к  видеть
ее в детстве. Такой же красивой. Время и болезнь не уничтожили  правильность
ее  черт,  не  тронули  волосы.  Сердце  мое  разрывалось  от  счастья,  мне
почудилось, что я по-прежнему обыкновенный смертный, что ничего не случилось
и все у нас действительно хорошо, я ощутил тепло ее присутствия рядом.
   Не было ни смерти, ни прежних  кошмаров.  Мы  снова  сидим  с  ней  в  ее
спальне, и она сейчас прижмет меня к себе. Я остановился.
   Я успел подойти к ней почти вплотную, когда она подняла лицо, и я увидел,
что она плачет. Корсаж сшитого по парижской моде платья  туго  обтягивал  ее
грудь, а кожа на руках и шее была такой прозрачной и бледной, что я невольно
отвел взгляд. Я увидел синяки под ее полными слез глазами и вдруг  явственно
почувствовал запах смерти и разложения.
   Но это была она,  моя  мать,  и  она  сияла  от  счастья.  Для  меня  она
оставалась прежней, и я усилием воли постарался беззвучно  сказать  ей,  что
она такая же, как  и  в  моих  детских  воспоминаниях,  когда  со  вкусом  и
элегантным изяществом носила свои  старые  платья  или  одевалась  с  особой
тщательностью, сажала меня в карете к себе на колени и  отправлялась  вместе
со мной в церковь.
   Странно, но в ту минуту, когда я молча высказывал  ей  свое  обожание,  я
вдруг понял, что она слышит меня и в ответ говорит о том, что всегда  любила
и любит меня.
   Таким образом она ответила на вопрос, который я даже не успел задать. Она
понимала всю  важность  происходящего,  но  взгляд  ее  оставался  чистым  и
что-либо прочесть в нем было невозможно.
   Даже если ей и показалось странным, что мы можем беседовать вот  так,  не
произнося ни слова вслух,  она  ничем  не  выдала  своего  удивления.  Я  не
сомневался  в  том,  что  она  не  осознает  всего  до  конца.  Скорее,  она
воспринимала происходящее как  проявление  и  следствие  нашей  безграничной
любви друг к другу.
   - Подойди поближе, чтобы я могла как следует рассмотреть  тебя,  увидеть,
каким ты теперь стал.
   Горящая свеча стояла рядом с ней на подоконнике, и я  намеренно  столкнул
ее за окно.  Я  увидел,  что  она  нахмурилась,  светлые  брови  сошлись  на
переносице, а голубые глаза потемнели  и  расширились,  когда  она  обратила
взгляд на мой костюм из шелковой парчи,  на  украшающие  его  кружева  и  на
висящую у бедра шпагу с отделанной драгоценными камнями рукоятью.
   - Почему ты не хочешь, чтобы я видела тебя? -  спросила  она.  -  Ведь  я
приехала в Париж только ради встречи с тобой. Зажги новую свечу.
   В словах ее, однако, не крылось и тени упрека. Я был здесь, рядом с  ней,
и этого для нее было вполне достаточно.
   Я встал возле нее на колени. В  голове  моей  крутились  какие-то  вполне
достойные обыкновенного смертного мысли, я хотел сказать ей о том,  что  она
должна отправиться вместе с Ники в Италию. Но она ответила мне прежде, чем я
успел открыть рот.
   - Слишком поздно, дорогой. Мне уже не по силам такое путешествие. Болезнь
зашла чересчур далеко.
   Приступ боли, охватившей стянутую корсетом грудь, заставил ее  замолчать,
и, чтобы скрыть муки от меня, она  постаралась  придать  лицу  непроницаемое
выражение. В эту  минуту  она  была  похожа  на  юную  девушку,  а  я  вновь
почувствовал, как она слаба, как разрушены  болезнью  ее  легкие,  и  ощутил
скопившиеся в них сгустки крови.
   Мозг ее  превратился  в  сплошной  океан  страха.  Ей  отчаянно  хотелось
крикнуть, что она боится. Она хотела умолять, чтобы я оставался рядом с  ней
до самого конца, но не отваживалась. К своему удивлению,  я  обнаружил,  что
она страшится моего отказа. Она считала, что я  слишком  беспечен  и  молод,
чтобы понять ее.
   Это было ужасно.
