ний и
пичкать различными идеями Гужара и присных, которые избрали своим  девизом
знаменитое изречение, лишь слегка его видоизменив:

   Стакан мой мал, но я пью только... из чужих.

   Сильная личность подчиняет своему влиянию прежде всего  молодых  людей,
предпочитающих чувствовать, а не действовать.  Такой  молодежи  собиралось
немало вокруг Кристофа. По большей части  это  были  праздные,  безвольные
существа, не видевшие ни  цели,  ни  смысла  жизни,  -  существа,  которых
страшит один вид письменного стола, страшит перспектива остаться наедине с
собой; они часами просиживают в кресле, бродят из одного  кафе  в  другое,
оттуда в театр, лишь бы не  возвращаться  домой,  лишь  бы  не  увидеть  в
зеркале свое лицо. Они приходили, удобно располагались и  часами  вели  те
бесплодные  разговоры,  после  которых  у  собеседника  оставалось   такое
ощущение, как будто у него  растяжение  желудка,  а  у  них  не  проходило
ощущение тошноты, пресыщения и вместе с тем голода, когда и есть  хочется,
я кусок в горле застревает. Они увивались за Кристофом, как  пудель  Гете,
как неотвязные пиявки, искавшие чьей-нибудь души, чтобы присосаться к  ней
и выжить.
   Тщеславный глупец был бы польщен своей свитой паразитов. Но Кристофа не
соблазняла роль кумира.  Вдобавок  ему  было  не  по  себе  от  тупости  и
кривлянья поклонников, открывавших  во  всем,  что  он  делал,  нелепейшие
уклонения: ренановщину, ницшеанство, розенкрейцерство, гермафродитизм.  Он
разогнал их. Он не был создан для пассивной  роли.  Его  постоянной  целью
была деятельность. Он наблюдал, чтобы понять,  и  старался  понять,  чтобы
действовать. Свободный от предрассудков, он хотел знать  все,  изучал  все
формы музыкального мышления и все средства музыкального  выражения  других
стран и других эпох. И то, что признавал истинным, уже не выпускал из рук.
В  отличие  от   изучаемых   им   французских   композиторов,   виртуозных
изобретателей новых форм, истощавших свои силы на  непрерывные  выдумки  и
бросавших эти выдумки на полпути, он заботился не  столько  об  обновлении
музыкального языка, сколько о том, чтобы придать ему  больше  энергии:  он
старался быть не элегантным,  а  прежде  всего  сильным.  Кипучая  энергия
противоборствовала в нем французскому духу утонченности  и  размеренности.
Презрение к стилю ради стиля. Лучшие французские художники напоминали  ему
мастеров, изготовляющих предметы  роскоши.  Один  изысканнейший  парижский
поэт дошел до того, что составил "рабочий каталог современной  французской
поэзии", куда занесен был каждый  "поэт  с  его  материалом,  изделиями  и
товарами"  -  там  перечислялись  "хрустальные  люстры,  восточные  ткани,
золотые  и  бронзовые  медали,  фамильные  кружева,  цветная   скульптура,
расписной  фаянс,  поставляемый  фабрикой  такого-то  или   такого-то   из
собратьев".  Самого  себя  он  изображал  "в  углу  обширной  литературной
мастерской штопающим старые ковры или счищающим  ржавчину  с  вышедших  из
употребления бердышей". Это  представление  о  художнике  как  об  опытном
мастере, поглощенном исключительно техническим  усовершенствованием  своих
изделий, не  лишено  было  красоты.  Но  оно  не  удовлетворяло  Кристофа;
признавая  профессиональное  достоинство  такого  художника,  он  презирал
прикрываемое им убожество. Он не понимал,  как  можно  писать  только  для
того, чтобы писать.
   Кристоф говорил не слова,  он  говорил  -  он  хотел  передать  словами
сущность вещей:

   Ei dice cose, et voi dite parole...
   [Я говорю - вещи, а ты говоришь - слова... (итал.)]

   После  долгого   роздыха,   когда   Кристоф   еще   только   проникался
впечатлениями нового мира, в нем  вдруг  проснулась  потребность  творить.
