он поверил в него. Он отрицал  бога.  Но  он  был  полон  им.  Аббат
Корнель  говорил  ему,  улыбаясь,  что,  подобно  доброму  великану,   его
покровителю, он, сам того не ведая, несет бога в себе.
   - Почему же я не вижу его? - спрашивал Кристоф.
   - Вы - как миллионы других людей: вы видите его каждый день, хотя и  не
подозреваете, что это он. Бог открывается в самых разных формах: одним - в
повседневной жизни, как апостолу Петру в Галилее; другим (например, вашему
другу Ватле) - как апостолу Фоме, в осязаемых ранах  и  в  бедах,  которые
нужно исцелять; вам - в величии вашего идеала: "Noli  me  tangere..."  [Не
прикасайся ко мне (лат.) - Евангелие от Иоанна. 20, 17] Наступит день -  и
вы узнаете его.
   - Никогда я не отрекусь от своих  взглядов,  -  заявлял  Кристоф.  -  Я
свободный человек.
   - А с богом вы еще свободнее, - спокойно возражал священник.
   Но Кристоф не допускал, чтобы из него можно  было  сделать  христианина
помимо его воли. Он защищался с наивной горячностью,  как  будто  тот  или
иной ярлык, наклеенный на его мысли, мог что-либо изменить. Аббат  Корнель
слушал его  с  легкой,  едва  уловимой,  чисто  пастырской,  очень  доброй
иронией: у него был неиссякаемый запас терпения, вошедшего, как и вера,  в
его плоть и кровь. Испытания, постигавшие  современную  церковь,  закалили
его; хотя они опечалили его  и  заставили  пережить  мучительные  душевные
потрясения, они  не  затронули  глубин  его  веры.  Конечно,  тяжело  было
сознавать, что начальники притесняют тебя, что епископы следят  за  каждым
твоим  шагом,  что  свободомыслящие   стараются   воспользоваться   твоими
взглядами и борются твоим же оружием против твоей веры, что ты не понят  и
преследуем и твоими единоверцами, и  врагами  твоей  религии.  Противиться
невозможно,  ибо  нужно  покоряться.  Но   покоряться   добровольно   тоже
невозможно, ибо знаешь, что старшие ошибаются; поэтому нельзя  молчать.  И
нельзя говорить - из страха быть  понятым  неправильно.  Тем  более,  если
иметь в виду другие души, за  которые  отвечаешь,  которые  ждут  от  тебя
совета, помощи и чьи страдания ты видишь. Аббат Корнель страдал вдвойне  -
за них и  за  себя,  но  все-таки  смирялся.  Что  значат  в  сравнении  с
многовековой историей  церкви  нынешние  испытания?  Однако,  замыкаясь  в
безмолвной  покорности,  он  как-то  захирел,  становился  робким,  боялся
высказывать свои взгляды, а это затрудняло ему каждый шаг, и он все больше
погружался в  оцепенение.  Он  с  грустью  замечал  это,  но  не  боролся.
Знакомство с Кристофом явилось для него огромной поддержкой. Тот юношеский
пыл, тот дружеский и простодушный интерес, с каким отнесся  к  аббату  его
сосед, его вопросы, подчас  даже  слишком  прямолинейные,  действовали  на
аббата целительно. Кристоф уговаривал его возвратиться в общество живых.
   Обер,  электромонтер,  встретился  с   аббатом   у   Кристофа.   Увидев
священника, он сделал невольный жест удивления.  Ему  трудно  было  скрыть
свою  неприязнь.  Даже  справившись  со  своим  чувством,   он   продолжал
испытывать  неловкость  в  присутствии  этого  мужчины   в   юбке,   этого
непонятного существа. Все же влечение к разговорам с людьми воспитанными и
образованными взяло верх над его неприязнью к духовенству.  Обера  удивили
дружеские отношения, какие установились между Ватле и аббатом Корнелем; он
был не менее поражен тем, что видит  перед  собой  священника-демократа  и
революционера-аристократа.   Это   опрокидывало    все    его    привычные
представления. Обер ломал себе голову, к каким бы категориям  их  отнести,
ибо ему необходимо было классифицировать людей, чтобы  понимать  их.  А  к
какой рубрике причислять мирное  свободолюбие  этого  священника,  который
читал Анатоля Франса  и  Ренана  и  отзывался  о  них  спокойно,  метко  и
справедливо? В  вопросах  познания  аббат  взял  себе  за  правило  больше
доверять людям науки,  чем  представителям  власти.  Он  чтил  власть,  но
считал, что наука - это более высокая ступень, ибо плоть, дух,  милосердие
образуют три основные ступени божественной  лестницы  -  лестницы  Иакова.
