то случилось нечто совершенно
иное.
   То, что произошло дальше,  я  мог  бы  назвать  темным  моментом,  однако
события носили некий возвышенный,  даже  суеверно-мистический  характер.  Мы
продолжали  разговаривать,   проклиная   бессмысленность   жизни,   торопясь
высказаться и перебивая друг друга, а  когда  наконец  Никола  сел,  опустив
голову на руки, я  с  удовольствием  выпил  еще  несколько  глотков  вина  и
продолжал расхаживать по комнате и оживленно жестикулировать, как делал  это
он.
   И вдруг меня поразила только что пришедшая в голову мысль, которую я  тут
же высказал вслух: вполне возможно, что мы умрем,  так  и  не  узнав,  зачем
вообще родились на свет. Даже убежденный атеист, мне кажется, надеется,  что
после смерти он наконец найдет хоть какой-нибудь ответ. Я имею в виду вопрос
о том, существует ли Бог или там вообще ничего нет.
   - Но в том-то и дело, - говорил я, - что в тот миг мы не сделаем никакого
открытия. Мы просто перестанем существовать! Мы уйдем  в  небытие  в  полном
неведении!
   Я вдруг представил себе Вселенную, увидел Солнце, другие планеты,  звезды
и окружающую их вечную тьму... И разразился смехом.
   - Неужели ты не понимаешь? Даже когда все закончится, мы так и не узнаем,
почему все происходило так, а не иначе! - кричал я. Никола в это время сидел
на кровати, согласно кивая головой и потягивая вино прямо из графина.  -  Мы
умрем, так ничего и не поняв! А вся эта  бессмыслица  будет  продолжаться  и
продолжаться! Но мы уже не будем тому свидетелями! У нас не  останется  даже
возможности хотя бы в мыслях  своих  придать  этому  смысл!  Нас  просто  не
станет, мы будем мертвы, мертвы, мертвы,  но  так  ничего  не  поймем  и  не
узнаем!
   Я уже не смеялся. Я стоял неподвижно и хорошо отдавал отчет своим словам.
   Не  будет  ни  судного  дня,  ни  возможности  получить   хоть   какое-то
объяснение, ни того возвышенного момента, когда можно исправить все страшные
ошибки и устранить ужасные несправедливости!
   Ведьмы, сожженные у столбов, никогда не будут отомщены.
   Никто и никогда не собирается что-либо объяснять нам.
   В тот момент я не просто понял. Я словно увидел все воочию! Изо рта моего
вырывался лишь один звук: ?О-о-о?. Я повторял его снова и снова, все  громче
и громче... Бутылка выскользнула у меня из пальцев  и  упала  на  пол.  Сжав
голову руками, я, не закрывая рта, продолжал издавать лишь  один  и  тот  же
звук. Все происходило именно так, как я описывал прежде матери.
   Впечатление было такое, будто на меня напала вдруг безостановочная икота.
   - Лестат, прекрати! -  кричал  Никола,  обхватив  меня  руками  и  сильно
встряхивая.
   Но я не в силах был остановиться. Подбежав к окну, я отодвинул щеколду и,
распахнув маленькую тяжелую створку, стал смотреть на звезды. Мне невыносимо
было  видеть  их.  Невыносимо  было  видеть  абсолютную   пустоту,   слышать
абсолютную тишину и  сознавать  абсолютное  отсутствие  какого-либо  ответа.
Когда Никола оттащил меня от окна и  захлопнул  створку,  я  зарычал  словно
дикий зверь.
   - Все будет хорошо, - снова и снова повторял он.
   Кто-то  уже  барабанил  в  дверь.  Оказалось,  что  это  хозяин  кабачка,
прибежавший узнать, в чем дело, и возмущенный нашим поведением.
   - Утром тебе станет легче, - продолжал уговаривать меня  Никола.  -  Тебе
необходимо поспать.
   Своим шумом мы перебудили всех,  но  я  все  никак  не  мог  успокоиться.
Продолжая издавать все тот же стон, я бросился вон из кабачка и помчался  по
деревенской улице, а потом вверх по склону в сторону замка. Никола  следовал
за мной по пятам, безуспешно пытаясь остановить меня. Вбежав в ворота замка,
я устремился в свою комнату.
   - Ты должен поспать! Сейчас  это  все,  что  тебе  нужно,  -  в  отчаянии
повторял Никола.
   Я лежал, прислонившись спиной к стене,  зажав  руками  уши  и  без  конца
выкрикивая: ?О-о-о-о?...
