было  осознавать  ее  как
обыкновенное  человеческое  существо  вне  всякой  связи  со  всем,  что  ее
окружало. Мы действительно хорошо понимали друг друга, и все  мои  обиды  на
нее в тот момент не имели никакого значения.
   Она вытащила из волос шпильку, и они густой волной упали ей на плечи.
   После этого мы еще  около  часа  сидели  молча.  Не  было  ни  смеха,  ни
разговоров - только пылающий  в  камине  огонь  и  ощущение  того,  что  она
находится рядом.
   Она повернулась так, чтобы огонь хорошо был виден ей, а  я  тем  временем
любовался ее точеным профилем и изящной формой губ и носа. Потом  она  вновь
взглянула на меня и уже совсем другим, лишенным всяких эмоций, ровным  тоном
произнесла:
   - Я уже никогда не смогу отсюда уехать. Я умираю.
   Все пережитые мною ранее эмоции  не  шли  ни  в  какое  сравнение  с  тем
потрясением, которое я испытал в этот момент.
   - Я переживу весну и, может быть,  лето.  Но  зиму  мне  уже  не  суждено
пережить, - продолжала между тем мать. - В этом я совершенно уверена. Боль в
легких слишком сильна.
   - Матушка! - только и смог воскликнуть я, склоняясь к  ней,  и  в  голосе
моем слышалось неподдельное страдание.
   - Не нужно ничего говорить, - ответила она.
   Мне даже показалось, что ей не нравится, когда я называю ее матушкой,  но
я ничего не мог с собою поделать.
   - Мне просто необходимо было с кем-то поговорить об этом, - сказала  она,
- произнести эти слова вслух. Потому что эти мысли приводят меня в  ужас.  Я
боюсь.
   Мне очень хотелось взять ее за руку,  но  я  знал,  что  она  никогда  не
позволит мне сделать это. Она не любила, когда к ней прикасались.  Сама  она
никогда никого не обнимала. Нас соединяли только взгляды, и мои  глаза  были
полны слез.
   - Тебе не следует много думать об этом, - промолвила она, похлопывая меня
по руке. - Я и сама вспоминаю о своей болезни лишь время от времени.  Однако
ты должен быть готов к тому, что тебе когда-нибудь придется жить  без  меня.
Возможно, это явится для тебя более тяжелым испытанием, чем может показаться
тебе сейчас.
   Я попытался что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова.
   Она молча покинула комнату.
   Хотя в разговоре мы ни разу не коснулись моих костюма, бороды и  внешнего
вида в целом, она прислала ко мне слуг с чистой одеждой,  бритвой  и  теплой
водой. Я безропотно отдался их заботам.
 
Глава 3 
 
   Силы мои несколько окрепли. Я почти не вспоминал  о  волках,  и  все  мои
мысли были заняты матерью.
   Вспоминая ее слова об ужасе, который она испытывает, я не  мог  до  конца
понять их значение, но осознавал, что она сказала правду. Наверное,  я  тоже
чувствовал бы нечто подобное, если бы знал, что медленно умираю.  Схватка  в
горах с волками не шла с этим ни в какое сравнение.
   Было еще нечто не менее важное. Всю  жизнь  она  молчаливо  сносила  свое
несчастье. Точно так же, как и я, она ненавидела царившие вокруг нас инерцию
и безнадежность. И вот теперь, родив восьмерых детей, из которых выжили лишь
трое, она умирала сама. Конец ее был уже близок.
   Я решил встать и покинуть свое убежище, надеясь, что сделаю ей  приятное.
Однако это оказалось не в моих силах. Я не мог вынести мыслей о  ее  близкой
кончине. Поэтому я продолжал ходить из угла в угол по комнате,  ел  то,  что
приносили мне слуги, но не мог заставить себя пойти к ней.
   Так миновал  почти  месяц,  к  концу  которого  в  нашем  доме  появились
визитеры. Из-за их приезда я все-таки вынужден был покинуть свою комнату.
   Войдя ко мне, мать сказала, что пришли торговцы  из  деревни  и  что  они
хотят лично воздать мне почести за уничтожение волков.
   - Пусть убираются к черту, - ответил я.
   - Нет, ты обязан спуститься вниз, - настаивала она. - Они  принесли  тебе
подарки. А теперь иди и исполни свой долг.
   Все это было мне совсем не по душе.
   В большом зале я увидел богатых деревенских торговцев. Всех  их  я  очень
хорошо знал, и все они были одеты подобающим случаю образом.