Разумеется, Обер с его простодушием и не подозревал  о  возможности  такой
системы  взглядов.  Аббат  Корнель  мягко  говорил  Кристофу,   что   Обер
напоминает ему французских крестьян. Он  как-то  присутствовал  при  одном
весьма характерном  эпизоде:  молодая  англичанка  спрашивала  у  крестьян
дорогу. Она говорила по-английски. Крестьяне слушали и не понимали.  Потом
они заговорили по-французски. И теперь  она  их  не  понимала.  Тогда  они
поглядели на нее с состраданием, покачали головой и  заметили,  принимаясь
за прерванную работу:
   - Вот беда! А ведь такая красавица!..
   В первое время Обер, смущенный ученостью и изысканными манерами  аббата
и Ватле, молчал,  упиваясь  их  беседами.  Немного  погодя  он  тоже  стал
принимать участие в разговорах, уступая ребяческому  желанию  послушать  и
себя. И принялся выкладывать свои туманные идеи. Оба вежливо слушали и про
себя улыбались. Восхищенный Обер этим не ограничился: он воспользовался, а
потом злоупотребил неисчерпаемым терпением аббата  Корнеля  и  прочел  ему
свою писанину. Священник покорно слушал; ему было не очень скучно: ведь он
слушал не столько слова, сколько человека. А  когда  Кристоф  выразил  ему
соболезнование, он заметил:
   - Пустяки! То ли приходится слышать!
   Обер был благодарен Ватле и аббату Корнелю;  и  все  трое,  не  слишком
заботясь о том, чтобы уяснить себе взгляды друг друга, прониклись взаимной
привязанностью, хорошенько не зная почему. И были удивлены,  заметив,  что
они так близки. Раньше они никогда не думали, что  это  возможно.  Кристоф
соединил их.
   Он обрел чистых сердцем союзников в лице троих  детей  -  двух  девочек
Эльсберже и приемной дочки Ватле. Кристоф подружился с ними. Ему было жаль
детишек - уж  очень  одиноко  они  жили.  Постоянно  рассказывая  девочкам
Эльсберже о неведомой маленькой соседке, он внушил им неудержимое  желание
познакомиться с нею. И теперь  они  сигнализировали  друг  другу  в  окно,
обменивались несколькими словами  на  лестнице.  И  в  конце  концов,  при
поддержке  Кристофа,  добились  того,  что  им  разрешили  встречаться   в
Люксембургском саду. Кристоф, обрадованный успехом своей  политики,  решил
присутствовать при их первой встрече;  однако  они  держались  смущенно  и
неестественно, не зная, что им делать  с  этим  неожиданным  счастьем.  Но
Кристоф  мгновенно  растопил  лед,  придумал  игры,  заставил  их  бегать,
догонять друг друга и сам бегал с таким  увлечением,  словно  и  ему  было
десять лет. Гуляющие с удивлением поглядывали на рослого  малого,  который
бегал, кричал и прятался за деревьями от трех ловивших его девочек. Однако
родители, с их обычной недоверчивостью, были весьма мало склонны  к  тому,
чтобы встречи в Люксембургском саду повторялись слишком  часто  (там  было
трудно следить за детьми). Тогда Кристоф устроил так,  что  майор  Шабран,
проживавший в квартире на первом этаже, предложил детям играть в саду, при
доме.
   С Шабраном Кристофа свел случай, который обычно  идет  навстречу  тому,
кто умеет им воспользоваться. Рабочий стол Кристофа стоял у окна.  Однажды
ветер унес несколько исписанных нотных листов в сад.  Кристоф  побежал  за
ними без шляпы, в чем был. Он думал, что ему откроет кто-либо из слуг.  Но
дверь отворила молодая девушка. Несколько смущенный, он объяснил  ей  цель
своего  посещения.  Она  улыбнулась  и  пригласила   зайти;   они   вместе
отправились в сад. Кристоф собрал свои  листки  и  поспешил  ретироваться.
Девушка пошла проводить его, и тут они столкнулись с  отставным  офицером,
который возвращался домой. Майор с удивлением взглянул на  чудного  гостя.
Молодая девушка, смеясь, представила ему Кристофа.
