тро" (прим.авт.)]. Она представила сидевшего с ней  рядом  рослого,
толстого, лысого господина с  победоносно  закрученными  усами:  "Господин
юстиции советник фон Бромбах", ее муж. Она настаивала, чтобы Кристоф зашел
к ним. Он пытался уклониться. Но Минна твердила:
   - Нет, нет, вы должны, непременно должны пообедать с нами.
   Говорила она очень громко и очень  быстро  и,  не  дожидаясь  вопросов,
начала рассказывать о себе. Ошеломленный ее  многословием  и  шумливостью,
Кристоф Слушал рассеянно, больше смотрел на нее.  Так  это  его  маленькая
Минна! Она расцвела, раздобрела, приобрела пышные формы, цвет лица  у  нее
был прекрасный, нежно-розовый, но черты  расплылись,  особенно  крупным  и
мясистым  стал  нос.  Движения,  манеры,  жеманство   остались   прежними,
изменились только формы.
   А она тем временем говорила без умолку: рассказывала Кристофу  о  своем
прошлом, самом интимном прошлом, о том, как она влюбилась в своего мужа  и
как муж влюбился в нее. Кристоф чувствовал себя неловко. Она все видела  в
розовом свете, безоговорочно считала самыми лучшими, лучше всех  других  -
особенно в присутствии других - свой город, свой дом, свою  семью,  своего
мужа, свою кухню, своих четверых детей и себя самое. При муже она говорила
о нем, что "это замечательнейший из людей, каких  ей  доводилось  видеть",
что он обладает "сверхчеловеческой силой".  "Замечательнейший  из  людей",
смеясь, трепал Минну по щеке и заверял Кристофа, что она "весьма достойная
женщина". Господин юстиции-советник, по-видимому, был осведомлен  о  делах
Кристофа и не знал, выказывать ли ему  уважение  или  неуважение,  имея  в
виду, с одной стороны, вынесенный ему приговор, а с  другой  -  высочайшее
покровительство; в конце концов он решил избрать нечто  среднее.  А  Минна
все говорила. Наговорившись о себе, она  заговорила  о  Кристофе  и  стала
донимать его вопросами столь же интимного  характера,  как  и  те  ответы,
которые она давала на вопросы, не заданные им.  Она  была  в  восторге  от
встречи с Кристофом, о его музыке она понятия не имела, но слыхала, что он
стал знаменитостью, и ей было лестно, что он  любил  ее  (и  что  она  ему
отказала). Она игривым тоном довольно бестактно напомнила ему  об  этом  и
потребовала от  него  автограф  для  альбома.  Она  приставала  к  нему  с
расспросами о Париже, проявив столько же любопытства, сколько и  презрения
к этому городу. Она была убеждена, что знает Париж, потому что побывала  в
"Фоли Бержер" и в Опере, на Монмартре и в Сен-Клу. С ее точки зрения,  все
парижанки были кокотки, негодные матери, старались иметь  поменьше  детей,
оставляли их дома без присмотра, а сами бегали по театрам и увеселительным
заведениям. Возражений она не терпела. После  обеда  она  пожелала,  чтобы
Кристоф сыграл на рояле, и похвалила его, но  в  глубине  души  не  меньше
восхищалась игрой мужа.
   Кристоф был рад встрече с матерью Минны, фрау фон Керих. Он сохранил  к
ней  тайную  симпатию,  помня  ее  доброту.  Она  и  теперь  не   утратила
доброжелательности и держала себя естественнее, чем Минна; но в  обращении
ее с Кристофом по-прежнему был  оттенок  ласковой  насмешки,  которая  так
раздражала его в свое время. Она ни в чем не изменилась с тех пор;  у  нее
остались те же вкусы, и ей казалось немыслимым,  что  можно  уйти  дальше,
стать лучше.  Она  противопоставляла  прежнего  Жан-Кристофа  нынешнему  и
отдавала предпочтение первому.
