, а  она  уже  давно
мечтает от тебя освободиться и ищет способы, как это сделать. В  отличие  от
нее ты никогда не сможешь жить один.
   Я не мог ничего ему ответить, но заметил, как сузились глаза  Габриэль  и
как жестко сжались ее губы.
   - А это  значит,  что  придет  время,  когда  ты  станешь  искать  других
смертных, - снова заговорил Арман, - в надежде на то, что Обряд Тьмы поможет
тебе обрести любовь, которой ты  так  жаждешь.  И  из  этих  новообращенных,
непредсказуемых в своих мыслях и поступках детей ты надеешься построить  для
себя крепость, чтобы спастись от времени? Что ж, хорошо, если такая крепость
устоит хотя бы в течение полувека. Предупреждаю: защититься  от  времени  ты
сможешь только с помощью таких же сильных и  наделенных  мудростью  существ,
как ты сам.
   Крепость для защиты от времени... При  всем  моем  невежестве  эти  слова
произвели на меня впечатление.
   Дремавший в душе страх вновь проснулся и стал еще сильнее.
   На какой-то миг он отдалился от меня. На фоне пылающего в камине огня  он
казался невероятно красивым: темные пряди сверкающих волос  слегка  касались
гладкого и совершенно чистого лба, а на  губах  играла  почти  счастливая  и
поистине неземная улыбка.
   - Если мы не  будем  придерживаться  древних  обычаев,  разве  сможем  мы
обрести друг друга? - спросил он. - Кто еще сумеет разделить твои страдания?
Кто еще способен понять, что творилось в твоей голове в тот вечер, когда  ты
стоял на сцене своего маленького театра и нагонял  ужас  на  тех,  кого  так
любил?
   - Не смей говорить со мной об этом! -  прошептал  я,  чувствуя,  что  его
слова, голос и глаза лишают меня воли и неудержимо  влекут  к  себе.  Я  был
близок к экстазу, который испытывал в ту  ночь  на  сцене.  Всеми  силами  я
тянулся к Габриэль, обращался к ней за помощью.
   - Кто еще способен понять, о чем ты думал, когда мои  неверные  подданные
бесновались под музыку твоего обожаемого скрипача  и  устроили  это  ужасное
представление на бульваре? - снова спросил он.
   Я молчал.
   - Театр вампиров... - Губы его растянулись в печальной улыбке. - Понимает
ли она иронию и жестокость этих слов? Знает ли,  что  ты  чувствовал,  когда
совсем еще юным стоял на сцене и слушал восторженные крики публики,  которая
приветствовала тебя? Когда время было твоим другом, а не врагом, как сейчас.
Что ты испытывал, когда за кулисами, стоило тебе протянуть руки, и все  твои
друзья, маленькая семья, тотчас бросались в твои  объятия  и  прижимались  к
тебе со всех сторон?..
   - Остановись, прошу, замолчи!
   - Способен ли кто-либо еще оценить твою душу?
   Колдовство! Чародейство! Пользовался ли им кто-либо с большим  умением  и
искусством? В действительности за безудержным потоком  его  слов  скрывалось
нечто совсем другое. ?Приди ко мне, и я стану солнцем,  вокруг  которого  ты
будешь вечно вращаться, мои лучи осветят, откроют те тайны,  которые  ты  не
желаешь открывать никому. И тогда я, обладающий возможностями и  властью,  о
которых ты не имеешь ни малейшего понятия, завладею тобой и уничтожу тебя!?
   - Я уже спрашивал, чего ты от меня хочешь? - обратился я к  нему.  -  Что
тебе нужно от меня на самом деле?
   - Мне нужны вы, - ответил он. - Ты и она! Я хочу, чтобы на дорогах судьбы
нас стало трое!
   - А не того ли, чтобы мы сдались и подчинились тебе?
   Я покачал головой. Лицо Габриэль выражало настороженность  и  отвращение.
Арман уже не сердился и не кипел от злобы. И все же он вновь произнес:
   - Я проклинаю тебя!
   Его сказанные обманчиво спокойным тоном слова  прозвучали  для  меня  как
торжественная клятва.
   - Я предложил тебе свои услуги в тот момент, когда  ты  оказался  сильнее
меня, - сказал он. - Вспомни об  этом,  когда  твои  собственные  Дети  Тьмы
нанесут тебе удар в спину, когда они восстанут против тебя. Вспомни обо мне!