Антагонизм, обнаруживавшийся между ним и  Парижем,  удесятерял  его  силы,
яснее обрисовывал его  личность.  Разлив  страстей  повелительно  требовал
художественного выражения. Они были разнообразны, но все заявляли о себе с
одинаковым пылом. Он чувствовал потребность  создавать  произведения,  где
могла бы излиться переполнявшая его сердце любовь, а  также  и  ненависть,
где нашла бы выход воля к самоутверждению, равно как  и  к  самоотречению,
где  прозвучали  бы  голоса  всех  демонов,  споривших  в  нем  и  имевших
одинаковое  право  на  жизнь.  Едва  выражал  он  одну  свою   страсть   в
каком-нибудь произведении (иногда у него даже не хватало терпения  довести
его  до  конца),  как  уже  бросался  навстречу  противоположной  страсти.
Противоречие только кажущееся: вечно меняясь, он оставался неизменным. Все
его произведения были различными путями, ведущими к одной и той  же  цели;
душа его была, как горная цепь: он взбирался на  нее  по  любой  тропинке;
одни тропинки неторопливо и мягко извивались в тени; другие, каменистые  и
знойные, круто вздымались к солнцу, но все вели к  божеству,  восседавшему
на  вершине.  Любовь,  ненависть,  воля,  самоотречение,  все  силы  духа,
доведенные до высшего накала, соприкасаются с вечностью, уже  причастны  к
ней. Каждый носит вечность в себе: и верующий и атеист; и тот,  кто  видит
во всем жизнь, и тот, кто во всем ее отрицает, и тот, кто  сомневается  во
всем - и в жизни, и в отрицании  жизни;  так  было  и  с  Кристофом,  душа
которого обнимала все эти противоречия. Все противоречия переплавляются  в
вечной Силе. Для Кристофа важно было пробудить эту Силу в себе и в других,
подкидывать охапку за охапкой в  костер,  разжечь  огонь  Вечности.  Яркое
пламя вспыхнуло в его сердце среди дышащей сладострастием парижской  ночи.
Он, воображавший себя свободным от всякой веры, сам был факелом веры.
   Трудно было найти лучшую мишень для французской иронии. Вера - одно  из
тех чувств, которое меньше всего прощает утонченное общество, ибо само оно
утратило ее. Глухая или насмешливая неприязнь большинства зрелых  людей  к
мечтаниям  юношей  в  значительной  степени  питается  горькой  мыслью   о
собственном прошлом, когда и у них были свои честолюбивые мечты, так и  не
претворенные в жизнь. Всякий, кто изменил своей душе, всякий, кто носил  в
себе творческий замысел и не осуществил  его,  думает:  "Если  я  оказался
неспособен совершить то, о чем мечтал, почему это должно удаться им? Я  не
желаю, чтобы они были удачливее".
   Как часто в нашем обществе попадаются  Гедды  Габлер!  Сколько  глухого
недоброжелательства направлено на уничтожение новых свободных сил, сколько
пускается в  ход  ухищрений,  дабы  убить  их  молчанием,  иронией,  взять
измором, лишить мужества, а в подходящий момент прибегнуть к какому-нибудь
коварному соблазну!..
   Тип этот встречается во всех странах. Кристоф познакомился с ним еще  в
Германии. Такого сорта люди ничего не могли с ним  поделать.  Он  применял
простую систему обороны - нападал первый; при попытке заигрывания с ним он
объявлял войну; опасных друзей он принуждал стать  врагами.  Но  если  эта
прямота была самой действенной политикой для ограждения и сохранения своей
личности, то она не способствовала  успеху  артистической  карьеры.  Снова
начались мытарства, уже испытанные  в  Германии.  Тут  он  ничего  не  мог
изменить. Изменилось только одно: он стал гораздо веселее.
   Кристоф отважно поверял первому встречному свои критические суждения  о
французских художниках и таким образом нажил много врагов. Он не обеспечил
себе, - по  примеру  людей  предусмотрительных,  -  поддержки  какого-либо
кружка. Ему нетрудно было бы найти артистов, готовых восхищаться им,  лишь
бы он сам ими восхищался. Ведь нашлись же  такие,  что  восхищались  им  в
кредит - в ожидании, что он воздаст им тем же. Они смотрели  на  человека,
которого хвалили,  как  на  должника,  обязанного,  когда  наступит  срок,
оплатить вексель. Это было выгодным помещением капитала.  Но  Кристоф  для
этой цели не годился. Он не  платил  по  векселям.  Этого  мало:  он  имел
дерзость находить посредственными  произведения  композиторов,  находивших
хорошими его произведения. А они затаивали  злобу  и  клялись  при  первой
возможности отплатить ему той же монетой.
