олучить Майами в полное свое распоряжение!
   Стоя у окна в номере, который снимал в  модном  отельчике  под  названием
"Сентрал-Парк"  на  Оушн-драйв,  я  время  от  времени  пускал  в  ход  свои
сверхъестественные способности и прислушивался к  тому,  что  происходило  в
соседних комнатах, где богатые туристы наслаждались  уединением  по  высшему
разряду - полным покоем всего в нескольких  шагах  от  оживленной  улицы,  в
данный момент заменявшей мне Елисейские Поля или виа Венето.
   Мой Душитель был уже почти готов оставить царство судорожных и обрывочных
видений и выйти в мир реальных смертей. Мужчине моей мечты пора одеваться.
   Покопавшись в только что открытых картонных коробках, чемоданах и ящиках,
где по обыкновению царил полнейший  беспорядок,  я  выбрал  серый  бархатный
костюм - такие костюмы всегда нравились мне  больше  других,  особенно  если
ткань достаточно плотная и не слишком блестит. Не  самый,  надо  признаться,
подходящий наряд для летней ночи, но ведь я не ощущаю жару  или  холод  так,
как  смертные.  А  пиджак  был  тонкий,  с  небольшими   отворотами,   точно
подогнанный по фигуре и приталенный; он походил на костюм для верховой езды,
а если быть еще точнее - на изящный сюртук прежних времен. Мы,  бессмертные,
всегда предпочитаем несколько старомодную одежду,  напоминающую  нам  о  том
веке, когда мы Родились во Тьму. Иногда истинный возраст бессмертного  можно
определить просто по покрою платья.
   Для меня важное значение имеет  и  ткань.  Восемнадцатый  век  был  таким
сияющим! Я не могу обойтись хотя бы без  легкого  отлива.  А  этот  красивый
костюм с узкими бархатными брюками словно для меня создан. Что же  до  белой
рубашки, то шелк на редкость  мягкий  и  тонкий  -  если  ее  свернуть,  она
уместится в ладони.  Но  разве  моей  столь  неуязвимой  и  в  то  же  время
удивительно чувствительной кожи достойно касаться что-либо  иное?  Теперь  о
ботинках. Они ничем не отличаются от всей остальной дорогой обуви, которую я
ношу в последнее  время.  У  них  безупречные  подошвы,  так  как  им  редко
приходится ступать по матери-земле.
   Слегка тряхнув волосами, я убедился, что они  как  обычно  легли  густыми
сверкающими светлыми волнами  до  плеч.  Каким  меня  видят  смертные?  Если
честно, не знаю. Свои голубые глаза я по обыкновению прикрыл темными очками,
иначе их сияние может случайно загипнотизировать кого-нибудь  -  это  всегда
очень досаждает, - а на изящные белые руки  с  предательски  стеклообразными
ногтями натянул ставшие уже привычными мягкие перчатки из серой кожи.
   Еще один небольшой камуфляж: коричневатого тона крем -  его  я  нанес  на
лицо, шею и на открытые участки груди.
   Я  обернулся  к  зеркалу  и  внимательно  изучил  полученный   результат.
По-прежнему неотразим! Ничего удивительного, что в ходе моей краткой карьеры
рок-музыканта я произвел поистине фурор. Впрочем,  с  тех  пор  как  я  стал
вампиром, бурный успех сопутствовал мне всегда, благодарение Богу,  в  своих
поднебесных странствиях я не стал невидимым. При воспоминании о том,  как  я
скитался над облаками, легкий, как частичка пепла на ветру,  мне  захотелось
плакать.
   Большая Охота неизменно возвращала меня  к  действительности:  выследить,
дождаться и поймать его в тот момент, когда он будет готов лишить жизни свою
очередную жертву, и тогда убить -  медленно,  мучительно,  выпивая  всю  его
злодейскую сущность и в грязном объективе души злодея воочию  видя  все  его
прежние жертвы.
   Пожалуйста, поймите, в этом нет никакого благородства. Я не  считаю,  что
вызволение одного бедного смертного из лап подобного дьявола  способно  хотя
бы теоретически спасти мою душу - слишком уж я часто отнимал у людей  жизни.
Если, конечно, не верить в безграничную силу одного доброго дела.  Не  знаю,
верю я в это или нет. Я верю вот во что: грех одного убийства бесконечен,  а
мой грех вечен, как и моя красота. Простить меня нельзя, ибо  простить  меня
некому.
