ыдохся и  уже  не
мог продолжать; мне резали уши звуки моего смертного голоса и  звучавшего  в
нем отчаяния.
   Я сел на полу, поджав под себя одну ногу,  опершись  локтем  о  колено  и
вцепившись пальцами в шерсть Моджо, который  боязливо  вышел  вперед  и  лег
рядом со мной. Я наклонился и прижался лбом к его шерсти.
   Огонь почти угас. Дождь свистел, вздыхал и удвоил  свою  силу,  но  падал
прямо с Небес, не тревожимый злобными ветрами.
   Наконец я поднял голову и оглядел темное запущенное помещение, кучи  книг
и старых статуй, вездесущую пыль и грязь, кучку тлеющих углей в  очаге.  Как
же я устал; как же меня вымотал собственный гнев; я почти отчаялся.
   Чувствовал ли я хоть раз подобную безнадежность?
   Я лениво перевел взгляд на дверь,  на  стену  дождя,  за  которой  лежала
грозная темнота. Да, придется выходить под  дождь  вместе  с  Моджо  -  ему,
конечно, дождь  понравится  не  меньше,  чем  снег.  Придется  выйти.  Нужно
убираться из этого мерзкого домишки и найти уютный кров, чтобы отдохнуть.
   Моя квартира под  крышей.  Конечно,  найдется  способ  в  нее  пробиться.
Естественно... какой-нибудь способ. И солнце через несколько часов  встанет,
правда? Ах, мой прелестный город под теплыми солнечными лучами.
   "Ради Бога, не начинай опять плакать. Тебе нужно отдохнуть и подумать", -
приказал я себе.
   Но почему бы для начала перед уходом не сжечь этот  дом?  Оставь  большой
викторианский особняк в покое. Он его не любит. Но лачугу - спалить!
   Я чувствовал, как расплываюсь в злобной неудержимой улыбке,  несмотря  на
то что слезы еще застилали мне глаза.
   Да, сжечь! Он это заслужил. Ну конечно, он забрал с собой  все  рукописи,
да, и правда, забрал,  но  книги  превратятся  в  дым!  Именно  этого  он  и
заслуживает.
   Я немедленно собрал  картины  -  великолепного  Моне,  парочку  маленьких
Пикассо и рубиново-красное средневековое панно, написанное  яичной  темперой
(все они, конечно, были в ужасном состоянии) - и помчался  в  старый  пустой
викторианский особняк, где и сложил их в темном углу, показавшемся мне сухим
и надежным.
   Потом я вернулся в маленький дом, схватил свечу  и  сунул  ее  в  остатки
огня. Мягкие угли сразу же разорвались на крошечные оранжевые искры; и искры
остались на фитиле.
   - О да, ты это заслонил, предатель, неблагодарный  ублюдок!  -  шипел  я,
поднося пламя к кипе книг у стены  и  заботливо  перелистывая  их  страницы,
чтобы они загорелись. Теперь - к старому пиджаку, накинутому  на  деревянный
стул, - он загорелся как солома, и дальше -  к  красным  бархатным  подушкам
кресла, которое когда-то было моим. О да, жги, жги все!
   Я пнул ногой кучу  заплесневелых  журналов  под  столом  и  зажег  их.  Я
подносил огонь к одной книге за другой  и  расшвыривал  их,  словно  горящие
угли, по всем углам дома.
   Моджо обходил стороной эти маленькие фейерверки и в результате  вышел  на
дождь и издали смотрел на меня в открытую дверь.
   Да, но все идет слишком медленно. Но у Луи полный ящик свечей; как я  мог
о них забыть - чертов смертный мозг! Я вытащил свечи  -  их  оказалось  штук
двадцать - и начал зажигать уже воск, а не фитиль и  тыкать  ими  в  красное
бархатное кресло. Я швырял их в кипы оставшегося мусора, кидал горящие книги
в мокрые ставни и поджигал обрывки старых штор, которые  свисали  со  старых
карнизов. Я пробивал ногой дыры в прогнившей штукатурке и бросал в них свечи
поверх дранки, а затем наклонился и поджег рваные потертые  ковры,  наморщив
их, чтобы обеспечить под ними поток воздуха.
   Через несколько минут во всем доме полыхало пламя, но  главными  кострами
стали красное кресло и письменный стол. Я выбежал под дождь и увидел, как за
темными сломанными перекладинами разгорается огонь.
   В воздух поднялся мерзкий  влажный  дым  -  огонь  лизал  мокрые  ставни,
вырывался из окон, где наталкивался на мокрую массу вьюнка! Чертов дождь! Но
тут кресло и стол разгорелись  еще  сильнее,  и  весь  дом  взорвался  рыжим
пламенем!
   - Да, да, гори! - орал я, пока дождь заливал мне лицо и веки. Я буквально
подпрыгивал от радости. Моджо попятился к темному особняку, опустив  голову.
- Гори, гори, - вопил я. - Луи, жаль, что я не могу сжечь тебя! Я  бы  сжег!
О, если бы я знал, куда ты прячешься днем!
   Но несмотря на ликование, я осознал, что плачу.  Я  вытирал  рот  тыльной
стороной ладони и плакал: "Как ты мог меня бросить?! Как  ты  мог?!  Я  тебя
проклинаю!.". И, залившись слезами, я опустился на колени на мокрую от дождя
землю.
   Я откинулся назад, сложив перед собой руки,  поверженный,  несчастный,  и
смотрел на огромный  костер.  В  соседних  домах  защелкали  выключатели.  Я
услышал тонкий вопль, приближающейся сирены. Я понял, что нужно уходить.
   Но я продолжал стоять на коленях и впал в  ступор,  когда  внезапно  меня
пробудило гортанное грозное рычание Моджо. Я осознал, что он стоит рядом  со
мной и прижимается мокрой  шерстью  к  самому  моему  лицу,  всматриваясь  в
горящий дом.
   Я пошевелился, чтобы взять его за ошейник, и уже собрался уходить,  когда
обнаружил источник его тревог!  То  не  был  беспомощный  смертный.  Скорее,
неземная тускло-белая фигура, неподвижная,  словно  видение,  у  полыхающего
здания, зловеще освещенная пламенем.
   Даже слабым смертным зрением я разглядел, что это Мариус! И на  его  лице
лежала печать гнева. Никогда не видел я такого отчетливого выражения ярости,
и не оставалось ни малейшего сомнения в том, что это выражение предназначено
для моих глаз.
   Я приоткрыл рот, но слова застряли у меня в горле. Я только  и  мог,  что
протянуть к нему руки и от всего сердца послать к нему безмолвную  мольбу  о
милосердии и помощи.
   Собака сделала последнее яростное предупреждение и готова была прыгнуть.
   Я безудержно дрожал  и  беспомощно  смотрел  на  происходящее,  а  фигура
медленно повернулась спиной и, окинув меня последним сердитым, презрительным
взглядом, исчезла.
   Только тогда я вернулся к жизни и выкрикнул его имя.
   - Мариус! - Я поднялся на ноги, крича все громче и громче:
   - Мариус, не оставляй меня здесь! Помоги мне! - Я воздел руки к  небу.  -
Мариус! - взревел я.
   Но я знал, что это бесполезно.
   Дождь промочил  мне  пиджак.  И  ботинки.  От  дождя  у  меня  намокли  и
сосульками повисли волосы, и теперь уже было не важно,  плакал  я  или  нет,
потому что дождь смыл все слезы.
   - Ты считаешь, я потерпел поражение, - прошептал я. Какой  смысл  кричать
ему вслед? - Ты думаешь, что вынес свое суждение, и точка. Да, тебе кажется,
что все так просто. Так вот, ты ошибаешься.  Я  никогда  не  отомщу  за  эти
минуты. Но ты меня еще увидишь. Ты меня еще увидишь.
   Я наклонил голову.
   В ночи звучали смертные голоса и  топот  бегущих  ног.  На  дальнем  углу
остановилась огромная шумная машина. Мне пришлось силой заставить шевелиться
свои злополучные смертные конечности.
   Я сделал Моджо знак следовать за собой, и мы  исчезли,  прокравшись  мимо
продолжающих весело гореть развалин дома, миновав низкую изгородь в  саду  и
заросшую тропинку.
 