   Его слова потрясли меня. Потрясение было гораздо более сильным,  чем  то,
которое я испытал в минуты ужасного прощания с Никола в театре  Рено.  Я  ни
секунды не  боялся  в  подземном  склепе  кладбища  Невинных  мучеников,  но
испытывал страх здесь, в этой комнате, с  той  самой  минуты,  как  мы  сюда
вошли.
   В нем снова закипал гнев, на этот раз слишком сильный, чтобы он  мог  его
скрыть.
   Он опустил голову и отвернулся. Прижав руки к груди и став вдруг каким-то
очень маленьким, он стоял лицом к огню  и  изобретал  угрозы  одну  страшнее
другой, придумывая, как бы причинить мне боль посильнее.  Хотя  ни  одна  из
угроз так и не сорвалась с его губ, я слышал их все до единой.
   Буквально на долю секунды  что-то  отвлекло  мое  внимание.  Быть  может,
мигнуло пламя свечи, а может, я сам моргнул. Как бы то ни было, но он исчез.
Точнее, попытался исчезнуть. Я успел заметить лишь темную тень,  удаляющуюся
от камина.
   - Нет! - громко крикнул я, устремляясь за кем-то  почти  невидимым,  и  в
следующую секунду уже держал его в своих объятиях, а он снова обрел плоть.
   Он умел двигаться очень быстро, но я оказался еще  проворнее,  и  вот  мы
стояли лицом к лицу возле самой двери  склепа.  Я  снова  и  снова  повторял
свое ?нет?, отказываясь его отпустить.
   - Нет, только не так! Ты не можешь уйти вот так! Мы не должны  расстаться
с ненавистью в душе, только не это!
   Неожиданно я как будто совершенно лишился воли. Я мог лишь обнимать его и
прижимать к себе так крепко, что он не мог  не  только  вырваться,  но  даже
пошевелиться.
   Мне было совершенно все равно, кто он на самом деле и что сделал со  мной
в тот проклятый момент, когда бессовестно меня обманул; я уже  не  помнил  о
том, что он хотел подчинить меня своей воле; мне не было  никакого  дела  до
того, что я навсегда перестал быть смертным человеком.
   Я хотел только одного: чтобы он остался. Кем бы он ни был, я жаждал  жить
рядом с ним и знал, что все сказанное им было правдой. И в то же время  так,
как хочет он, не может быть никогда. Он никогда не получит над нами  власть.
Он не сможет разлучить нас с Габриэль.
   Хотел бы я знать, понимает ли он сам, чего от нас  просит?  Возможно  ли,
что он верит всему, о чем говорит?
   Не спрашивая на то его согласия, я молча довел Армана обратно  до  скамьи
возле камина. Меня вновь охватило ощущение опасности, страшной опасности. Но
это не имело значения. Он должен остаться здесь, с нами.
   Габриэль ходила из угла в угол и что-то  бормотала  себе  под  нос.  Плащ
свешивался с ее плеча,  и  казалось,  что  она  совершенно  забыла  о  нашем
присутствии.
   Арман внимательно  наблюдал  за  ней.  Наконец  она  резко  обернулась  и
обратилась к нему.
   - Ты приходишь и говоришь: возьмите меня с  собой.  Ты  говоришь:  любите
меня. Намекаешь на то, что тебе известно очень многое, в том числе и древние
секреты. Но не даешь в результате ничего, кроме обмана и лжи.
   - Я продемонстрировал вам свои возможности, чтобы  вы  смогли  понять,  -
тихо ответил он.
   - Нет, ты проделывал свои трюки, чтобы понять самому, - возразила она.  -
Ты посылал нам видения и картины, причем по-детски  примитивные.  Ты  только
этим и занимался. Возвышенными иллюзиями соблазнял  Лестата  во  дворце,  но
только лишь затем, чтобы напасть  на  него.  А  здесь,  в  башне,  когда  мы
получили передышку в нашей борьбе, что сделал ты? Попытался поссорить нас  с
Лестатом, посеять между нами раздор...
   - Да, признаю, я действительно соблазнял Лестата иллюзиями, - перебил  он
Габриэль, - но все, что я говорил здесь, правда. Ты  уже  сейчас  презираешь
своего сына за его любовь к смертным, за то, что он  испытывает  потребность
постоянно быть рядом с ними, за  привязанность  к  скрипачу  и  уступки  его
желаниям. Ведь ты же знала, что Темный Дар сведет Никола с  ума  и  в  конце
концов уничтожит! И ты действительно жаждешь освободиться от всех до единого
Детей Тьмы! От меня тебе не удастся это скрыть.