   Тем не менее мне нравится  спасать  этих  несчастных  от  уготованной  им
судьбы. И мне нравится призывать к себе убийц, потому что они - мои братья и
место их рядом со мной; так почему бы им не умереть в моих  объятиях  вместо
бедного милосердного смертного, который никогда по своей  воле  не  причинил
никому зла? Таковы правила моей игры, которые я строго соблюдаю, потому  что
сам их придумал. И я пообещал себе, что больше не стану оставлять у всех  на
виду тела, что приложу все усилия, чтобы выполнить требования остальных.  Но
все же... Мне нравилось  оставлять  опустошенную  оболочку  для  официальных
властей. Это было так здорово - вернуться в Новый Орлеан, включить компьютер
и от начала до конца прочесть отчет об очередной смерти.
   Неожиданно мое внимание  привлекли  звуки,  доносившиеся  из  проезжавшей
внизу полицейской машины: разговор шел о моем убийце,  о  том,  что  луна  и
звезды расположены соответствующим образом и вскоре он нанесет  новый  удар.
Наиболее вероятно, что, как и прежде, это  произойдет  на  одной  из  глухих
улочек Саут-Бич. Но кто он? Как его остановить?
   Семь часов. Ровно столько показывали  крошечные  зеленые  цифры  на  моих
электронных часах, хотя я и без них, естественно, это знал. Я закрыл  глаза,
чуть-чуть склонил голову набок, собираясь с  силами,  чтобы  в  полной  мере
воспользоваться той способностью, которую ненавидел  больше  всего.  Сначала
обострился слух,  как  будто  я  нажал  на  современный  выключатель.  Тихое
мурлыканье окружающего мира превратилось в адский хор - резкий смех, жалобы,
лживые речи и крики боли, разрозненные мольбы. Я заткнул уши, как  будто  от
этого мог быть хоть  какой-нибудь  толк,  но  в  конце  концов  мне  удалось
заглушить все звуки.
   Мало-помалу передо  мной  появились  неясные,  перекрывающие  друг  друга
образы их  мыслей  -  словно  миллион  птиц,  трепеща  крыльями,  взлетел  в
поднебесье. "Подайте-ка сюда моего убийцу, что он видит?"
   Вот наконец и он - в маленькой грязной комнатушке, совсем не  похожей  на
мою, хотя она всего-то в двух кварталах отсюда.  Только  встает  с  постели.
Дешевая мятая одежда, пот на небритом лице, толстая рука  нервно  тянется  в
карман рубашки за сигаретами, но он тут же забывает о них и роняет.  Грузное
сложение, бесформенные черты лица и взгляд, выражающий смутное  беспокойство
или туманное раскаяние.
   Ему не пришло в голову приодеться для этого вечера, для трапезы,  которой
он так жаждал.  Его  пробуждающийся  ум  изнемогал  под  тяжестью  уродливых
пульсирующих снов. Он встряхнулся, на покатый  лоб  упали  нечесаные  жирные
волосы, глаза его походили на осколки черного стекла.
   Застыв в своей  тихой  темной  комнате,  я  следовал  за  ним  по  пятам:
спустился  через  черный  ход,  вышел  на   залитую   ослепительным   светом
Коллинз-авеню, миновал пыльные  витрины  и  покосившиеся  рекламные  щиты  и
двинулся навстречу  непременно  ждущей  впереди,  но  еще  не  избранной  им
вожделенной жертве.
   Кто же эта счастливица, слепо бредущая в немногочисленной унылой вечерней
толпе по тем же мрачным улицам,  неуклонно  приближаясь  к  своему  кошмару?
Может быть, она несет пакет молока и  кочан  салата  в  коричневом  бумажном
пакете? Ускорит ли она шаг, завидев головорезов на углу? Тоскует ли  она  по
старому прибрежному району, где, возможно, жила когда-то вполне обеспеченно,
до тех пор пока архитекторы и декораторы  не  выставили  ее  в  гостиницу  с
потрескавшимися и облупившимися стенами?
   И что придет в голову этому гнусному ангелу смерти, когда он заметит ее в
людском потоке? Напомнит ли она ему о мифической сварливой бабе из  детства,
которая выбивала из него остатки сознания, пока он не поднимался к  пантеону
подсознательного? Или мы требуем от него слишком многого?
   Я хочу сказать, что  бывают  такого  рода  убийцы,  которые  не  проводят
никакой параллели между символом и реальностью, а  через  несколько  дней  и
вообще напрочь забывают о содеянном. Очевидно в данном случае лишь одно:  их
жертвы не заслужили такой участи, а они, убийцы, заслужили встречу со мной.