   Помимо всех  прочих  своих  оплошностей,  Кристоф  имел  неосторожность
начать войну с Люсьеном Леви-Кэром. Тот всюду попадался ему на  дороге,  и
Кристоф не в силах был скрыть своей крайней неприязни к  этому  мягкому  и
вежливому господину, который никому не желал явного  зла  и  казался  даже
добрее, во всяком случае, гораздо благоразумнее Кристофа. Леви-Кэр вызывал
его на споры;  и  как  бы  ни  был  незначителен  повод,  разговор  всегда
принимал, по вине Кристофа и к удивлению присутствующих, неожиданно резкий
оборот. Создавалось впечатление, будто  Кристоф  ищет  предлога,  лишь  бы
ринуться очертя голову на Люсьена Леви-Кэра; но ни разу удар  не  попал  в
цель. Враг его с редкостной ловкостью умел разыгрывать благородство,  даже
когда  был  заведомо  неправ;  защищался  он  с  изысканной   вежливостью,
подчеркивавшей невоспитанность Кристофа. Вдобавок  Кристоф  плохо  говорил
по-французски и пересыпал свою речь жаргонными, а  то  и  просто  крепкими
словечками, которые, как большинство иностранцев,  он  усвоил  быстро,  но
употреблял не  к  месту,  -  понятно,  он  не  мог  противостоять  тактике
Леви-Кэра и на  его  иронически-благодушные  замечания  отвечал  яростными
наскоками. Все становились на сторону Леви-Кэра - никто не  замечал  того,
что смутно чувствовал  Кристоф:  лицемерия  кроткого  Леви-Кэра,  который,
столкнувшись с неодолимой для себя силой, старался задушить ее  неприметно
и без шума. Леви-Кэр не спешил, считая,  как,  впрочем,  думал  о  себе  и
Кристоф, что время работает на него, Леви-Кэра, но  он  ставил  ставку  на
разрушительное действие времени, а Кристоф верил в созидание. Леви-Кэр без
труда отдалил от Кристофа Сильвена Кона  и  Гужара,  равно  как  понемногу
вытеснил его самого из салона Стивенсов. Он создал вокруг Крафта пустоту.
   Кристоф сам способствовал этому. Не принадлежа ни к какой партии,  или,
вернее, будучи против партий вообще, Кристоф не мог никому угодить. Он  не
любил евреев, но  еще  меньше  любил  антисемитов.  Кристофу  была  мерзка
низость масс, восстающих против могущественного меньшинства не потому, что
оно дурно, а потому, что оно могущественно, - мерзок  призыв  к  низменным
инстинктам,  к  зависти  и  ненависти.  Евреи  видели  в  нем  антисемита,
антисемиты - еврея. Художники чувствовали в нем врага. В искусстве Кристоф
бессознательно выказывал себя большим немцем, чем был  на  самом  деле.  В
противовес парализующей изнеженности определенного сорта парижской музыки,
Кристоф прославлял яростную волю, мужественный  и  здоровый  пессимизм.  А
когда в его произведениях звучала радость, то выражалась она безвкусно,  с
плебейской пылкостью,  что  заставляло  морщиться  даже  аристократических
опекунов народного искусства. Форма у него была трудная и строгая.  Он  не
прочь  был  из  духа  противоречия  щегольнуть  пренебрежением  к   стилю,
равнодушием к внешней оригинальности, что не могло не коробить французских
музыкантов.  Вот  почему  те  из  них,  кого  он  познакомил   со   своими
произведениями, мгновенно распространили на  них  презрение,  которое  они
питали к запоздалому вагнерианству немецкой школы. Кристофа это ничуть  не
беспокоило; он посмеивался, повторяя слегка переделанные, применительно  к
случаю, стихи одного чудесного музыканта французского Возрождения:

   Смущаться нечего, когда толкует свет:
   "В гармонии Кристоф куда бедней, чем тот,
   А в контрапункте он куда бедней, чем этот".
   Богат я кое-чем, чего у прочих нет.

   Но когда он пожелал исполнить свои произведения в концертах, все  двери
оказались для него закрытыми. Приходилось возиться с молодыми французскими
музыкантами, чтобы добиться исполнения их произведений, или, вернее, чтобы
воспрепятствовать  этому.  Кому  же  была  охота  отвоевывать  место   для
какого-то никому не известного немца?