   Никто вокруг нее внутренне не переменился, кроме Кристофа. А  ему  была
тягостна эта провинциальная косность, ограниченность кругозора.  Полвечера
хозяева дома занимали его сплетнями о незнакомых ему людях, подмечали  все
смешное у своих близких и объявляли смешным то, что было  непохоже  на  их
собственные нравы и обычаи. Под конец это  злобное,  мелочное  любопытство
стало Кристофу невмоготу. Он попытался перевести разговор на свою жизнь за
границей, но сразу почувствовал, что невозможно объяснить им,  какова  эта
французская цивилизация, из-за которой он столько выстрадал и все  обаяние
которой ощущал сейчас,  выступая  ее  представителем  у  себя  на  родине;
невозможно объяснить им, что такое широта латинского  духа,  чей  основной
закон - стараться понять как можно больше, не боясь погрешить  против  так
называемой нравственности. А с ними, в  особенности  с  самой  Минной,  он
вновь чувствовал то, от чего немало натерпелся в свое время и о чем  успел
позабыть:  гордыню,  проистекающую  из  слабости   не   меньше,   чем   из
добродетели, беспощадную честность, которая кичится своей  добродетелью  и
не  способна  понять,  как  это  можно   оступиться,   преклонение   перед
приличиями, негодующее презрение к  "неположенному"  превосходству.  Минна
была невозмутимо и безоговорочно убеждена в своей  неизменной  правоте.  В
суждениях о других - грубая прямолинейность. Впрочем, она и  не  старалась
их понять; ее интересовала только собственная особа,  свое  себялюбие  она
прикрывала легкой метафизической дымкой, то и дело толковала о своем  "я",
о развитии своего "я". Возможно,  что  она  была  неплохая  женщина,  была
способна любить. Но она уж очень любила себя. А  главное,  уж  очень  себя
уважала; казалось, она непрерывно молится на это свое "я".  Чувствовалось,
что она окончательно и бесповоротно разлюбила бы горячо любимого человека,
если бы он на миг погрешил против почтения, которое обязан  был  оказывать
ее "я" (хотя бы он потом каялся всю жизнь). К черту твое "я"! Вспомни хоть
раз, что существует "ты"!..
   И все же Кристоф смотрел на нее снисходительным  взглядом.  Он,  обычно
такой несдержанный, с ангельским терпением слушал ее и  всячески  старался
не осуждать. Он, точно ореолом, окружил ее  благоговейными  воспоминаниями
отроческой любви и силился найти в  ней  сходство  с  девочкой  Минной.  В
некоторых движениях, пожалуй,  проскальзывало  что-то  прежнее,  отдельные
звонкие нотки в ее голосе будили волнующий отголосок. Он ловил их,  молчал
и не слушал того, что  она  говорила,  но  делал  вид,  будто  слушает,  и
проявлял умиленную почтительность. Ему трудно было сосредоточиться - своей
шумливостью она заглушала былую Минну. В конце концов он утомился и встал.
   "Бедненькая малютка Минна!  Они  хотят  уверить  меня,  что  ты  и  эта
нарядная толстуха, такая крикливая и нудная, - одно и то же. Но я-то знаю,
что это неправда. Давай уйдем, Минна. Что у нас с ними общего?"
   Он ушел, пообещав заглянуть на другой день. Если бы  он  сознался,  что
уезжает в тот же вечер, они бы не отпустили его до самого  отхода  поезда.
Как только он зашагал по  темной  улице,  к  нему  вернулось  то  отрадное
состояние духа, какое было у него до  появления  экипажа.  Воспоминание  о
тоскливом вечере стерлось, исчезло без следа,  потонуло  в  рокоте  Рейна.
Кристоф пошел берегом в ту сторону, где стоял дом, в котором он родился, и
сразу же узнал этот дом. Там  все  спали.  Ставни  были  заперты.  Кристоф
остановился посреди  улицы;  если  он  постучится,  дверь,  казалось  ему,
откроют знакомые тени. Он вошел в палисадник возле дома, у самой  реки,  и
сел на том месте, куда ходил когда-то по вечерам беседовать с Готфридом. И
минувшие дни ожили перед ним. Воскресла вновь и милая  девочка,  вместе  с
ним вкусившая мечту первой любви. Вновь переживали  они  юную  страсть  со
сладостными слезами и беспредельными надеждами. И, добродушно улыбаясь, он
подумал:
   "Ничему-то меня не научила жизнь. Я все вижу... все знаю... И никак  не
расстанусь с прежними иллюзиями".
   Какое счастье - неиссякаемая способность  любить  и  верить!  Все,  что
осенено любовью, неподвластно смерти.
   "Настоящая Минна со мной... со мной, а не с ним... И эта  Минна  всегда
останется юной!.."