   - Ах, так это вы музыкант? - сказал офицер. -  Очень  рад!  Мы  с  вами
собратья.
   Он пожал Кристофу руку. Затем они поговорили с  дружелюбной  иронией  о
концертах, которыми угощали друг друга: Кристоф на рояле, майор на флейте.
Кристоф хотел уйти. Шабран удержал его;  и  они  пустились  в  бесконечные
рассуждения о музыке. Вдруг офицер предложил:
   - Зайдемте ко мне. Посмотрите мои пушки.
   Кристоф последовал за ним, удивляясь, зачем майору  понадобилось  знать
его мнение о французской артиллерии. А тот, торжествуя, показал  ему  свои
музыкальные _каноны_ [французское слово "canon" означает "пушка", а  также
"канон"]. Это были настоящие пьесы-ребусы, которые  можно  было  играть  с
конца к началу или в четыре руки, причем один играл  бы  страничку  сверху
вниз,  а  другой  -  снизу  вверх.  Бывший  воспитанник   Политехнического
института с детства чувствовал влечение  к  музыке.  Однако  больше  всего
любил он  в  музыке  замысловатые  эксперименты:  она  представлялась  ему
(отчасти она и была такою) блистательной игрой ума; и  он  ставил  себе  и
решал задачи на всевозможные музыкальные построения - одно  причудливее  и
бесцельнее другого. Разумеется, служба не  позволяла  ему  отдавать  много
времени удовлетворению этой страсти, но, с тех  пор  как  Шабран  вышел  в
отставку, он целиком отдался ей; он вкладывал в эти занятия ту же энергию,
с какой некогда преследовал в  африканской  пустыне  племена  негритянских
царьков или ускользал от их засад. Кристоф нашел забавными  его  шарады  и
предложил еще более сложную. Офицер был в восторге; они начали состязаться
в изобретениях и забрасывали друг друга музыкальными головоломками.  Когда
они наигрались всласть, Кристоф поднялся к себе. Но на следующее  же  утро
он получил от соседа новую задачу,  настоящий  ребус,  над  которым  майор
просидел чуть не всю ночь; Кристоф ответил, и так продолжалось до тех пор,
пока  композитор,  которому  игра  до  смерти  надоела,  не  объявил  себя
побежденным; офицер был в восторге, он считал этот успех как бы  реваншем,
взятым над Германией. Затем майор пригласил Кристофа на  завтрак.  Прямота
Кристофа, заявившего, что музыкальные творения  Шабрана  отвратительны,  и
пришедшего в  ужас,  когда  тот  принялся  терзать  на  своей  фисгармонии
какое-то _анданте_ Гайдна, окончательно покорили майора.  С  тех  пор  они
беседовали довольно часто, но уже не о музыке. Кристофа мало  интересовали
нелепые рассуждения о ней Шабрана,  он  предпочитал  разговор  на  военные
темы. А майор был рад. Несчастному старику ничего другого  не  оставалось,
как развлекать себя музыкой, но в глубине души он тосковал.
   Он охотно рассказывал о своих африканских походах. Это были невероятные
приключения, достойные  Писарро  и  Кортеса.  Перед  изумленным  Кристофом
воскресала удивительная варварская эпопея, о которой он решительно  ничего
не знал, да и сами французы были в этой области полными невеждами, хотя  в
течение почти двух десятилетий горсть французских завоевателей сражалась в
дебрях Черного материка с отчаянным героизмом, смелой изобретательностью и
сверхчеловеческой энергией: эти люди,  затерянные  там  и  лишенные  самых
элементарных средств для ведения войны, были окружены армиями чернокожих и
притом вынуждены действовать  вопреки  трусливому  обществу  и  трусливому
правительству; тем не менее они завоевали для Франции и наперекор  Франции
страну обширнее ее самой. От всего этого на Кристофа веяло радостной мощью
и запахом крови.  Перед  ним  возникали  образы  современных  кондотьеров,
героев-авантюристов, что так мало вязалось с теперешней Францией и  о  чем
Франция не могла думать без краски стыда: она старалась поскорее набросить
на них покрывало забвения. Когда майор возвращался к  этим  воспоминаниям,
голос его звучал бодро; он вел свой рассказ  с  грубоватым  добродушием  и
сообщал подробные сведения  (причудливо  переплетая  их  с  повестями)  об
особенностях почвы, о бесконечных пустынях и об охотах,  когда  человек  в
этой беспощадной борьбе был то охотником, то дичью.  Кристоф  слушал  его,
смотрел на него и испытывал  сострадание  к  этому  прекрасному  животному
человеческой породы, обреченному на бездействие, вынужденному искать исход
для своей энергии в бессмысленных забавах. Он  недоумевал,  каким  образом
офицер мог примириться со своей участью, и однажды спросил  его  об  этом.