   - Да ты просто глуп! - ответила она. - Ты видишь, но не  способен  понять
то, что видишь. Сколько лет ты успел прожить в своей смертной жизни? Ты хоть
что-нибудь о них помнишь? Ты не способен оценить всю глубину  моей  любви  к
сыну. Я любила его так, как никого и никогда на свете.  В  моем  одиночестве
сын для меня - все! Как же ты не смог постичь то, что увидел?
   - Нет, это ты не способна понять, - вновь возразил ей Арман. - Если бы ты
когда-нибудь испытывала истинную любовь  и  привязанность  к  кому-либо,  то
признала бы, что твои чувства к сыну ровным счетом ничего не стоят.
   - Все это пустые разговоры... - вмешался я.
   - Нет, - решительно и без всяких колебаний перебила  Габриэль.  -  Нас  с
сыном связывает слишком многое. Я прожила на свете пятьдесят лет  и  за  все
это время не встретила никого, кроме моего сына, кто  обладал  бы  такой  же
сильной волей, как у меня. А то, что нас с ним разделяет,  мы  всегда  можем
устранить, уничтожить все разногласия. Но как можем мы принять тебя в  семью
и сделать одним из нас, если ты используешь наши  мелкие  несогласия,  чтобы
разжечь между нами огонь вражды? И, что еще важнее, кем ты  себя  вообразил,
кто ты такой, чтобы быть уверенным в том, что мы захотим тебя принять?
   - Мои наставления - вот в чем вы сейчас нуждаетесь, - промолвил он. - Ваш
путь только начинается, и у вас недостаточно веры, чтобы  крепко  стоять  на
ногах, следуя по этому пути. Вы не сможете выжить без чьей-либо помощи...
   - Миллионы живут без веры и без чужих наставлений. Это ты не в  состоянии
обойтись без них, - возразила она.
   Я почувствовал исходящие  от  него  боль  и  страдание.  Но  она  ровным,
лишенным выражения голосом продолжала говорить:
   - Я, например, хочу знать, почему на  земле  существует  красота?  Почему
природа продолжает создавать все новые и новые ее формы? Какая  связь  между
грозой и теми чувствами, которые она в нас вызывает? Если Бог не существует,
если все эти понятия не объединены в одну метафорическую систему, почему  же
тогда они продолжают обладать властью над  нами?  Лестат  называет  все  это
Садом Зла, но для меня этого недостаточно. И я должна признаться  тебе,  что
мое маниакальное любопытство, назови его как угодно, способно  отвлечь  меня
от моих жертв - от смертных.  Оно  заставляет  меня  удаляться  на  природу,
подальше от всего, что создано людьми. И я допускаю,  что  когда-нибудь  оно
может заставить меня покинуть собственного  сына,  потому  что  он  чересчур
привязан ко всему человеческому.
   Она подошла к Арману и, прищурившись, пристально взглянула ему в глаза. В
этот момент ничто не напоминало в ней женщину.
   - Это тот  светильник,  который  помогает  мне  видеть  Путь  Дьявола,  -
продолжала она. - А что освещает этот путь для тебя? Чему  ты  действительно
успел научиться, кроме поклонения дьяволу и своих  предрассудков?  Что  тебе
известно о нас и о том, как мы появились? Расскажи, и, возможно,  это  будет
действительно чем-то заслуживающим внимания. А быть может, не  будет  стоить
ничего.
   Он буквально лишился дара речи и не в силах был скрыть свое изумление.
   Он смотрел на нее с искренним смущением, а потом  поднялся  со  скамьи  и
отошел в сторону, явно стараясь избежать  встречи  с  нею  лицом  к  лицу  и
уставившись  перед  собой  невидящим  взглядом.  Он  явно  был  повержен   и
совершенно пал духом.
   Наступила полная тишина. И в этот момент мне  вдруг  отчаянно  захотелось
выступить в его защиту. Габриэль высказывала не приукрашенную правду  о  тех
вещах, которые интересовали ее.  Сколько  я  ее  помню,  она  поступала  так
всегда, и всегда в ее манере так  говорить  было  что-то  пренебрежительное,
отчасти жестокое.
   Она предложила ему поставить себя на ее место и подняться до ее уровня. И
он оказался униженным и загнанным в угол. Его полная беспомощность  начинала
меня тревожить. Я видел, что ему не оправиться от ее нападения.