   Луна выплыла из дымки облаков, и под ее лучами заискрилась  серебристая
чешуя волн. Кристофу казалось, что раньше река не подступала так близко  к
пригорку, на котором он сидел. Он пригляделся. Ну да,  Раньше  перед  этой
вот грушей тянулась песчаная коса, над ней пологий зеленеющий  склон,  где
он резвился так часто. Река похозяйничала  тут  и,  подступая  все  ближе,
подтачивала уже корни грушевого дерева.  У  Кристофа  сжалось  сердце.  Он
пошел по направлению к  станции.  Здесь  вырос  новый  квартал  -  рабочие
казармы, строящиеся верфи, высокие заводские  трубы.  Кристоф  вспомнил  о
рощице акаций, которую видел днем, и подумал:
   "Тут тоже все подтачивает река..."
   Спящий в темноте старинный городок со всеми его обитателями,  живыми  и
мертвыми, стал еще роднее Кристофу, потому что над ним нависла угроза...
   Hostis babel muros... [Враг владеет (этими) стенами... (лат.)]
   Надо скорей спасать самое дорогое! Смерть подкарауливает  все,  что  мы
любим. Поспешим навеки запечатлеть в бессмертной  бронзе  преходящий  лик.
Отвоюем у пламени  сокровища  отчизны,  прежде  чем  огонь  пожрет  дворец
Приама...
   Кристоф сел в поезд, и поезд помчался, словно  убегая  от  потопа.  Но,
подобно мужам, что спасали из гибнущего города его богов, Кристоф увозил в
себе искорку жизни, брызнувшую из родной земли, и священную душу прошлого.


   Жаклина и Оливье на время сблизились снова. У Жаклины  умер  отец.  Она
была глубоко потрясена  его  смертью.  Перед  лицом  настоящего  горя  она
почувствовала, как мелки и пошлы  все  другие  огорчения;  ласка,  которой
окружил ее Оливье, оживила ее привязанность к нему. Жизнь  вернула  ее  на
несколько лет назад, к печальным дням болезни и смерти тети  Марты,  после
которых настали блаженные дни любви. Жаклина поняла, что не ценила жизни и
что надо быть ей благодарной, если она не спешит отобрать то немногое, что
дарит нам. Теперь, почувствовав всю  цену  этого  немногого,  она  ревниво
старалась его удержать. Врач посоветовал на время  увезти  ее  из  Парижа,
чтобы рассеять скорбь утраты, и путешествие вместе с Оливье - своего  рода
паломничество по тем местам, где  они  любили  друг  друга  в  первый  год
супружества, - совсем растопило ее сердце. Когда где-нибудь на перекрестке
перед  ними  возникал  грустный  и  милый  образ  любви,  казалось,  давно
исчезнувшей, и они видели, как она проходит мимо, и твердо знали, что  она
неизбежно исчезнет вновь, - надолго ли? быть  может,  навсегда?  -  они  с
особенной страстностью цеплялись за нее...
   "Побудь, побудь с нами!"
   Но оба сознавали, что удержать ее нельзя.  Когда  Жаклина  вернулась  в
Париж, она  ощутила  в  себе  трепет  новой,  крохотной  жизни,  зажженной
любовью. А сама любовь уже ушла. Бремя, которое  Жаклина  носила  в  себе,
становилось все тяжелее, но не воскрешало ее привязанности к Оливье  и  не
давало ей той радости, какую она ожидала. Она  с  тревогой  заглядывала  в
себя. Прежде, когда она тосковала,  ей  казалось,  что  появление  малютки
спасет ее. И вот теперь она ожидает ребенка, а спасения не  видно.  Она  с
ужасом чувствовала, как это живое растение пускает в ней корни, становится
все больше и больше, сосет ее кровь. По целым дням  она  сидела,  глядя  в
пространство,  сосредоточенная,  вся  без  остатка  поглощенная  неведомым
существом, которое завладело ею.  Что-то  баюкало  ее,  какое-то  смутное,
нежное и томительное жужжание. Очнувшись  от  забытья,  она  вскакивала  в
испарине, в ознобе, в ней вспыхивало возмущение. Она пыталась вырваться из
сетей, которыми опутала ее природа. Ей хотелось жить,  быть  свободной,  и
казалось, что природа обманула  ее.  Потом  она  стыдилась  таких  мыслей,
обзывала себя чудовищем, думала: "Неужели же  я  хуже  других  женщин  или
сделана из другого теста, чем они?" И мало-помалу стихала, отдавая, словно
дерево, все силы, все соки живому плоду, зревшему в ее чреве, и мечтала  о
нем: "Какой он будет?.."