   Я даже не помнил, как оторвался от нее, но вдруг  осознал,  что  хожу  из
угла в угол комнаты. В  моем  сознании  отпечатывались  какие-то  совершенно
незначительные  детали:  играющие  нимфы  на   расписном   куполе   потолка,
позолоченные  ручки  на  высоких   створках   дверей,   сплавившийся   воск,
сталактитами застывший на свечах, которые мне хотелось сжать и раскрошить  в
руках. Убранство комнаты показалось мне отвратительно вычурным. Возможно,  и
ей здесь тоже не нравится? Быть  может,  она  мечтает  вернуться  обратно  в
лишенные каких-либо украшений каменные покои замка?
   Я продолжал думать о ней так, будто  впереди  у  нее  было  еще  ?завтра,
завтра и завтра...? Я оглянулся и взглянул  на  ее  все  еще  величественную
фигуру. Она сидела, крепко вцепившись руками в  подоконник.  Небо  за  окном
совсем потемнело, и теперь на маленьком треугольнике ее лица играли отблески
другого  света  -  городских  огней  и  фонарей  проезжавших  по  набережной
экипажей.
   - Почему бы тебе не поговорить со мной? Почему бы не рассказать, как  все
случилось? Ты сделал нас бесконечно счастливыми. - Я заметил, что даже слова
причиняют ей боль. - Но как живется тебе? Тебе самому!
   Думаю, что в тот момент я готов  был  обмануть  ее,  излить  потоки  лжи,
рассказать о своем довольстве и благополучии. Мне  уже  не  раз  приходилось
обманывать смертных с поистине бессмертным мастерством. Я готов был говорить
и говорить, тщательно обдумывая каждое слово. Но в наступившей тишине что-то
вдруг изменилось.
   Не думаю, что я молчал более минуты, но за  это  время  внутри  меня  все
перевернулось,  словно  произошло  таинственное  превращение.  На  мгновение
передо мной открылась одновременно прекрасная и ужасная возможность, и в  ту
же секунду я принял решение.
   У меня не было ни плана, ни готовых слов.  Более  того,  если  бы  в  тот
момент кто-то спросил меня, действительно ли я собираюсь это сделать,  я  бы
решительно все отрицал, говоря, что  у  меня  и  в  мыслях  не  было  ничего
подобного, не такое уж я чудовище, чтобы... Однако выбор был сделан.
   Я понял нечто очень важное.
   Она не проронила ни слова. Ее вновь охватили страх и боль. Но, не обращая
внимания на муку, она встала с кресла.
   Я видел, как соскользнул укрывавший ее плед, как она приближается ко мне,
и знал, что должен остановить ее, однако  не  сделал  этого.  Она  протянула
руки, хотела обнять меня, но внезапно,  словно  от  сильного  порыва  ветра,
отпрянула назад.
   Она попятилась по ковру, споткнулась о кресло  и  рухнула,  ударившись  о
стену. Она застыла на месте, но на лице ее не было страха,  хотя  я  слышал,
как лихорадочно бьется ее сердце. Удивление мгновенно  сменилось  абсолютным
спокойствием.
   Не помню, о чем я тогда думал и думал ли вообще. Я направился к  ней  так
же решительно, как до того она направлялась ко мне. Внимательно следя за  ее
реакцией, за каждым движением,  я  подходил  все  ближе  и  ближе,  пока  не
оказался так же близко, как стояла ко мне она, прежде чем  отшатнуться.  Она
всматривалась в мои глаза, в мое  лицо,  а  потом  вдруг  протянула  руку  и
дотронулась до моей щеки.
   "Не живой! - услышал я ее безмолвный вскрик. - Он  изменился,  но  он  не
живой!?
   Я мысленно ответил, что она не права. А потом мысленно же развернул перед
ней множество картин и видений, рассказывающих о моем теперешнем положении и
образе существования: отрывочные фрагменты  ночной  жизни  Парижа,  ощущение
лезвия, беззвучно рассекающего мир...
   Она с шумом  выдохнула.  Когтистая  лапа  боли  вновь  схватила  ее.  Она
сглотнула и крепко сжала губы, чтобы не дать вырваться крику,  но  вместе  с
тем буквально обожгла меня пристальным взглядом. Теперь  она  понимала,  что
наше общение происходит не на уровне чувств, но на уровне мыслей.
   - Рассказывай же, - требовательно произнесла она.
   Я не стал спрашивать, что именно  она  хочет  услышать.  Вместо  этого  я
подробно рассказал ей свою историю. О том, как был похищен проникшей в  нашу
комнату через разбитое окно таинственной  личностью,  следившей  за  мной  в
театре, о башне и обмене кровью. Я  описал  ей  склеп,  в  котором  спал,  и
находящиеся в нем сокровища, свои  блуждания,  приобретенные  способности  и
власть, а под конец раскрыл природу той жажды, которую испытывал. Я  говорил
о вкусе и запахе крови и  о  том,  какие  жадность  и  страсть  она  во  мне
пробуждает, об остром желании, охватывающем все  мое  существо,  о  желании,
которое может быть удовлетворено только насыщением, а цена этому насыщению -
смерть.