   Он повернулся и направился к скамье, как будто собираясь  сесть  на  нее,
потом снова повернулся и пошел к саркофагам, потом к стене...  Казалось,  их
твердые поверхности отталкивают его, вызывают у него неприязнь,  словно  его
воля натыкается на них в том невидимом пространстве,  в  котором  он  сейчас
блуждает.
   Он  вышел  из  комнаты  и  стал  подниматься  по  узкой  лестнице,  потом
развернулся и двинулся обратно.
   Его мысли были наглухо закрыты от нас, а быть может,  что  еще  хуже,  он
вообще лишился способности думать.
   Перед его глазами мелькали лишь простейшие картины и образы  -  отражение
того, что он когда-либо видел: обитая железом дверь, свечи, огонь. Перед ним
воскресали парижские улицы,  торговцы  и  мальчишки-газетчики,  проносящиеся
мимо кабриолеты; он слышал отдаленные звуки музыки и ужасную какофонию  слов
и фраз из тех книг, которые ему пришлось прочитать совсем недавно.
   Я больше не мог выносить все это, но Габриэль  молча  сделала  мне  знак,
чтобы я оставался на месте.
   Что-то возникало в старинном  склепе,  что-то  происходило  в  самой  его
атмосфере.
   Что-то явно менялось. Таяли свечи, огонь в камине трещал,  и  алые  языки
лизали почерневшие камни на задней стенке. Внизу, в других склепах, забегали
крысы.
   Арман стоял в проеме одной из арок, и казалось,  что  он  стоит  там  уже
много часов, хотя на самом деле это было не так. Габриэль застыла в  дальнем
углу комнаты, лицо ее было холодным и сосредоточенным,  а  глаза  сияли  как
никогда и казались маленькими звездами.
   Арман собирался говорить с нами, но он не намерен был  давать  какие-либо
объяснения. Тому,  что  он  готов  был  нам  рассказать,  нельзя  было  даже
придумать название. Мы как будто вскрыли его душу, и теперь образы лились из
него потоком крови.
   Арман стоял,  обхватив  себя  руками,  и  походил  сейчас  на  маленького
мальчика. И я понял, что тогда  чувствовал.  Это  было  поистине  чудовищное
единение,  невероятная  близость  с  другим  существом,  близость,   которая
заставляет даже восхитительные моменты убийства казаться далекими, туманными
и вполне управляемыми. Он весь раскрылся нам навстречу  и  не  в  силах  был
больше сдерживать рвущийся наружу поток картин и образов,  заставляющих  его
древний внутренний голос звучать нежно, просительно, даже заискивающе.
   Может быть, в этом и состояла та опасность, которую я чувствовал все  это
время, может быть, это и было источником, причиной моего  страха?  Но,  даже
сознавая это, я сдался и уступил, мне  вдруг  подумалось,  что  все  великие
уроки в своей жизни я усваивал только благодаря полному отказу от страха.  И
вновь страх раскалывал мою скорлупу, чтобы в  моей  жизни  появилось  что-то
новое.
   Никогда, ни в моей смертной, ни в  бессмертной  жизни,  мне  не  угрожали
единение и близость, подобные этим.
 
Глава 3 
 
ИСТОРИЯ ЖИЗНИ АРМАНА 
 
   Комната исчезла. Стены будто  растворились.  Появились  всадники.  Черная
туча росла  на  горизонте.  Вопли  ужаса.  Золотоволосый  ребенок  в  грубой
крестьянской одежде все бежит и бежит вперед. Вокруг  него  уже  целая  орда
всадников, они хватают его,  мальчик  вырывается,  отбивается,  но  его  уже
перебрасывают поперек седла, и всадник уносится к самому  краю  света.  Этим
ребенком был Арман.
   Все происходило в степях южной России, но Арман тогда не  знал,  что  это
Россия. Он знал лишь маму, отца, то, что на свете существуют Бог  и  дьявол,
что есть церковь. Однако ему не было известно ни имя его родины, ни название
родного языка, ни то, что похитившие его всадники - татары. Не мог он  знать
и того, что уже никогда больше не придется ему увидеть тех, кого он любил.
   Тьма,  корабль  плывет  по  волнующемуся  морю,   ребенок   страдает   от
непрекращающейся тошноты, он охвачен отчаянием и ужасом. И вот на  горизонте
возникает невероятное скопление величественных зданий Константинополя  эпохи
заката  Византийской  империи  с  ее  фантастическим  скоплением  народов  и
крупнейшими   рынками   рабов.   Невероятное   смешение   языков,    угрозы,
высказываемые на международном языке жестов, и вокруг - одни  только  враги,
которых не умилостивить и от которых не укрыться нигде.