   - Утром, - снова сказал Никола, - тебе станет лучше.
   Но утром я не почувствовал себя лучше.
   Не стало мне легче и к  вечеру.  Напротив,  с  наступлением  темноты  мое
состояние еще более ухудшилось.
   Я ходил, говорил,  жестикулировал  как  вполне  разумный  человек,  но  в
действительности я был не в себе. Меня трясло, зубы мои стучали, и  я  никак
не  мог  справиться  с  этим.  На  все,  что  меня  окружало,  я  смотрел  с
нескрываемым ужасом. Темнота наводила на меня страх, так же как и  старинное
оружие и доспехи, находившиеся в большом зале. Я не мог  отвести  взгляд  от
цепа и булавы, которые брал с собой, когда охотился на волков, я  пристально
всматривался в лица своих братьев, и во всем, что меня окружало, в  форме  и
цвете вещей, в освещении и тенях я видел  только  одно:  смерть.  Но  не  ту
смерть, какой она представлялась мне прежде, а ту, сущность которой я  понял
только теперь. Настоящую смерть, абсолютную и неизбежную, неотвратимую и  не
предоставляющую никаких решений!
   В этом невыносимом, чрезвычайно возбужденном состоянии я решился на нечто
такое, чего никогда бы не осмелился сделать прежде. Обратившись ко всем, кто
меня окружал, я без всякой жалости начал задавать им вопросы.
   - Разве ты веришь в Бога? - спросил я своего брата Августина. - И как  же
можешь ты жить, если не веришь?
   - А ты? Веришь ли ты хоть во что-нибудь? - обратился я к  своему  слепому
отцу. - И если суждено тебе сейчас умереть, что надеешься ты увидеть  там  -
Бога или тьму? Ответь же мне!
   - Ты безумен! Ты всегда был ненормальным! -  закричал  на  меня  отец.  -
Убирайся вон из этого дома! Ты всех нас сведешь с ума!
   Он поднялся на ноги, что было для него, слепого калеки, делом нелегким, и
швырнул в меня кубок. Конечно же, он промахнулся.
   Я не осмеливался взглянуть на мать. Я не посмел подойти к ней. Я не хотел
причинять ей страдания вопросами. Поэтому я снова бросился  бежать  вниз  по
склону в сторону кабачка. В тот момент я не мог вспоминать о поляне ведьм  и
ни за что на свете не согласился бы оказаться на том краю  деревни,  который
был ближе к ней. Я сжал руками голову и закрыл глаза. ?Убирайтесь!? - кричал
я мыслям о тех, кто умер, так ничего и не поняв.
   На следующий день дела обстояли не лучше. Не изменилось ничего и к  концу
недели. Я пил, ел, спал, но все время  моего  бодрствования  было  наполнено
беспредельным  ужасом  и  невыносимой  болью.  Отправившись  к  деревенскому
священнику, я спросил его, действительно ли он верит в то, что тело Христово
находится в алтаре храма на Святой земле. Услышав сбивчивые ответы и  увидев
в его глазах страх, я покинул его в еще большем отчаянии, чем прежде.
   - Но как можете вы жить, как можете  дышать,  двигаться,  делать  что-то,
если знаете, что не существует никакого объяснения? - в ярости  обратился  я
ко всем.
   И тогда Никола сказал, что, возможно, музыка  поможет  мне  почувствовать
себя лучше и что он сыграет для меня на скрипке.
   Я опасался, что музыка подействует на меня слишком сильно. Однако мы  все
же вышли в сад, и там, под лучами яркого солнца, Никола стал играть для меня
одну за другой все известные ему мелодии. Я сидел, обхватив руками колени  и
стуча зубами, несмотря на то что солнце пригревало довольно  сильно.  Никола
стоял передо мной, забыв, казалось, обо  всем  и  полностью  отдав  себя  во
власть волшебных звуков, льющихся из-под его  смычка  и  наполнявших  сад  и
окрестные  долины.  Солнечные  лучи  ослепительным  сиянием  отражались   от
маленького полированного корпуса скрипки. Окончив играть, Никола обнял меня,
и мы долго сидели молча, прижавшись друг к другу, а потом он тихо  прошептал
мне в ухо:
   - Лестат, поверь мне, это пройдет.
   - Поиграй для меня еще, - попросил я его. - Музыка так чиста и невинна.
   Никола с улыбкой кивнул. Безумцам ни в чем нельзя отказывать.