   Ничего, прежде чем он получит возможность  прикончить  ее,  я  вырву  его
злобное сердце, и тогда он отдаст мне все, что имеет, включая себя самого.
   Я медленно спустился по ступенькам и прошел по элегантному,  сверкающему,
отделанному в стиле арт-деко холлу, шикарному, как в рекламе. Как же приятно
двигаться  по-смертному,  открывать  двери,  выходить  на   свежий   воздух.
Смешавшись с прогуливающимися по тротуару людьми, я направился на  север,  с
вполне естественным  любопытством  скользя  взглядом  по  перестроенным  или
заново отделанным отелям и маленьким кафе.
   Возле перекрестка толпа сгустилась.  Перед  фешенебельным  рестораном  на
открытом  воздухе  стояли  гигантские  телекамеры,  объективы  которых  были
направлены на небольшой участок тротуара, ярко, до рези в глазах, освещенный
громадными белыми прожекторами. Проезжая часть была  перекрыта  грузовиками,
машины замедляли ход и останавливались. Собравшуюся толпу зевак от  мала  до
велика происходящее  не  слишком-то  интересовало  -  теле-и  кинокамеры  на
Саут-Бич давно стали привычным зрелищем.
   Опасаясь излишнего сияния  кожи,  способного  привлечь  ко  мне  ненужное
внимание, я старательно обходил любые источники света. Ах,  если  бы  я  был
одним из этих загорелых людей, пахнущих дорогими  пляжными  маслами  и  лишь
слегка  прикрывающих  тело  полупрозрачными  хлопчатобумажными   лоскутками!
Повернув  за  угол,  я  снова  осмотрелся  в  поисках  добычи.  Он   спешил,
галлюцинации до такой степени помрачали его сознание, что он  с  трудом  мог
контролировать свою шаркающую, неуверенную поступь.
   Времени не оставалось.
   Чуть увеличив скорость, я взлетел на невысокие крыши. Ветер стал  сильнее
и свежее. Рокот возбужденных голосов, нудные привычные песни по радио  да  и
шум самого ветра здесь не резали слух.
   В тишине мне удалось поймать его отражение в равнодушно взиравших на него
глазах встречных; в тишине я вновь увидел его фантазии об иссохших  руках  и
ногах, о впалых щеках и обвислых грудях. Тонкая мембрана между  фантазией  и
реальностью уже начала рваться.
   Я спрыгнул на Коллинз-авеню так быстро, что,  казалось,  материализовался
из воздуха. Но никто на меня не смотрел. Слона обычно никто не замечает.
   Через несколько минут я шел легкой  походкой  всего  в  нескольких  шагах
позади него - угрожающего вида молодой человек, не задумываясь врезающийся в
стоящие на его пути компании крутых  ребят.  Преследуя  добычу,  я  вошел  в
стеклянные двери огромной аптеки, где царил ледяной холод.  Вот  уж  зрелище
так зрелище  -  пещера  с  низким  потолком,  битком  набитая  всевозможными
фасованными  и  законсервированными   продуктами,   предметами   туалета   и
средствами для ухода за волосами, девяноста процентов которых не  было  и  в
помине в ту эпоху, когда я появился на свет.
   Я имею  в  виду  гигиенические  салфетки,  глазные  капли,  пластмассовые
заколки для волос, фломастеры, а также кремы и мази для всех мыслимых частей
человеческого тела, жидкости для мытья посуды всех  цветов  радуги,  составы
для окраски волос доселе неведомых и пока что не имеющих названия  оттенков.
Представьте только, как Людовик XI с шумом открывает  хрустящий  пластиковый
пакет с подобными чудесами внутри? Что бы он подумал о пластиковых  кофейных
чашках, о шоколадном печенье в целлофановой упаковке или о ручках, в которых
не кончаются чернила?
   Да, я и сам еще не до конца привык к этим вещам, хотя вот  уже  два  века
своими глазами наблюдаю за ходом промышленной революции. В таких  аптеках  я
могу стоять часами. Иногда на меня словно столбняк находит  в  самом  центре
Уол-Март.
   Но на этот раз нельзя выпускать добычу из вида. Придется забыть на  время
о "Тайм" и "Вог", о карманных компьютерных переводчиках  и  наручных  часах,
которые показывают время даже тогда, когда их  владелец  плавает  в  морской
воде.