   Однако среди них был весьма странный человек, которого я узнал не сразу.
   Он был примерно моих лет, очень высок, однако, едва  встретившись  с  ним
взглядом, я тут же вспомнил, кто он. Никола де Ленфен, старший сын  торговца
тканями, посланный отцом на учебу в Париж.
   Вид его произвел на меня впечатление.
   На нем  был  розовый  с  золотом  парчовый  костюм  и  туфли  с  золотыми
каблуками, а воротник  его  украшали  несколько  слоев  итальянских  кружев.
Только волосы его остались прежними - такими же  темными  и  вьющимися.  Они
были собраны назад и перетянуты широкой шелковой  лентой,  но,  несмотря  на
это, придавали ему тот же, что и раньше, мальчишеский вид.
   Выглядел он именно так, как  требовала  того  парижская  мода.  Эта  мода
благодаря почте довольно быстро доходила даже до такой провинции, как наша.
   Я же встретил гостей в далеко не  новой  шерстяной  одежде  и  изношенных
кожаных  сапогах,  а  кружева  на  моей  рубашке  давно  пожелтели  и   были
штопаны-перештопаны.
   Мы поклонились друг другу, после чего он, как спикер делегации, развернул
черную саржу и достал из  нее  красный  бархатный  плащ,  отделанный  мехом.
Восхитительная вещь! Когда он взглянул на меня, глаза его сияли. Можно  было
подумать, что на самом деле сеньором был он, а не я.
   - Монсеньор, - почтительно обратился он ко мне, - мы просим  вас  принять
это. На подкладку плаща пошел самый лучший волчий мех, и мы надеемся, что он
сослужит  вам  хорошую  службу  в  зимние  холода,  когда  вы  соблаговолите
отправиться на охоту.
   - И еще вот это, монсеньор, - вступил в разговор его отец, протягивая мне
великолепно сшитую пару сапог из черной замши на меху. - Это тоже пригодится
вам на охоте.
   Меня переполняли эмоции. Эти люди, обладавшие таким богатством, о котором
я мог только мечтать, от чистого сердца преподносили  мне  чудесные  дары  и
оказывали почести как аристократу.
   Я принял плащ и сапоги и поблагодарил дарителей так бурно и искренне, как
не благодарил еще никого в своей жизни.
   - Ну уж теперь-то он станет совершенно невыносимым, - услышал я за спиной
шепот моего брата Августина.
   Кровь прилила к моему лицу. Я  был  вне  себя  от  того,  что  он  посмел
произнести эти слова в присутствии такого  большого  количества  людей.  Но,
взглянув на Никола де Ленфена, я увидел на его лице симпатию и нежность.
   - Меня тоже считают невыносимым, монсеньор, - шепнул  он  мне,  когда  мы
поцеловались на прощание. - Позвольте мне когда-нибудь навестить вас,  чтобы
побеседовать и услышать рассказ о том, как вам  удалось  уничтожить  волков.
Только невыносимые люди способны совершить невозможное.
   Еще никто из торговцев не осмеливался так разговаривать со мной. Мы снова
на миг превратились в маленьких мальчиков,  и  я  громко  рассмеялся  ему  в
ответ. Отец Никола  пришел  в  замешательство.  Даже  мои  братья  перестали
перешептываться  между  собой.  Один  только  Никола  де  Ленфен   продолжал
улыбаться с поистине парижским хладнокровием.
 
*** 
 
   Как только все ушли, я взял красный бархатный плащ и  замшевые  сапоги  и
направился в комнату матери.
   Она, как всегда, читала, одновременно  медленными  движениями  расчесывая
волосы. В просачивавшемся сквозь окно  бледном  солнечном  свете  я  впервые
заметил в них седину. Я пересказал ей слова Никола де Ленфена.
   - Почему он назвал себя невыносимым? - спросил я. - Мне  показалось,  что
он придавал этим словам какой-то особый смысл.
   Мать в ответ рассмеялась.
   - Да, в его словах действительно есть  особый  смысл.  Он  не  пользуется
уважением окружающих. - Она оторвалась от чтения и  посмотрела  на  меня.  -
Тебе известно, что ему стремились  дать  образование  и  воспитать  из  него
подобие аристократа Так вот, еще в первом семестре, в  самом  начале  своего
обучения праву, он безумно влюбился в игру на скрипке и не мог уже думать ни
о чем другом. Кажется, он тогда побывал на концерте  какого-то  виртуоза  из
Падуи, чья игра была столь восхитительной, что  люди  утверждали,  будто  он
продал душу дьяволу. И тогда  Никола  бросил  все  и  начал  брать  уроки  у
Вольфганга Моцарта. Он продал свои книги. Он играл и играл на  скрипке  и  в
конце  концов  провалился  на  экзаменах.  Представляешь,  он  хочет   стать
музыкантом!