   Я прекрасно понимал,  что  это  не  пройдет  и  ничто  не  заставит  меня
забыться. Но в то же время я испытывал чувство  беспредельной  благодарности
за восхитительную музыку, дарившую мне сознание того, что  в  мире  ужаса  и
хаоса еще возможно существование подобной красоты.
   Невозможно что-либо понять, невозможно  что-либо  изменить,  но  остается
возможность  создавать   столь   прекрасную   музыку.   Такое   же   чувство
благодарности я испытал, увидев,  как  танцуют  деревенские  ребятишки,  как
взлетают  вверх  их  руки  и  сгибаются  колени,   как,   повинуясь   ритму,
раскачиваются и кружатся тела в такт исполняемым песням. Глядя на них, я  не
смог удержаться от слез.
   Я бросился в церковь, упал на колени  и,  всматриваясь  в  величественные
древние статуи,  в  великолепно  выполненные  носы,  уши  и  пальцы  рук,  в
выражение лиц, в складки одежд, я вновь испытал то же чувство  благодарности
и снова не мог не разрыдаться.
   Во всяком случае, у нас еще остается подобная красота,  думал  я.  И  это
поистине благодать.
   Но ничто природное, естественное отныне не казалось мне прекрасным.  Один
вид огромного дерева, сиротливо стоящего посреди поля, способен был  вызвать
во мне дрожь и заставить кричать. Сад должен быть наполнен музыкой.
   А теперь позвольте мне открыть вам маленькую тайну: поверьте, у меня  это
так никогда и не прошло.
 
Глава 6 
 
   В чем же состояла причина всего? Было ли мое состояние связано  с  нашими
разговорами ночи напролет и неумеренной выпивкой или с известием  о  близкой
смерти матери? Имели  ли  к  этому  отношение  волки?  Или  мое  воображение
потрясло посещение поляны ведьм?
   Трудно сказать... Мое состояние словно пришло  откуда-то  извне.  Сначала
возникла мысль, но уже в следующую минуту она превратилась в реальность. Мне
кажется, такого рода вещи можно ожидать, но  вы  не  в  силах  заставить  их
возникнуть.
   Конечно же, со временем острота ощущений сгладилась. Но с  тех  пор  небо
над моей головой уже никогда не было столь же голубым, как прежде. Я смотрел
на мир совершенно другими глазами, и даже в самые счастливые минуты, омрачая
их, меня не покидало ощущение собственной слабости и  бессмысленности  нашей
жизни в целом.
   Возможно, это следует рассматривать  как  предчувствие.  Хотя  я  так  не
считаю. Это было нечто гораздо более значительное. К тому же  я  не  верю  в
предчувствия.
 
*** 
 
   Вернусь, однако, к своему рассказу.  Пока  длился  весь  этот  кошмар,  я
избегал встречаться с матерью. Мне ни в коем случае не хотелось  говорить  с
ней о столь ужасных вещах, как смерть и хаос. Однако  все  вокруг  только  и
твердили ей о том, что я лишился рассудка.
   И вот наконец в первое воскресенье великого поста она сама пришла ко мне.
   Я был один в комнате. Все домашние  и  прислуга  с  наступлением  сумерек
отправились в деревню, где каждый год в этот день традиционно  жгли  большой
костер.
   Я  никогда  не  любил  этот  праздник.  Ревущее  пламя,  пение  и  танцы,
крестьяне, под странные песнопения с зажженными факелами ходившие  затем  по
дворам, - все это вызывало во мне необъяснимый страх.
   Один недолго  прослуживший  в  нашем  приходе  священник  называл  обычай
языческим. Но от него довольно быстро избавились. Наши  крестьяне,  уроженцы
гор, твердо придерживались старинных обрядов, веря, что только таким образом
могут заставить деревья плодоносить и получить на полях хороший урожай.
   Вот на таких праздниках мне больше, чем когда бы то  ни  было,  казалось,
что люди, которых я вижу перед собой, способны сжигать на кострах ведьм.
   В том состоянии, в котором я тогда находился,  при  мысли  о  деревенском
празднике я не мог испытывать ничего, кроме  ужаса.  Сидя  возле  камина,  в
котором тоже горел огонь, я с трудом сдерживал  желание  подойти  к  окну  и
взглянуть на костер, пламя которого  одновременно  и  притягивало  и  пугало
меня.
   Войдя в  комнату,  мать  прикрыла  за  собой  дверь  и  сказала,  что  ей
необходимо поговорить со мной. Она обращалась ко мне очень ласково.
   - Скажи, то, что случилось с тобой, связано с известием  о  моей  близкой
смерти? - спросила она. - Признайся, если это  действительно  так.  Дай  мне
свои руки.