Вначале майор был, видимо, не очень склонен  говорить  о  своих  обидах  с
совершенно чужим человеком. Но ведь все французы - болтуны, особенно когда
речь идет о взаимных обвинениях.
   - А какого черта мне там делать, - ответил он, - в их теперешней армии?
Моряки стали писаками. Пехотинцы - социологами. Они делают решительно все,
только не воюют. Они даже не готовятся к войне, а готовятся к тому,  чтобы
больше никогда не воевать,  и  занимаются  философией  войны...  Философия
войны! Игра побитых ослов, которые рисуют себе, как их побьют в  следующий
раз! А мне с болтунами не по  пути.  Лучше  уж  засесть  дома  и  отливать
музыкальные пушки!
   Из  стыдливости  он  не  открыл  своих  главных   горестей:   не   стал
рассказывать о том, как офицеры по вине наушников стали коситься  друг  на
друга,  об  унизительной  необходимости  подчиняться  наглым   приказаниям
зловредных и  невежественных  политиканов,  о  страданиях  армии,  которую
используют для несения гнусных полицейских обязанностей,  для  конфискации
церковного имущества, подавления рабочих стачек, о том, как их  заставляли
служить корыстным и мстительным интересам правящей партии - партии  мелких
буржуа, радикалов и  антиклерикалов  -  против  интересов  всей  остальной
страны,  уж  не  говоря  об  отвращении  старого   "африканца"   к   новым
колониальным войскам,  которые  правительство  в  подавляющем  большинстве
набирает из худших элементов нации, потакая эгоизму  тех,  кто  не  желает
участвовать в почетном и  рискованном  деле  укрепления  обороны  "большой
Франции" - Франции, лежащей за морями.
   Кристоф не собирался вмешиваться в эту  французскую  междоусобицу:  это
его не касалось. Но он сочувствовал бывшему офицеру.  Как  бы  Кристоф  ни
относился к войне, он понимал, что армия должна  создавать  солдат  -  для
того она и существует, - так же как  яблоня  должна  приносить  яблоки,  и
примешивать сюда  политиков,  эстетов,  социологов  -  большая  ошибка:  И
все-таки ему было непонятно, как мог этот энергичный, решительный  человек
уступить место другим. Не бороться с врагами - значит быть  худшим  врагом
самому себе. Но, видно, во всех сколько-нибудь  достойных  французах  есть
эта своеобразная склонность к отходу, к самоотречению.  Кристоф  обнаружил
это свойство в иной, более трогательной, форме и у дочери майора.
   Ее звали Селиной. У нее были тонкие, тщательно расчесанные, стянутые  в
узел волосы, открывавшие высокий выпуклый лоб и  заостренные  ушки,  худые
щеки, прелестный подбородок, какой бывает у деревенских красоток, чудесные
темные глаза - умные, доверчивые, очень кроткие и близорукие,  толстоватый
нос, родинка в уголку верхней губы, молчаливая улыбка, от которой на  лице
появлялась милая гримаска, а нижняя губка слегка выступала вперед.  Селина
была добра, деятельна, остроумна, но  удивительно  равнодушна  ко  всякого
рода умственным интересам. Она почти не читала, не знала  ни  одной  новой
книги, никогда не ходила в театр,  никогда  не  путешествовала  (чтобы  не
раздражать  отца,  который  когда-то  путешествовал  слишком  много),   не
участвовала  в  светской  благотворительности  (отец  критиковал  подобные
начинания), не пыталась заняться какой-нибудь наукой (отец  издевался  над
учеными женщинами) и почти не покидала своего  сада,  замкнутого  четырьмя
высокими стенами и напоминавшего огромный колодец. Вместе с тем Селина  не
скучала, развлекалась, как могла, и бодро мирилась со  своей  судьбой.  От
Селины и от того мира, который бессознательно создает себе каждая женщина,
веяло чем-то шарденовским:  та  же  теплая  тишина;  внимательные  лица  и
спокойные (немного застывшие) позы людей,  занятых  своим  обычным  делом,
дышали поэзией будней, когда в один  и  тот  же  час  повторяются  заранее
известные мысли и движения, которые любишь от этого  не  менее  глубоко  и
нежно. Здесь чувствовалась та безмятежная ограниченность  прекрасных  душ,
которою бывают иногда наделены некоторые представители  буржуазной  среды:
добросовестность, честность, правдивость, спокойный труд, спокойные и  все
же поэтические радости,  здоровое  изящество,  опрятность  нравственная  и
физическая; все отдавало здесь хорошо выпеченным хлебом, запахом  лаванды,
откровенностью, добротой, мирной жизнью предметов и людей,  мирной  жизнью
старых домов и умиленных душ...