   Она перестала чувствовать терзавшую ее боль. Казалось, что живыми  в  ней
остались только глаза, и эти глаза неотрывно смотрели на меня. Опасаясь, что
не сумел объяснить ей все до конца, я обнял ее и  медленно  повернулся  так,
чтобы свет от фонарей проезжающих за окном экипажей падал прямо на мое лицо.
   По-прежнему не отводя взгляд, я взял с подоконника серебряный канделябр и
сжал его пальцами, согнув и превратив в бесформенное переплетение изгибов  и
спиралей.
   Свечи упали на пол.
   Глаза ее закатились. Она вновь отшатнулась от меня и, скользнув по стене,
вцепилась в край балдахина. На губах ее выступила кровь.
   Она зашлась в беззвучном  кашле,  и  кровь  хлынула  из  легких  потоком,
заливая пол возле кровати, в то время как мать, склоняясь все ниже  и  ниже,
опускалась на колени.
   Взглянув на дурацкое серебряное месиво, по-прежнему  зажатое  в  руке,  я
уронил его на пол. Я смотрел, как она  пытается  справиться  с  болью  и  не
упасть в обморок, как неестественно медленными, будто у пьяного,  движениями
вытирает со рта кровь, я  видел  испачканные  простыни...  Но  тут  силы  ее
иссякли, и она рухнула на пол.
   Я продолжал стоять над  нею.  Я  смотрел  на  нее  и  думал  о  том,  что
сиюминутная боль ничто в сравнении с теми обещаниями, которые я сейчас давал
ей. Мною не было произнесено ни слова, поток речи был безмолвным, так же как
и мои вопросы, не  сравнимые  ни  с  какими  другими,  когда-либо  заданными
вслух: ?Хочешь ли ты пойти со мной? Хочешь ли пережить  все  это  вместе  со
мной??
   "Я ничего от тебя не скрываю - ни своего невежества, ни своего страха, ни
ужаса при мысли о том, что я могу потерпеть неудачу, если попытаюсь  сделать
это. Я даже  не  знаю,  обладаю  ли  такой  силой,  могу  ли  совершать  это
неоднократно и какова будет цена содеянного. Но ради тебя я готов  пойти  на
риск, и тогда мы вместе посмотрим, что из этого получится, в чем заключается
страшная тайна,  точно  так  же,  как  прежде  мне  приходилось  в  одиночку
постигать все остальное?.
   Всем своим существом она ответила мне: ?Да!?
   - Да! - воскликнула она громко и пронзительно, словно находясь в каком-то
опьянении. Глаза ее были закрыты, черты  лица  напряглись,  и  она  замотала
головой из стороны в сторону. - Да!!!
   Склонившись, я поцелуем стер с ее губ кровь.  Во  мне  все  натянулось  и
зазвенело от жажды и желания, которые я испытывал  по  отношению  к  ней.  Я
старался думать о ней не иначе как о самом обычном плотском  существе.  Руки
мои скользнули вниз и обхватили ее хрупкое тело. Я стал  медленно  поднимать
ее с пола, все выше и выше, пока наконец не очутился с ней  на  руках  возле
окна. Ее прекрасные волосы густой волной свесились вниз, а  на  губах  вновь
появилась хлынувшая из легких кровь. Но теперь это  уже  не  имело  никакого
значения.
   Нас охватили воспоминания о  том  времени,  что  мы  прожили  рядом;  они
опутали нас паутиной и напрочь отгородили от остального  мира  -  песенки  и
стихи моего детства; ощущение ее присутствия в ту пору, когда  еще  не  было
слов, а были лишь отблески света на  потолке  над  ее  кроватью;  ее  запах,
окружавший меня  со  всех  сторон;  голос,  утешающий  меня  и  заставляющий
перестать плакать. А потом ненависть к ней и одновременно отчаянная нужда  в
ее присутствии, и чувство утраты, когда ее  отделяли  от  меня  бесчисленные
запертые  двери,  и  жестокие  ответы,  и  страх  перед  ней,  сложность  ее
характера, ее безразличие и удивительно сильная воля...
