый композитор  в  расцвете
творческих сил: успех выбил его из колеи, убаюкал, превратил  в  ничто,  и
ему  теперь  хочется  только  блаженствовать  и  дремать,  вдыхая   аромат
низкопробной лести, которым его, того и гляди, удушат. А вот в другом углу
гостиной образец того, чем этот молодой  музыкант  станет  через  двадцать
лет, - напомаженный старец, маститый, прославленный,  богатый,  член  всех
академий, достигший вершины на своем поприще;  ему,  казалось  бы,  нечего
бояться, не с кем считаться, а он пресмыкается перед всеми,  дрожит  перед
общественным мнением, перед властью, перед  прессой,  не  смеет  высказать
свои мысли, да и не мыслит вовсе, не  существует  и  только  красуется,  -
осел, несущий собственные мощи.
   За каждым из этих художников или мыслителей,  которые  были  или  могли
быть великими,  непременно  скрывалась  женщина,  подтачивавшая  их  силы.
Женщины все были одинаково опасны - глупые и умные, любящие и себялюбивые;
и лучшие были хуже всех: они еще  вернее  душили  талант  в  тисках  своей
неразумной  любви,   с   самыми   благими   намерениями   приручали   его,
приспособляли  к  своим  вкусам,  подравнивали,   приглаживали,   корнали,
опрыскивали  духами,   пока   не   доводили   до   уровня   своей   убогой
чувствительности, меленького тщеславия, до посредственности своей и своего
круга.
   Хотя Кристоф только мимоходом побывал в  их  кругу,  он  успел  почуять
опасность.  Каждой,  естественно,  хотелось  заполучить  его   для   своей
гостиной, в свое распоряжение; и Кристоф чуть было не клюнул  на  приманку
ласковых слов и многообещающих улыбок. Если бы он не обладал  несокрушимым
здравым смыслом и не видел на чужом примере,  во  что  современные  Цирцеи
превращают людей, ему вряд ли удалось бы уйти невредимым. Но он  вовсе  не
жаждал  сделаться  лишним  гусаком  в  стаде  этих  прелестных   пастушек.
Опасность  была  бы  много  больше,  если  бы  они  не   проявляли   такой
настойчивости. Теперь же, когда всякому и всякой стало ясно, что среди них
объявился гений, они, по своему обыкновению,  любыми  способами  старались
загубить его. У людей такого сорта всегда одна мысль: при  виде  цветка  -
пересадить его в горшок; при виде птицы - запереть ее в клетку;  при  виде
свободного человека - превратить его в лакея.
   У Кристофа на миг закружилась голова, но  он  быстро  овладел  собой  и
послал их всех к черту.


   Судьба - великая насмешница. Люди  беспечные  еще  могут  проскользнуть
между петлями  ее