   Кристоф, чья доверчивость будила в людях ответное доверие, подружился с
Селиной. Они беседовали довольно непринужденно; он даже начал задавать  ей
вопросы, на которые она, к своему  удивлению,  отвечала;  молодая  девушка
поведала ему то, что не открыла бы никому другому.
   - Это потому, - пояснил Кристоф, - что  вы  меня  не  боитесь.  Нам  не
грозит опасность полюбить друг друга: для этого мы слишком добрые друзья.
   - Любезно, нечего сказать! - отвечала она, смеясь.
   Ее здоровая натура, так же как и натура Кристофа, испытывала отвращение
к так  называемой  "дружбе-любви",  которую  обычно  ищут  люди  непрямые,
привыкшие лукавить со своими  чувствами.  Кристоф  и  Селина  были  просто
добрыми товарищами.
   Однажды он спросил  ее,  как  это  она  может  целыми  вечерами  сидеть
неподвижно в саду  на  скамейке,  не  прикасаясь  к  лежащему  на  коленях
рукоделию. Она покраснела и стала уверять, что вовсе не часами, а  если  и
сидит так, то всего несколько минут, да и то  изредка,  -  всего  четверть
часика, чтобы "досказать себе историю".
   - Какую историю?
   - Историю, которую я себе рассказываю.
   - Вы рассказываете себе истории! Расскажите мне!
   Нет, он слишком любопытен.  Во  всяком  случае,  не  она  героиня  этих
историй.
   Он удивился:
   - Охота была! По-моему, естественнее рассказывать себе свою собственную
историю, но приукрашенную: представлять себе, что живешь более  счастливой
жизнью.
   - Ну нет, - отозвалась Селина, - от этого можно прийти в отчаяние.
   Она опять покраснела, понимая, что приоткрыла  потаенный  уголок  своей
души. Затем продолжала:
   - И потом, когда я в саду  и  меня  овевает  ветер,  я  счастлива.  Сад
кажется мне живым.  А  когда  ветер  дует  мне  в  лицо,  он  столько  мне
рассказывает - ведь он мчится издалека!
   Кристоф, невзирая на сдержанность Селины, прозревал в ее  душе  грусть,
таившуюся за веселым спокойствием и постоянной  занятостью,  которою  она,
однако, себя не обманывала, ибо хлопотала  без  цели.  Почему  же  она  не
старалась сбросить с себя  это  иго?  Ведь  она  была  создана  для  жизни
деятельной и осмысленной! Она ссылалась на привязанность к отцу, который и
слышать не хотел о разлуке с нею. Напрасно Кристоф  возражал,  уверяя  ее,
что человек столь сильный и энергичный, как майор, в ней не нуждается, что
при такой закалке он может остаться один и не имеет права приносить  ее  в
жертву. Но Селина защищала отца и, следуя поговорке, что "и ложь бывает во
спасение", уверяла Кристофа, будто бы не отец, а она сама не в силах с ним
расстаться. В известной мере это была, пожалуй, правда. И ей, и ее отцу, и
всем их близким казалось, что так суждено от века и не может быть иначе. У
нее был женатый брат, считавший  вполне  естественным,  что  она  жертвует
собой и остается подле отца. А брат был занят  только  своими  детьми.  Он
относился к ним с ревнивой любовью и преследовал их своей мелочной опекой.
Эта любовь являлась  для  него  и  для  его  жены  своего  рода  веригами,
добровольно надетыми и сковывавшими все их движения: глядя на  них,  можно
было подумать, что с рождением детей личная жизнь кончается  и  что  нужно
навсегда  отказаться  от  возможности  идти  вперед,   -   этот   человек,
деятельный, умный, еще молодой, высчитывал, сколько лет  ему  осталось  до
вы