   В  этот  поток   воспоминаний   неожиданно   ворвалась   жажда,   но   не
всепоглощающая, а заставляющая ощутить жар каждой частички ее тела, - и  вот
мать для меня превратилась уже в плоть и кровь, стала одновременно и матерью
и любовницей. Мне казалось, что все, чего я желал когда-либо, это  ее  тело,
которое я сжимал в своих объятиях и к которому приник сейчас губами.  Вонзив
в нее зубы, я почувствовал, как  она  вскрикнула  и  напряглась,  но  я  уже
впитывал в себя хлынувший поток крови.
   Ее душа и сердце раскололись, и  время  перестало  существовать.  В  моем
затуманенном мозгу вспыхивали  молнии.  Она  перестала  быть  моей  матерью,
исчезли мелкие и ничтожные страхи и желания.  Теперь  она  была  лишь  самой
собой. И имя ее было Габриэль.
   Вся ее жизнь встала на защиту -  проведенные  в  сырых  и  пустых  покоях
замка, потраченные впустую бесконечные годы страданий и одиночества,  книги,
ставшие для нее единственным утешением, дети,  которые  отняли  лучшие  годы
жизни, а потом покинули ее, и наконец, последние враги  -  болезнь  и  боль,
притворявшиеся друзьями, потому что обещали  освободить,  избавить  от  этой
жизни. Я слышал глухие отголоски бушующей в ней страсти, кажущегося  безумия
и решительный отказ предаваться отчаянию.
   Я продолжал обнимать ее, держа на руках, подложив  руку  под  отяжелевшую
голову и сомкнув пальцы за тоненькой спиной. Пульсирующая в такт  биению  ее
сердца кровь музыкой звучала у меня в  ушах  и  заставляла  громко  стонать.
Однако ее сердце затихало чересчур быстро.  Она  умирала,  но  усилием  воли
заставляла себя бороться со смертью. Наконец я с трудом оторвался, оттолкнул
ее от себя и замер, все еще сжимая ее в объятиях.
   Я едва не терял сознание. Я жаждал вновь ощутить  жар  ее  тела.  Стоя  с
горящими глазами и полуоткрытым ртом, я старался держать ее как можно дальше
от себя. Во мне боролись два существа, одно из которых хотело уничтожить  ее
окончательно, в то время как другое стремилось вернуть ее себе.
   Глаза моей матери были открыты, но, судя по всему, она ничего не  видела.
На какое-то время она оказалась там, где  не  было  страдания  и  боли,  где
царствовали покой и понимание. Но потом я услышал, что  она  зовет  меня  по
имени.
   Я поднес ко рту правую руку и  прокусил  вену  возле  запястья,  а  потом
прижал кровоточащую рану к ее губам. Кровь потекла ей в рот, но она даже  не
пошевелилась.
   - Пейте, матушка! - взволнованно воскликнул я и крепче прижал к ее  губам
руку.
   Но какие-то изменения в ней уже начали происходить.
   Губы ее вздрогнули, и она впилась в мою руку, отчего по всему телу у меня
пробежала боль и сомкнулась где-то возле моего сердца.
   Как только она сделала первый глоток  крови,  туловище  ее  напряглось  и
вытянулось, а  левой  рукой  она  крепко  вцепилась  мне  в  запястье.  Боль
становилась все сильнее и сильнее, и я едва не закричал. Мне  казалось,  что
раскаленный металл наполнил  все  мои  вены,  каждую  частичку  тела.  Но  я
понимал, что причина боли лишь в том, что  мать  высасывает  из  меня  кровь
точно так же, как чуть раньше я высасывал  кровь  из  нее.  Теперь  уже  она
стояла на ногах, прислонившись головой  к  моей  груди,  а  меня  охватывало
оцепенение,  сквозь  которое  я  продолжал  чувствовать,  как  внутри   меня
натягиваются вены и как гулко бьется сердце,  усиливая  одновременно  и  мою
боль и ее жажду насытиться кровью.
   Она пила все более жадно, все крепче прижимая губы, и тело ее напрягалось
сильнее и сильнее. Я хотел было оттолкнуть ее от себя, но не смог, и,  когда
мои ноги подкосились, теперь уже она подхватила меня и не позволила  упасть.
Сознание покидало меня, комната и все предметы в ней плыли перед глазами,  а
она по-прежнему не хотела от меня оторваться. Я  вдруг  ощутил  вокруг  себя
бесконечную тишину и невольно оттолкнул мать от себя,  не  будучи,  впрочем,
уверенным, что поступаю правильно.
   Она покачнулась и, прижав ладонь ко рту, осталась стоять у  окна.  Прежде
чем повернуться и упасть в ближайшее кресло,  я  взглянул  на  ее  мгновенно
побелевшее  лицо,  на   приобретающие   пышность   формы   тела,   отчетливо
проступающие под тонкой голубой тафтой, на глаза, горевшие как  вобравшие  в
себя свет два кристалла.