   Когда она услышала первый крик  родившегося  на  свет  младенца,  когда
увидела его жалкое, трогательное тельце, на душе у нее стало тепло. В один
миг в ней вспыхнула торжествующая радость материнства,  самая  могучая  на
земле, - сознание, что из твоих мук родилась плоть от плоти твоей, родился
человек. И великая волна любви, движущая миром, обдала ее с головы до пят,
подхватила, захлестнула,  подняла  до  небес...  Женщина,  когда  рождает,
уподобляется тебе, господи; но тыне ведаешь радости, какую испытывает она,
ибо ты не страдал...
   Немного погодя волна спала, и душа спустилась на землю.
   Дрожа от волнения, Оливье нагнулся над ребенком  и,  улыбаясь  Жаклине,
старался понять, какие  таинственные  нити  связывают  их  обоих  и  этого
червячка, еще не похожего на человека. С  чувством  легкой  гадливости  он
бережно прикоснулся губами к сморщенному, желтому лобику. Жаклина  следила
за ним: ревнивым движением она оттолкнула мужа, схватила ребенка,  прижала
к груди и принялась целовать. Ребенок запищал, тогда  она  отдала  его  и,
повернувшись к стенке, заплакала. Оливье  подошел  к  ней,  приласкал  ее,
поцелуями  осушил  ее  слезы;  она  тоже  поцеловала  его,   насильственно
улыбнулась; потом попросила, чтобы ее оставили в покое, но не  уносили  от
нее  ребенка...  Увы,  что  делать,  когда  любовь  умерла?   Мужчина,   в
значительной степени живущий интеллектом, не может до конца изжить сильное
чувство - в сознании всегда остается какой-то след, какая-то мысль.  Пусть
он больше не любит, но он не забывает, что любил. А женщина и полюбила, не
размышляя,  всем  существом,  и  разлюбила,  также  не   размышляя,   всем
существом; как же ей  быть?  Принудить  себя,  обманываться?  А  если  она
слишком  безвольна,  чтобы  принудить  себя,  и  слишком  правдива,  чтобы
обманываться?..
   Облокотившись  на  подушку,  Жаклина  с  нежной  жалостью  смотрела  на
ребенка. Какой он будет? Каким бы он ни был, не все в нем от нее. Что-то в
нем есть и от "него". А "его" она больше не любит.  Бедный  малыш!  Родной
мой малыш! Она  сердилась  на  это  существо,  которое  привязывало  ее  к
отмершему прошлому, и целовала его,  склонившись  над  ним,  целовала  без
конца...


   Великая беда современных женщин в том, что они  и  слишком  свободны  и
недостаточно свободны. Будь они свободнее,  они  старались  бы  чем-нибудь
связать себя и находили бы в этом отраду  и  успокоение.  Будь  они  менее
свободны, они примирились бы с наложенными на них  узами,  зная,  что  все
равно уз не порвать, и от этого меньше терзали бы себя.  Хуже  всего  узы,
которые не связывают, и обязанности, которые можно не выполнять.
   Если бы Жаклина думала, что ей назначено жить в одном и том же скромном
уголке до  конца  дней,  этот  уголок  показался  бы  ей  менее  тесным  и
неудобным, - она постаралась бы сделать его уютнее и  кончила  бы  тем,  с
чего начала: полюбила бы его. Но она знала, что может вырваться отсюда,  и
потому задыхалась здесь, могла бунтовать и пришла к выводу, что  бунтовать
- ее долг.
   Удивительные существа - современные моралисты, в них все отмерло, кроме
способности  наблюдать.  Они  стремятся  только  видеть  жизнь,  почти  не
стараются понять ее и уж  совсем  не  думают  ее  направлять.  Усмотрев  в
человеческой природе то, что в ней есть, и отметив это, они  считают  свою
задачу выполненной, констатируют:
   - Это есть.
   И не пытаются ничего изменить. Кажется, будто в их  глазах  самый  факт
существования  является  уже  добродетелью.  Таким  образом,   за   любыми
слабостями признаны священные права. Это  признаки  явной  демократизации.