   Кристоф не стал упорствовать.  Он  заперся  у  себя  и  снова  принялся
писать. Его не очень интересовало, услышат парижане его музыку или нет. Он
писал для собственного удовольствия, а не ради успеха.  Подлинного  творца
не заботит будущее его творений. Он похож на тех  художников  Возрождения,
которые были полны радости, расписывая фасады домов, хотя знали, что через
десять лет от их работы не останется и следа. И Кристоф спокойно  трудился
в чаянии лучших времен, как вдруг к нему пришла неожиданная помощь.


   Кристоф был в это время увлечен драматической  формой.  Он  не  решался
свободно отдаваться потоку своего внутреннего лиризма. Хотелось ввести его
в  русло  определенных  сюжетов.  И  впрямь,  молодому  таланту,  еще   не
овладевшему собой и даже не знающему в  точности,  что  он  такое,  весьма
полезно по доброй воле поставить  себе  границы  и  замкнуть  в  них  свою
постоянно  ускользающую  душу.  Такие  шлюзы  необходимы,  они   позволяют
направлять   течение   мысли.   К   несчастью,   у   Кристофа   не    было
сотрудника-поэта; ему приходилось черпать себе сюжеты  в  легендах  или  в
истории.
   Среди  образов,  носившихся  перед  ним  в  последние  месяцы,  были  и
библейские. Библия, которую мать подарила ему  как  спутнику  в  изгнании,
явилась для него источником долгих мечтаний. Хотя он читал ее без  всякого
религиозного чувства, однако нравственная, или, лучше  сказать,  жизненная
энергия, которую излучала эта иудейская Илиада, служила ему родником,  где
он смывал по вечерам со своей обнаженной души копоть и грязь  Парижа.  Его
мало трогал священный  смысл  текста,  и  все  же  Библия  была  для  него
священной книгой,  ибо  с  ее  страниц  веяло  дыханием  дикой  природы  и
первобытных нравов. Он упивался этими гимнами во  славу  земли,  сжигаемой
пламенем веры,  во  славу  сотрясающихся  гор,  ликующих  небес  и  людей,
подобных львам.
   Особенную нежность он чувствовал к отроку Давиду. Он не наделял его  ни
насмешливой и  мальчишеской  улыбкой  юного  флорентийца,  ни  трагической
сосредоточенностью, тем, что мы видим на  знаменитых  статуях  Вероккьо  и
Микеланджело; он не знал этих  шедевров.  Давид  рисовался  ему  поэтичным
пастушком с чистым сердцем, в  котором  жил  героизм,  Зигфридом  юга,  но
только более утонченной породы, с более стройным телом и более гармоничным
складом ума. Как ни восставал Кристоф против латинского духа, он незаметно
пропитывался им. На искусство влияет не только искусство, не только  идея,
но и все окружающее: люди и вещи, жесты и движения, линии и  свет.  Воздух
Парижа чудодействен: он обламывает самые мятежные  души.  И  менее  всякой
другой способна сопротивляться германская душа: тщетно драпируется  она  в
свою национальную гордыню, - скорее всех европейских душ теряет  она  свои
национальные особенности. Душа Кристофа уже  начала,  незаметно  для  него
самого, перенимать у латинского искусства  трезвость,  ясность  чувства  и
даже в известной мере пластическую красоту. Об этом  свидетельствовал  его
"Давид".
   Кристофу захотелось изобразить  встречу  отрока  Давида  с  Саулом;  он
задумал ее как симфоническую картину с двумя действующими лицами.
   На пустынной поляне, среди цветущего вереска лежит, мечтая под солнцем,
юный пастух. Мягкий свет, жужжанье  насекомых,  шелест  трав,  серебристый
перезвон колокольчиков, сама земля баюкает  грезы  отрока,  не  сознающего
своего божественного предназначения. То беспечно зазвучит его песенка,  то
польются в лад с нею звуки свирели, сливаясь с  ласкающим  ухо  безмолвием
полей; и песня эта так радостно-спокойна, так прозрачна, что,  слушая  ее,
не думаешь больше ни о радости, ни о горе и веришь, что таким он был,  что
все начиналось так... Вдруг гигантская тень распростерлась над полями: все
замирает, - жизнь как будто уходит в поры земли. Лишь по-прежнему спокойно
льется  песня  свирели.  Является  измученный  видениями  Саул.  Снедаемый
тоской, безумный  царь  мечется,  как  яростное  самосжигающее  пламя  под
неумолимым дыханием урагана. Царь молит, проклинает,  борется  с  пустотой
вовне и в себе самом. И когда он в изнеможении падает на землю,  в  тишине
снова слышится светлая  песнь  пастушка.  Саул,  стараясь  утишить  биение
своего смятенного сердца, молча подходит к лежащему мальчику, молча глядит
на него, садится рядом и кладет горячую  руку  на  голову  пастуха.  Давид
спокойно оборачивается и видит царя. Положив голову на  колени  Саула,  он
продолжает прерванную игру. Вечерние  тени  сгущаются;  Давид  засыпает  с
песней на устах, Саул плачет.  И  звездною  ночью  вновь  возносится  гимн
воскресшей природе и благодарственная песнь выздоравливающей души.