   Кажется, прежде чем окончательно закрыть  глаза,  я  все-таки  успел  еще
произнести: ?Матушка...?
 
Глава 2 
 
   Я сидел в кресле. Казалось, я проспал целую вечность, хотя на самом  деле
я не спал ни минуты. Я снова очутился в замке моего отца. Я оглянулся вокруг
в поисках своих собак, а заодно чтобы посмотреть, не осталось ли  вина,  как
вдруг увидел расшитые золотом оконные шторы и силуэт Нотр-Дам на фоне  звезд
в ночном небе. И увидел рядом ее.
   Мы были в Париже. И мы  собирались  жить  вечно.  Она  что-то  сжимала  в
руках... другой канделябр и трутницу. Мать  держалась  очень  прямо,  и  все
движения ее были быстрыми. От высеченной искры она  одну  за  другой  зажгла
свечи. Вспыхнули яркие огоньки, по стенам к потолку пробежали тени, и  цветы
на обоях выросли прямо на глазах; танцовщицы на куполе потолка  двинулись  в
хороводе, а потом вновь застыли на месте.
   Подняв канделябр, она стояла прямо передо мной. Лицо ее  было  совершенно
белым и абсолютно гладким. Темные круги под глазами исчезли, так  же  как  и
все пятна и изъяны, хотя не знаю, существовали ли у  нее  какие-либо  изъяны
вообще. Теперь она была само совершенство.
   Появившиеся с  возрастом  морщины  уменьшились  и  одновременно  странным
образом углубились, образовав крохотные линии возле глаз и  рта.  Оставшиеся
на веках маленькие складочки лишь  усиливали  симметрию  ее  черт  и  в  еще
большей степени придавали лицу форму треугольника, а мягкие  губы  приобрели
нежно-розовый  оттенок.  Она  была  столь  же  изящной  и  прекрасной,   как
бриллиант, когда на его гранях играют отблески  света.  Я  закрыл  глаза,  а
когда открыл их снова, то убедился, что это не было  обманом  зрения.  Кроме
того, я заметил, что ее тело изменилось в гораздо большей степени. Оно вновь
приобрело свойственную молодости женственность,  иссушенная  болезнью  грудь
стала пышной. Бледно-розовая плоть, нежность которой  подчеркивали  играющие
на ее поверхности блики огня, виднелась в вырезе темно-голубого корсета.  Но
самое удивительное превращение произошло  с  ее  волосами  -  они  буквально
ожили. Они переливались столькими  оттенками  цветов,  что  казалось,  будто
шевелится  каждая  волосинка  и  все  они  вместе,  словно  живые  существа,
подрагивают вокруг безупречной белизны лица и шеи.
   Раны на шее исчезли.
   Теперь  мне  оставалось  совершить  еще  один,  последний,  смелый   шаг:
взглянуть ей в глаза
   Впервые после того, как Магнус шагнул в огонь, мне предстояло взглянуть в
глаза вампиру, другому подобному мне существу!
   Должно быть, я издал какой-то звук, потому что она  посмотрела  на  меня,
как если бы что-то  услышала.  Отныне  я  не  мог  называть  ее  иначе,  как
Габриэль. ?Габриэль...? - произнес я  имя,  которое  никогда  не  произносил
прежде, разве что мысленно. И увидел, что  в  ответ  на  губах  ее  заиграла
легкая улыбка.
   Взглянув на свое запястье, я обнаружил, что рана  затянулась.  Но  внутри
меня бушевала невыносимая жажда. Мои вены как будто разговаривали  со  мной.
Словно свидетельствуя о том, что она тоже голодна, губы ее  дрогнули,  а  на
лице появилось  странное  выражение,  смысл  которого  можно  было  передать
вопросом: ?Неужели ты не понимаешь??
   Однако она по-прежнему не произнесла  ни  слова.  В  царившей  в  комнате
абсолютной тишине говорили лишь ее прекрасные  глаза,  в  которых  светилась
безграничная любовь ко мне. Мои глаза в свою очередь отвечали ей тем  же.  Я
ничего не понимал. Неужели она закрыла  от  меня  свой  разум?  Но  когда  я
мысленно задал ей этот вопрос, у меня сложилось впечатление, что она меня не
услышала.
   - А теперь... - заговорила она, и голос ее поразил меня до глубины  души.
Он стал мягче и одновременно глубже. Словно мы вновь вернулись в Оверни, она
пела мне песенку, и голос ее отражался гул