   Она даже поцеловала меня. В давно уже выцветшем халате, с не уложенными в
прическу волосами она  казалась  необычайно  хрупкой.  Мне  невыносимо  было
видеть седые пряди на ее голове. Она выглядела худой и изможденной.
   Я совершенно искренне ответил ей, что не знаю причины, а потом  рассказал
о том, что происходило в кабачке,  стараясь  не  акцентировать  внимание  на
наиболее ужасных моментах и странной  логике  развития  событий.  Во  всяком
случае, я стремился, чтобы все выглядело не столь страшно.
   - Ты настоящий воин, сынок, - выслушав меня, сказала она. - Ты никогда не
смиришься. Даже если окажется, что такова судьба всего человечества,  ты  не
согласишься принять ее.
   - Я не могу, - горестно ответил я.
   - Именно за это я и люблю тебя. Это так на тебя похоже - понять и увидеть
такое, сидя поздно вечером за бутылкой вина в маленькой комнатке кабачка.  И
полностью в твоем характере восстать против этого, так же как  ты  восстаешь
против всего остального.
   Я понимал, что она не осуждает меня, и  все  же  заплакал.  Мать  достала
носовой платок, развернула его и вынула несколько золотых монет.
   - Ты сумеешь все преодолеть, - промолвила она. - Все дело в  том,  что  в
данный момент тебе портит жизнь мысль о  смерти.  Но  жизнь  гораздо  важнее
смерти. И вскоре ты это поймешь. А теперь выслушай меня.  Ко  мне  приходили
врач и старуха из деревни, которая умеет лечить лучше любого  врача.  И  оба
они подтвердили, что мне осталось жить совсем недолго.
   - Не говорите так, матушка! - воскликнул я, осознав вдруг, каким же я был
эгоистом, но не в силах уже изменить что-либо. - И на этот раз,  пожалуйста,
не делайте мне никаких подарков! Спрячьте деньги.
   - Сядь, - приказала она, указывая на скамью рядом с камином.
   Я против воли подчинился, и она села рядом.
   - Мне известно, - вновь заговорила она, - что  вы  с  Никола  говорили  о
побеге.
   - Я никуда не убегу, матушка...
   - Ты имеешь в виду, пока я не умру?
   Я ничего не ответил. Мне трудно передать, что творилось тогда  у  меня  в
душе. Я еще не успел окончательно прийти в себя,  меня  трясло  от  нервного
перенапряжения. А нам приходилось говорить о том,  что  эта  живая,  дышащая
женщина в скором времени  должна  будет  перестать  жить  и  дышать,  станет
разрушаться, разлагаться, а душа ее умчится в пропасть; о том,  что  все  ее
страдания в момент смерти превратятся в ничто. Ее  лицо  с  мелкими  чертами
походило на рисунок на вуали.
   Из  находившейся  на  достаточно  большом  расстоянии  от  замка  деревни
доносилось тихое пение собравшихся на праздник крестьян.
   - Лестат, я хочу, чтобы ты уехал в Париж, - сказала она. - Я  прошу  тебя
взять эти деньги - это все, что осталось у меня от  наследства  моей  семьи.
Когда придет мой час, я хочу быть уверенной, что ты уже в Париже. Лестат,  я
хочу умереть, зная, что ты в Париже.
   Я был поражен. Мне вспомнилось потрясенное выражение ее лица в тот  день,
когда меня привезли домой после неудавшегося побега с итальянскими актерами.
Я долго всматривался в  ее  глаза.  В  своем  стремлении  убедить  меня  она
казалась едва ли не сердитой.
   - Я панически боюсь смерти, - продолжала она, и голос  звучал  почти  что
сухо. - Но если в момент смерти я не буду уверена в том, что  ты  в  Париже,
что ты свободен, я просто сойду с ума.
   Молча, одними глазами я просил у нее подтверждения  того,  что  правильно
понял ее слова.
   - Так же как и твой отец, я стремилась удержать тебя возле себя, -  вновь
заговорила она. - Но причиной тому была не  гордость,  а  эгоизм.  А  теперь
настало время загладить вину.  Я  хочу  увидеть,  как  ты  уезжаешь.  И  мне
совершенно все равно, что ты станешь делать,  когда  доберешься  до  Парижа,
будешь ли петь под  аккомпанемент  скрипки  Никола  или  крутить  сальто  на
подмостках балагана на Сен-Жерменской ярмарке. Только уезжай и старайся  как
можно лучше делать то, что уготовит тебе судьба.