   - И отец его, конечно же, вне себя?
   - Естественно! Он даже вдребезги разбил инструмент, а ведь тебе известно,
как относятся торговцы к любому дорогостоящему товару.
   Я улыбнулся.
   - Значит, Никола лишился своей скрипки?
   - Нет, скрипка у него есть. Он тут же помчался в Клермон, продал там свои
часы и купил новый инструмент. Этот юноша и в самом деле невыносим, но самое
худшее состоит в том, что играет он действительно весьма неплохо.
   - Ты слышала его игру?
   Моя мать хорошо разбиралась в музыке. В Неаполе, где она выросла,  музыка
окружала ее  повсюду.  А  я  слышал  лишь  пение  церковного  хора  да  игру
ярмарочных музыкантов.
   - В воскресенье, когда я шла на мессу,  он  играл  в  своей  комнате  над
магазином. Игру  слышали  все,  кто  проходил  мимо,  а  его  отец  грозился
переломать сыну руки.
   При мысли о подобной жестокости  я  даже  вскрикнул.  Но  рассказ  матери
чрезвычайно заинтересовал меня, и мне казалось, что  я  уже  успел  полюбить
Никола, в первую очередь за  его  стремление  поступать  по-своему  в  столь
нелегких обстоятельствах.
   - Конечно же, ему никогда не удастся добиться успеха, - сказала мать.
   - Почему?
   - Ему слишком много лет. В двадцать лет поздно начинать обучение игре  на
скрипке. Хотя кто знает... Его игра по-своему великолепна.  Быть  может,  он
тоже когда-нибудь сумеет продать душу дьяволу.
   Я рассмеялся, правда несколько натянуто. Все казалось мне таким  странным
и интересным.
   - А почему бы тебе не отправиться в  город  и  не  познакомиться  с  этим
молодым человеком поближе? - спросила она.
   - Какого черта мне это нужно?
   - Послушай, Лестат, твоим братьям это очень не понравится, а вот торговец
будет вне себя от счастья. Еще бы! Его сын подружится с сыном маркиза!
   - На мой взгляд, недостаточно веские причины.
   - Он жил в Париже. -  Она  окинула  меня  долгим  взглядом,  потом  вновь
углубилась в чтение, время от времени медленно проводя рукой по волосам.
   Я смотрел на нее, ненавидя в тот момент все книги на свете. Мне  хотелось
спросить ее о том, как она  себя  чувствует,  сильно  ли  мучил  ее  сегодня
кашель, но я не осмелился заговорить об этом
   - Отправляйся в город и побеседуй с ним, Лестат, - не отрываясь от  книги
и не глядя на меня, повторила она.
 
Глава 4 
 
   Прошла неделя, прежде чем я принял решение отыскать Никола де Ленфена.
   В красном бархатном, подбитом мехом плаще и замшевых сапогах  на  меху  я
шел по извилистой главной улице деревни по направлению к кабачку.
   Магазин,  принадлежавший  отцу  Никола,  располагался  как  раз  напротив
кабачка, но Никола не было ни видно, ни слышно.
   Денег моих едва хватило бы на стакан вина, и я не знал, как  себя  вести,
когда хозяин с поклоном поставил передо мной целую  бутылку  своего  лучшего
вина.
   Конечно же, все эти люди всегда относились ко мне с почтением,  поскольку
я был сыном землевладельца. Однако,  после  того  как  я  уничтожил  волков,
ситуация изменилась. Как ни странно, я чувствовал себя еще  более  одиноким,
чем прежде.
   Едва я успел налить себе первый стакан, в  проеме  двери  возникло  яркое
сияющее видение. Это был Никола.
   Слава Богу, он был одет не так роскошно, как в прошлый раз,  однако  весь
его внешний вид свидетельствовал о богатстве и благосостоянии. На  нем  были
шелк, бархат и новая кожа.
   Он раскраснелся, как от быстрого бега, растрепавшиеся волосы превратились
в беспорядочную массу,  а  глаза  сияли  от  возбуждения.  Поклонившись,  он
подождал приглашения присоединиться ко мне за  столом  и  лишь  после  этого
заговорил:
   - Расскажите, монсеньор, как же вам удалось уничтожить волков?