   Зачем  же  он  пришел  в  такое  место?  Обремененные  детишками  молодые
кубинские семьи не в его стиле. Но он бесцельно бродил  по  узким  проходам,
покрасневшими глазами осматривая заставленные  полки  и  не  обращая  ровным
счетом никакого внимания ни на множество темных лиц вокруг,  ни  на  быструю
испанскую речь; да и его, кроме меня, никто не замечал.
   Господи Боже, какой же он гнусный - во  власти  своей  мании  он  утратил
всякую благопристойность, лицо избороздили  глубокие  складки,  шея  покрыта
слоем грязи. Он мне понравится? Черт, это же бурдюк с кровью. Зачем искушать
судьбу? Ведь суть в том, что я не могу больше убивать маленьких  детей.  Или
лакомиться шлюхами с пристани, убеждая себя, что поступаю справедливо,  коль
скоро они в свою очередь отравили  не  одного  лодочника.  Я  же  умираю  от
угрызений совести! А когда  ты  бессмертен,  этот  постыдный  процесс  может
затянуться надолго. Нет, вы только посмотрите  на  него:  грязный,  вонючий,
бестолковый убийца. Заключенные в тюрьме и то вкуснее.
   И когда я еще раз проник в его мысли - как будто дыню разрезал, - до меня
дошло: он сам не знает, кто он такой! Он никогда не читал о себе в  газетах!
Он действительно не в состоянии последовательно восстановить  в  памяти  все
события своей жизни и не сможет признаться в совершенных  убийствах,  потому
что о них не  помнит,  он  даже  не  знает,  что  сегодня  вечером  совершит
убийство! Он не знает того, что знаю я!
   О горе мне, горе, я вытянул самую паршивую карту, сомнений быть не может.
Господи Боже! О чем я думал, выслеживая именно его,  когда  подзвездный  мир
полон куда более злобных и коварных тварей! Мне хотелось плакать.
   Но в этот момент сработал возбуждающий фактор. Он увидел  свою  старушку,
заметил ее голые морщинистые руки, сгорбленную спину, худые трясущиеся бедра
в светлых шортах. Она бесцельно бродила по  залитому  флуоресцентным  светом
залу,  наслаждаясь  стоящим  вокруг  гулом,  -   лицо   полускрыто   зеленым
пластмассовым козырьком, волосы скручены и закреплены черными  шпильками  на
крохотном затылке.
   В небольшой корзинке она несла пинту  апельсинового  сока  в  пластиковой
бутылке и пару тапочек, таких мягких, что их свернули в аккуратный маленький
рулончик. Теперь же она с заметной радостью взяла с полки и добавила  к  ним
книжку в  бумажной  обложке;  она  ее  уже  читала,  однако  сейчас  любовно
поглаживала, мечтая о том, как будет ее  перечитывать,  -  ведь  это  словно
навестить старых знакомых. "Дерево растет в  Бруклине".  Да,  мне  она  тоже
понравилась.
   Впав в транс, он следовал за  ней  по  пятам,  так  близко,  что  женщина
почувствовала его дыхание на  своей  шее.  Пустыми,  остекленевшими  глазами
следил он, как та дюйм  за  дюймом  приближается  к  кассе,  извлекая  из-за
обвисшего воротничка блузки несколько грязных долларовых банкнот.
   Они вышли на улицу -  он  плелся  равнодушно  и  целенаправленно,  словно
кобель, преследующий пустующую сучку, а  она  двигалась  медленно,  резко  и
неуклюже меняя направление, чтобы не сталкиваться с группами шумных и наглых
подростков; серый пакет с вырезанными в пластике ручками уныло болтался в ее
руке. Она что, разговаривает сама с собой? Похоже на то. Я не стал вникать в
мысли старушки, постепенно ускорявшей шаг. Я изучал преследующего ее  зверя,
который был абсолютно не в состоянии видеть и  воспринимать  ее  как  единое
целое.
   Он трусил за ней, а в его мозгу мелькали болезненные, слабые  образы.  Он
жаждал накрыть собой старую плоть, жаждал закрыть ладонью старческий рот.
   Когда она добралась до  небольшого  многоквартирного  дома,  стоящего  на
отшибе в окружении  чахлых  карликовых  пальм  и  выстроенного,  похоже,  из
рассыпающегося известняка, такого же, как и все прочие здания в этой  убогой
части города, он внезапно покачнулся и остановился, безмолвно следя за  тем,
как она идет  по  узкому,  вымощенному  плиткой  дворику  и  поднимается  по
грязно-зеленым цементным ступенькам. Он запомнил номер квартиры,  когда  она
открывала дверь, затем, тяжело ступая, дошел до этого места и,  привалившись
к стене, начал во  всех  подробностях  рисовать  в  воображении,  как  будет
убивать ее в безликой пустой спальне,  представлявшей  собой  не  более  чем
смешение пятен света и тени.