   Пройдут годы и годы его жизни после смерти, прежде  чем  Арман  найдет  в
себе силы вернуться в то ужасное время и дать окружающим имена, вспомнить  о
византийских судебных чиновниках, которые обязательно кастрировали бы его; о
непременно сделавших бы то же самое сыновьях ислама - смотрителях гаремов; о
гордых воинах властителей Египта мамелюках, которые обязательно взяли бы его
с собой в  Каир,  будь  он  выше  и  сильнее;  о  нарядных  и  сладкоголосых
венецианцах в коротких бархатных камзолах и туго обтягивающих ноги  рейтузах
- эти люди произвели на него неизгладимое впечатление.  Но  они,  христиане,
при том что он сам был христианином, лишь с  улыбкой  переглядывались  между
собой, когда рассматривали его, а он безмолвно стоял, не в силах  умолять  и
уже ни на что не надеясь.
   Я видел лежащую перед ним водную гладь Эгейского и Адриатического  морей.
Его снова безудержно тошнило, он молил о смерти и в душе  дал  себе  клятву,
что не будет жить.
   Потом над блестящей поверхностью лагуны  поднялись  венецианские  дворцы,
построенные в марокканском стиле. Его привели в дом с  огромным  количеством
комнат,  с  дюжинами  и  дюжинами  потайных  ходов  и  секретных  помещений.
Солнечный свет с трудом проникал сюда сквозь зарешеченные окна. Его окружили
другие мальчики, говорящие на певучем  и  мягком  языке,  который  назывался
венецианским диалектом. Потом были угрозы  и  уговоры.  От  него  требовали,
чтобы, забыв о своих страхах и предрассудках, он  совершил  то,  что  считал
грехом. Совершил его вместе со многими и многими незнакомцами, появлявшимися
в этом освещенном факелами царстве мрамора, где в каждой комнате  перед  ним
возникали все новые картины теплоты и нежности, рано или  поздно  уступающие
место невыразимому и жестокому желанию. Каждый раз все завершалось  одним  и
тем же ритуалом.
   Наконец однажды  вечером,  после  того  как  он  в  течение  многих  дней
отказывался подчиниться и потому уже едва не умирал от голода и ни с кем  не
разговаривал, его снова втолкнули в одну из комнат. Он был  грязен  и  почти
ослеп, попав после многих дней заточения в темноте на яркий  свет,  а  перед
ним стоял человек в костюме из красного бархата, с тонким и почти светящимся
лицом. Человек протянул руку и нежно  коснулся  его  холодными  пальцами,  а
потом Арман словно сквозь сон увидел, как из руки в руку  перешли  несколько
монет, и у него не было сил даже заплакать. Это была  очень  большая  сумма.
Его продали. Это лицо... оно было таким гладким, что его  легко  можно  было
принять за маску.
   В последний момент он все же разрыдался. Он плакал и говорил,  что  будет
слушаться, что не станет больше сопротивляться,  умолял  сказать,  куда  его
ведут, и вновь клялся, что станет послушным...  Когда  его  тащили  вниз  по
лестнице к темной, пахнущей водорослями воде, он снова почувствовал нежное и
одновременно твердое прикосновение  холодных  пальцев  нового  господина.  И
вдруг к его шее прижались мягкие  губы,  и  этот  поцелуй,  против  которого
невозможно было устоять, обещал, что ему никто больше не причинит вреда.
   О, сколько любви, бесконечной любви было  в  этом  поцелуе  вампира!  Она
окутывала Армана и очищала его, в ней  была  заключена  вся  вселенная.  Его
посадили в гондолу, и лодка  огромным  зловещим  жуком  понеслась  по  узким
каналам к другому огромному дому.
   Он опьянел от удовольствия, от прикосновения белых  с  шелковистой  кожей
рук, причесывающих его волосы,  от  голоса,  шепчущего  ему,  что  он  очень
красив, от лица, которое  то  искажалось  от  переполняющих  его  обладателя
эмоций, то прояснялось и  почти  светилось,  как  будто  было  вылеплено  из
алебастра и украшено бриллиантами. Иногда оно походило на  пруд,  в  котором
отражается лунный свет. Коснись его кончиком пальца, и поверхность  оживает,
но уже через секунду вновь становится спокойной и гладкой