   Сочиняя эту сцену, Кристоф был так поглощен радостью творчества, что не
думал о средствах, какими она может быть передана, ему даже не приходила в
голову мысль, что его "Давида" можно поставить на сцене. Ом рассчитывал на
концертное исполнение, в случае если его удостоят такой чести.
   Однажды он заговорил об этой вещи  с  Ашилем  Руссеном  и  в  ответ  на
просьбы познакомить его с новой вещью сыграл отдельные отрывки на рояле; к
немалому его  изумлению,  Руссен  начал  бурно  выражать  свой  восторг  и
объявил, что эту симфонию непременно нужно воплотить на парижской сцене  и
что он берется это устроить.  Изумление  Кристофа  возросло,  когда  через
несколько дней он убедился, что Руссен серьезно отнесся к делу;  когда  же
Кристоф  узнал,  что  Сильвен  Кон,   Гужар   и   даже   Люсьен   Леви-Кэр
заинтересовались затеей Руссена, то он не просто изумился - он остолбенел.
Значит, личная неприязнь этих людей отошла на второй план перед их любовью
к искусству, - это было полной неожиданностью для  Кристофа.  Меньше  всех
хлопотал об исполнении своего детища он сам. Его "Давид" не предназначался
для театра, ставить его на сцене было нелепо. Но Руссен настаивал, Сильвен
Кон убеждал, Гужар ручался за успех, и Кристоф  в  конце  концов  поддался
искушению. Он проявил малодушие. Ему так хотелось услышать свою музыку!
   Перед Руссеном открывались  все  двери.  Директора  театров  и  артисты
наперебой старались ему угодить. Как раз в то время одна газета устраивала
музыкальное утро с благотворительной  целью.  Решили  поставить  "Давида".
Подобрали хороший оркестр.  Руссен  уверял,  что  нашел  для  роли  Давида
идеальную исполнительницу.
   Начались репетиции. Оркестр довольно удачно справился с первым  чтением
партитуры,  хотя,  по  французскому   обыкновению,   хромала   дисциплина.
Исполнитель партии Саула обладал не очень сильным, но приличным голосом  и
умел владеть им. В роли Давида выступала красивая, статная, полная,  очень
хорошо сложенная особа, но пела она пошло, с ухватками кафешантанной  дивы
и с излишней чувствительностью, которая еще утяжелялась мелодраматическими
трелями. Кристоф морщился. После первых же тактов ему стало  ясно,  что  с
ролью она не справится. В  перерыве  он  подошел  к  присутствовавшему  на
репетиции вместе с Сильвеном  Коном  импресарио,  которому  было  поручено
устройство концерта. Тот встретил его с сияющим лицом.
   - Ну что, довольны?
   - Да, - отвечал Кристоф, - мне кажется, наладится. Одно  только  плохо:
певица. Ее необходимо заменить. Скажите это  ей  в  деликатной  форме;  вы
человек опытный. Вам, наверное, нетрудно будет найти мне другую.
   Импресарио смутился и посмотрел на Кристофа с  таким  видом,  точно  не
понимал, шутит тот или говорит серьезно. Наконец он воскликнул:
   - Это невозможно!
   - Почему невозможно? - удивился Кристоф.
   Импресарио лукаво перемигнулся с Сильвеном Коном и сказал:
   - Ведь у нее талант!
   - Ни малейшего.
   - Как!.. Такой прекрасный голос!
   - Никакого.
   - И потом, такая красивая женщина!
   - На это мне наплевать.
   - Однако вреда от этого не бывает, - со смехом заметил Сильвен Кон.
   - Мне нужен Давид, и притом Давид, умеющий петь, а прекрасная Елена мне
не нужна, - отрезал Кристоф.
   Импресарио в замешательстве потер но