   Нет, вы посмотрите только, как  он  стоит  там,  у  стены,  свесив  набок
голову! Такое впечатление, будто  его  зарезали.  Да  разве  может  он  хоть
кого-нибудь заинтересовать? Почему бы мне не убить его прямо сейчас?
   Но секунды уходили,  а  ночь  теряла  свое  сумеречное  свечение.  Звезды
засияли ярче. Свежий ветерок налетал порывами.
   Мы ждали.
   Ее глазами я увидел  гостиную,  как  будто  действительно  мог  проникать
взглядом сквозь стены: чистенькая, но забитая потрепанной старой мебелью  из
уродливой фанеры, с закругленными углами; судя  по  всему,  мебель  ее  мало
интересовала. Однако все  было  отполировано  ее  любимым  ароматизированным
маслом. Сквозь дакроновые занавески молочного оттенка, унылые, как и вид  за
окном, просачивался неоновый свет. Но  маленькие,  продуманно  расставленные
лампы обеспечивали уютное освещение. Вот это было для нее важно.
   Она спокойно расположилась в кленовом кресле-качалке с чудовищной обивкой
из шотландки - крошечная, но исполненная достоинства  фигурка  -  и  открыла
роман в бумажной обложке. Какое счастье - вновь встретиться с Фрэнси  Волан!
Хлопчатобумажный халат в цветочек, который она достала  из  стенного  шкафа,
едва прикрывал худые колени, на уродливой  формы  ступни  она  надела  синие
тапочки, похожие на носки, а длинные седые волосы заплела в толстую  изящную
косу.
   Перед ней на маленьком черно-белом телеэкране  беззвучно  спорили  теперь
уже покойные кинозвезды. Джоан Фонтейн опасалась, что Кэри  Грант  хочет  ее
убить. И, судя по выражению его лица, ее  опасения  вполне  оправданны.  Как
можно доверять Кэри Гранту, недоумевал я, человеку, который выглядит  словно
деревяшка?
   Она могла обойтись и без звука - по ее подсчетам, она смотрела этот фильм
уже раз тринадцать. Роман же, лежавший  у  нее  на  коленях,  читала  только
дважды, так что очередное чтение еще не выученных наизусть абзацев  доставит
ей особенное удовольствие.
   Наблюдая из глубины тенистого сада, я сумел определить основные  качества
ее личности, не склонной  драматизировать  происходящее  и  не  подверженной
влиянию  встречающихся  на  каждом  шагу  проявлений   дурного   вкуса.   Ее
немногочисленные сокровища уместились бы в любом шкафу. Книга  и  светящийся
экран значили для  нее  намного  больше,  чем  все  остальные  вещи,  и  она
прекрасно сознавала их духовную природу. Даже цвет ее практичной и  безликой
одежды она не считала заслуживающим внимания.
   Мой убийца-скиталец пребывал в состоянии, близком к параличу, в его мозгу
роились обрывки не поддающихся интерпретации образов.
   Я скользнул за оштукатуренное здание  и  обнаружил  лестницу,  ведущую  в
кухню. По моей команде замок легко открылся. Дверь  распахнулась,  словно  я
толкнул ее, хотя я и пальцем не пошевелил.
   Я беззвучно проскользнул в помещение с покрытым линолеумом  полом.  Запах
газа, исходивший от маленькой белой плиты, вызывал у меня тошноту. Равно как
и запах мыла, лежащего на липком керамическом  блюдце.  Но  сама  обстановка
мгновенно завоевала  мое  сердце.  Красивый,  дорогой  ее  сердцу  китайский
фарфоровый сервиз, синий с белым, так аккуратно расставленный,  с  тарелками
на переднем плане. Обращали на  себя  внимание  загнутые  уголки  страниц  в
поваренной книге. А на столе - ни пятнышка,  сияет  ярко-желтая  клеенка,  в
круглой чаше с прозрачной водой растет восковой плющ;  вода  отбрасывает  на
низкий потолок дрожащее пятно света.
   Я неподвижно стоял в кухне, придерживая  пальцами  дверь,  чтобы  она  не
открылась, и думал только о том, что она читает сейчас  свой  любимый  роман
Бетти