   Сложив на столе руки, Никола не сводил с меня взгляда.
   - А почему бы вам, монсеньор, не рассказать мне  о  том,  как  живется  в
Париже? - спросил в свою очередь я и тут же понял, что слова мои  прозвучали
как грубая насмешка. - Простите, - немедленно извинился я,  -  но  мне  и  в
самом деле очень хочется об этом узнать. Вы посещали занятия в университете?
Вы действительно учились у Моцарта?  Чем  занимаются  парижане?  О  чем  они
говорят? О чем думают?
   Град вопросов заставил Никола  тихо  рассмеяться.  Я  тоже  усмехнулся  в
ответ, приказал хозяину подать второй стакан и подтолкнул к Никола бутылку.
   - Расскажите, - попросил я, - посещали ли вы парижские театры? Удалось ли
вам побывать в ?Комеди Франсез??
   - Я бывал там множество раз, - ответил он. - Знаете, с минуты  на  минуту
должен прибыть дилижанс, и здесь станет чересчур шумно. Окажите мне честь  и
позвольте угостить вас ужином в одной из отдельных комнат наверху. Я был  бы
весьма рад предоставленной мне возможности...
   Прежде  чем  я  успел  ответить  благородным  отказом,  он  уже   отдавал
необходимые распоряжения. Нас проводили в очень просто обставленную, но  при
этом уютную маленькую комнату.
   До сих пор мне редко приходилось бывать в маленьких,  отделанных  деревом
помещениях, и эта комнатка понравилась  мне  с  первого  взгляда.  Стол  был
накрыт, ужин должны были принести чуть позже, огонь в камине горел, отчего в
комнате было действительно тепло в отличие от замка, где ревущее  в  каминах
пламя практически не давало никакого  жара.  Толстые  стекла  в  окнах  были
достаточно чистыми,  чтобы  сквозь  них  можно  было  любоваться  голубизной
зимнего неба и белоснежными горами.
   - Ну вот, а  теперь  я  готов  рассказать  вам  о  Париже  все,  что  вас
интересует, - приветливо заговорил Никола, ожидая, пока я сяду первым. - Да,
я действительно учился в университете. - Он усмехнулся, словно  воспоминания
о том  времени  не  вызывали  в  душе  его  ничего,  кроме  презрения.  -  Я
действительно брал уроки у Моцарта, который непременно сказал бы мне, что  я
безнадежен, если бы в высшей степени не нуждался в учениках. Так с  чего  же
мне начать? С тяжелого зловония большого города или с царящего  там  адского
шума? С толп голодных людей, которые окружают  вас  повсюду?  С  грабителей,
поджидающих вас в каждой аллее и  в  любой  момент  готовых  перерезать  вам
горло?
   Я отказался слушать рассказы о чем-либо подобном. Улыбка Никола отнюдь не
соответствовала тону, а манера его поведения была открытой и располагающей.
   - Настоящий большой парижский театр... - начал я. - Расскажите мне о нем,
опишите во всех подробностях... как он выглядит?
 
*** 
 
   Мы провели вместе целых четыре  часа,  на  протяжении  которых  только  и
делали, что пили и разговаривали.
   Прямо на столешнице он мокрым пальцем  рисовал  планы  театров,  подробно
описывал виденные им спектакли,  знаменитых  актеров,  маленькие  домики  на
парижских бульварах. Постепенно он так увлекся рассказом о  Париже,  что  от
его цинизма не осталось и следа, - своим неподдельным интересом я  воскресил
его воспоминания об Иль-де-ля-Сите,  о  Латинском  квартале,  о  Сорбонне  и
Лувре.
   Потом мы заговорили о более абстрактных  вещах  -  о  том,  как  отражают
происходящие события парижские газеты, о  студентах,  заполняющих  маленькие
кафе и до хрипоты спорящих друг с другом. Он рассказал мне о том, что  народ
волнуется и уже не относится к монархии с прежним почтением. О том, что люди
требуют смены правительства  и  терпения  их  едва  ли  хватит  надолго.  Он
рассказал мне о философах - о Дидро, Вольтере и Руссо.
   Далеко не все из того, что он говорил, было мне понятно. Однако его живой
и временами ироничный рассказ дал мне великолепное  и  на  удивление  полное
представление обо всем, что там происходило.