   Я попытался обнять ее. В первый момент она напряглась, но тут же  обмякла
и прижалась ко мне  всем  телом,  дав  волю  такой  силы  эмоциям,  что  мне
показалось, будто я наконец понял, почему она всегда стремилась держать себя
в руках. Никогда прежде мне не приходилось видеть ее плачущей. И невзирая на
боль, которую я в тот момент испытывал, этот миг был едва  ли  не  лучшим  в
моей жизни. Я стыдился этого чувства, но ни за что не  хотел  отпускать  ее.
Крепко прижав к себе, я целовал мать, восполняя то, чего был лишен всю  свою
жизнь, ибо раньше она не позволяла мне ее целовать. В те минуты мы  казались
двумя половинками одного целого.
   Неожиданно она успокоилась и пришла в себя. Медленно, но  решительно  она
высвободилась из моих объятий и оттолкнула меня.
   Мы разговаривали еще очень долго. Она говорила о  вещах,  не  всегда  мне
понятных,  -  о  том  наслаждении,  которое  она  испытывала,  видя,  как  я
отправляюсь на охоту или сержусь на все и вся,  забрасывая  отца  и  братьев
вопросами относительно того, почему мы должны жить именно так, а не иначе. С
оттенком некоего суеверного страха она утверждала, что  я  составляю  тайную
часть ее самой и служу для нее неким  органом,  которого  женщины  лишены  в
реальной жизни.
   - Ты - это мужчина во мне, - говорила она, - и именно поэтому я старалась
удержать тебя возле себя и боялась без  тебя  остаться.  И  именно  поэтому,
возможно, я отпускаю тебя  сейчас.  Я  просто  делаю  то,  что  уже  однажды
сделала.
   Ее слова потрясли меня. Мне и в голову не могло прийти, что женщина может
чувствовать или говорить что-либо подобное.
   - Отцу Никола известно о ваших планах, - сказала она,  -  хозяин  кабачка
подслушивал ваши разговоры. А потому вы должны уехать как можно  скорее.  На
рассвете садитесь в дилижанс. Как только доберетесь до Парижа, ты немедленно
мне напишешь. На кладбище Невинных мучеников  возле  Сен-Жерменской  ярмарки
есть люди, зарабатывающие на хлеб  написанием  писем.  Найди  там  человека,
знающего итальянский, и тогда твое письмо не сможет  прочесть  никто,  кроме
меня.
   Она вышла из комнаты, а я еще долго сидел, глядя  перед  собой  невидящим
взглядом, не в силах поверить, что все это происходит на самом  деле.  Потом
осмотрелся вокруг: кровать с соломенным матрацем, две мои куртки  и  красный
плащ, единственная пара кожаных сапог возле камина... Сквозь узкую щель окна
я видел темные силуэты гор, знакомых мне с самого детства. В  этот  чудесный
миг я вдруг избавился от ощущения мрака и темноты.
   Вскоре я уже мчался вниз по лестнице и дальше, по склону горы к  деревне,
чтобы найти Никола и сообщить ему о нашем отъезде  в  Париж.  Мы  непременно
сделаем это, и на этот раз никто не сможет остановить нас.
   Вместе со своей семьей он был возле костра. Увидев меня, он бросился  мне
на шею, а я, обхватив его за плечи, потащил прочь от пламени  и  собравшейся
вокруг него толпы на самый край луга.
   Как это бывает только весной, воздух буквально пропитался запахом  свежей
зелени. Даже пение крестьян не казалось мне в эти минуты  столь  ужасным.  Я
бросился в пляс по кругу.
   - Возьми свою скрипку, - говорил я Никола, - и сыграй о том, что мы  едем
в Париж! Мы уезжаем утром! Мы уже в пути!
   - А на что мы будем жить в Париже? - пропел он в ответ,  делая  вид,  что
играет на невидимой скрипке. - Ты что, собираешься охотиться на крыс и  есть
их на ужин?
   - Пусть тебя не волнует,  что  будет,  когда  мы  наконец  окажемся  там.
Главное, мы будем жить в Париже!
 
Глава 7 
 
   Меньше чем через две недели в полдень я стоял в толпе  посреди  огромного
кладбища Невинных мучеников с его старинными сводами и зловонными  открытыми
могилами. Это была самая фантастическая рыночная площадь, какую  мне  только
пришлось видеть в своей жизни. Я стоял среди  всего  этого  шума  и  вони  и
диктовал человеку, умеющему писать по-итальянски, первое письмо к матери.