Раньше безответственность была привилегией короля. Теперь этой привилегией
пользуются все - и шире всех прохвосты. У них замечательные  советчики!  С
величайшим  усердием  и  добросовестностью  господа  моралисты   стараются
показать слабым, до какой степени они  слабы  и  что  слабость  их  искони
является законом природы. Слабым ничего не  остается,  как  примириться  с
неизбежностью. А то, чего доброго, и возгордишься! После того как  женщине
прожужжали уши, что она  -  больное  дитя,  ей  это  стало  нравиться.  Ее
недостатки поощряют, даже культивируют.  Никому  бы  не  пришло  в  голову
любезно сообщать ребенку, что в отроческую  пору  человек  способен  и  на
преступление, и на самоубийство, и  на  любые  физические  и  нравственные
извращения  и  они  вполне  простительны,  так  как  душа  еще  не  обрела
равновесия, - ведь это значило бы плодить преступников. Даже  и  взрослому
достаточно услышать, что  он  лишен  свободной  воли,  как  он  перестанет
владеть собой и животное начало возьмет над ним верх. Внушите женщине, что
она ответственна за свои поступки, что она хозяйка  своих  желаний,  своей
воли, и она ею будет. Но вы трусы, вы не считаете нужным говорить ей  это,
вам выгоднее, чтобы она об этом не знала!..
   Пошлая среда, в которую попала Жаклина, окончательно сбила ее с  толку.
Отдалившись от Оливье, она вернулась в то общество, которое так  презирала
в годы девичества. Вокруг нее и ее замужних приятельниц образовался кружок
молодых людей  и  молодых  дам,  неглупых,  богатых,  шикарных,  праздных,
беспринципных. Там была принята  полнейшая  свобода  мыслей  и  выражений,
которую обуздывали и сдабривали только  остроумием.  Участники  кружка  не
прочь были присвоить себе девиз Телемского аббатства у Рабле:
   "Делай, что хочешь".
   Но они слишком много о себе думали,  -  в  сущности,  желания  их  были
довольно  ограниченны;  это  были   худосочные   телемцы.   Они   усиленно
проповедовали свободу  инстинктов;  но  самые  инстинкты  у  них  порядком
потускнели, и распутство их было чисто мозговым. Им нравилось  нежиться  в
огромной купели цивилизации,  барахтаться  в  этой  тепловатой  и  пресной
грязи, где  расплавляются  волевые  импульсы,  стихийные  жизненные  силы,
первобытные чувствования, - все то, что способно дать пышные всходы  веры,
воли, долга и страсти. Жаклина всем своим изящным телом погружалась в  эту
студенистую ванну салонной мудрости. И Оливье не мог ей помешать. Впрочем,
его тоже коснулась болезнь века: он считал  себя  не  вправе  посягать  на
чужую свободу и от любимой женщины хотел  получать  лишь  то,  к  чему  ее
побуждала любовь. А Жаклина не ставила ему этого в  заслугу,  считая  себя
свободной по праву.
   Хуже всего, что и в этом двуличном мире она осталась  цельной  натурой,
чуждой всякой раздвоенности: уверовав во что-нибудь, она  отдавалась  всей
душой, слабенькой, но пылко и отзывчиво, несмотря на эгоизм, и сжигала  за
собой все корабли; а из совместной жизни с Оливье она вынесла нравственную
прямолинейность, которую готова была  вложить  даже  и  в  безнравственные
поступки.
   Новые  ее  друзья,  люди  осмотрительные,  старались  не   показываться
посторонним в истинном свете. Правда, на словах они  проповедовали  полное
освобождение  от  общественных  и  моральных  предрассудков,  но  на  деле
превосходно уживались с теми из них, какие считали для себя выгодными. Они
эксплуатировали и мораль и общество,  изменяя  им,  как  нечестные  слуги,
обкрадывающие хозяев. Они обкрадывали даже друг друга - по привычке  и  из
праздности. Среди них было много мужей, знавших, что у жены есть любовник.
А женам было известно, что у мужей есть любовницы. И все с этим  мирились.
Нет огласки - не будет и скандала. Основой этих образцовых супружеств была
молчаливая договоренность  между  партнерами...  вернее,  сообщниками.  Но
Жаклина, по своей прямоте, играла честно, в открытую.  Прежде  всего  быть
искренней. Всегда и во всем искренней.  Искренность  тоже  принадлежала  к
числу  модных  в  то  время  добродетелей.  Но  тут-то  особенно  наглядно
сказывается, что для здоровых все здорово  и  все  порча  для  испорченных
сердец. До какого уродства доходит порой искренность!  Для  посредственных
людей пагубно заглядывать в себя. Убеждаясь в своей посредственности,  они
и тут находят повод для самолюбования.
   Жаклина по целым дням изучала себя,  как  в  зеркале,  и  видела  такие
черточки, которые ей лучше было бы не видеть; но, однажды увидев  их,  она
уже не могла оторвать от них глаз; и, вместо того что