   Меня, конечно, отнюдь не удивил тот факт, что люди образованные не  верят
в Бога, что их гораздо больше интересует  наука,  что  аристократия  уже  не
вызывает прежнее  почтительное  к  себе  отношение,  равно  как  и  церковь.
Наступила эпоха разума, где  не  было  места  предрассудкам,  и  чем  больше
рассказывал мне Никола, тем больше я понимал.
   Потом он рассказал мне  об  Энциклопедии,  об  этом  величайшем  собрании
знаний всего человечества,  которое  составлялось  под  руководством  Дидро.
Позже пришла очередь салонов, в которых  ему  приходилось  бывать,  питейных
заведений и вечеринок в компании актрис. Он описывал мне  городские  балы  в
Пале-Рояле, на которых рядом с простыми людьми появлялась Мария-Антуанетта.
   - Поверьте, - сказал он мне под конец разговора, - здесь, в этой комнате,
все это кажется гораздо более привлекательным, чем есть на самом деле.
   - Я вам не верю, - мягко  ответил  я,  потому  что  не  хотел,  чтобы  он
замолчал. Я готов был слушать его без конца.
   - Это безбожный мир, монсеньор, - сказал он, открывая еще одну бутылку  и
разливая по стаканам вино. - Очень опасный мир.
   - Почему же  опасный?  -  прошептал  я.  -  Что  может  быть  лучше,  чем
избавление от предрассудков?
   - Вы говорите как истинный сын восемнадцатого века, монсеньор, -  ответил
он со слегка меланхолической улыбкой. - Но в этом мире не осталось абсолютно
никаких ценностей. Всем заправляет мода. Даже атеизм не более чем дань моде.
   Я никогда не  отличался  чрезмерной  религиозностью  и  обладал,  скорее,
светским складом  ума  Но  причиной  тому  не  были  какие-либо  философские
убеждения. В нашей семье ни прежде, ни теперь набожность не была свойственна
никому. Все мы, конечно, утверждали, что верим в Бога, и посещали мессу,  но
таким образом лишь выполняли свой долг. Истинная вера в  нашей  семье,  как,
впрочем, и в тысячах других аристократических  домах,  давным-давно  умерла.
Даже во время своего пребывания в монастыре я не верил в  Бога.  Я  верил  в
окружавших меня монахов.
   Я постарался как можно доступнее и мягче объяснить это Никола, потому что
боялся оскорбить его чувства, ибо в его семействе все обстояло по-другому.
   Даже его презренный скупердяй-отец (которым я все же втайне не переставал
восхищаться) был истово верующим человеком.
   - Но как же могут люди жить без веры? - печально спросил  Никола.  -  Как
воспитывать детей в отсутствие божьих заповедей?
   Только теперь я начал понимать причину его сарказма и цинизма. Он  совсем
недавно утратил веру в свои идеалы и до сих пор горько  переживал  по  этому
поводу.
   Несмотря, однако, на убивающий душу сарказм, в нем ощущались неиссякаемая
энергия и неистовая страсть. Именно они вызывали во мне симпатию, я бы  даже
сказал, любовь к этому юноше. Еще пара стаканов вина, и я уже  способен  был
сказать ему нечто совершенно невообразимое, как, например, следующее:
   - Лично я в своей жизни обходился без веры.
   - Знаю, - ответил он. - Вы помните историю с ведьмами? Тот день, когда вы
так горько плакали на площадке ведьм?
   - Плакал по ведьмам?
   Какое-то мгновение я смотрел на него, ничего не понимая. Но вдруг в  душе
моей возникло болезненное ощущение чего-то постыдного. Подобными  ощущениями
были окрашены многие мои воспоминания.  И  вот  теперь  к  ним  должно  было
прибавиться еще и воспоминание о том, как я оплакивал ведьм.
   - Что-то не припомню, - наконец выдавил я.
   - Мы были тогда еще мальчиками. Священник, обучавший нас молитвам,  повел
нас к тому месту, где в старые времена сжигали на костре  ведьм,  и  там  мы
увидели почерневшую землю и полусгнившие столбы.
   - А, так вот вы о чем! - невольно содрогнувшись, воскликнул я. - Об  этом
ужасном, жутком месте!
   - Вы принялись тогда кричать и плакать. Вашей няне никак не удавалось вас
успокоить, и тогда пришлось послать кого-то за самой маркизой.
   - Я был несносным ребенком,  -  произнес  я,  пытаясь  стряхнуть  с  себя
страшные воспоминания.
   Да, конечно, теперь я и сам вспомнил, как кричал, как меня