*** 
 
   Только потом  мне  пришло  в  голову,  насколько  близка  была  опасность
оказаться пойманными - смертный поджигатель и его злющая собака.
   Но разве мне было до этого? Луи отверг  меня,  как  и  Мариус  -  Мариус,
который сможет найти мое  сверхъестественное  тело  до  того,  как  до  него
доберусь я, и уничтожить его на месте. Мариус, который,  возможно,  уже  его
уничтожил, чтобы навеки оставить меня в смертной оболочке.
   О, если мне и были в мою смертную юность ведомы такие несчастья, то я  об
этом не помнил. А если бы и вспомнил, то сейчас они были  бы  весьма  слабым
утешением. Что до моего страха, то его было словами  не  описать.  Рассудком
его не побороть. Я снова и снова перебирал в уме свои надежды и неисполнимые
планы.
   - Я должен найти Похитителя Тел, я должен его найти, а ты должен дать мне
время, Мариус. Раз уж ты мне  не  поможешь,  то  даруй  мне  хотя  бы  такую
малость.
   Я повторял это без конца, словно перебирал четки и возносил молитву  Деве
Марии, бредя под горьким дождем.
   Раз или два я даже прокричал свою молитву в  темноту,  остановившись  под
высоким, вымокшим насквозь  дубом  и  стараясь  разглядеть  надвигающийся  с
мокрого неба свет.
   Если ли в мире хоть кто-нибудь, кто мне поможет?
   Моей единственной надеждой оставался Дэвид, хотя что он может сделать,  я
себе не представлял. Дэвид! А вдруг он тоже повернется ко мне спиной?
 
ГЛАВА 19 
 
   Всходило солнце, а я сидел в Кафе дю Монд и думал, как же попасть  в  мою
квартиру под крышей. Благодаря этой проблеме я не терял головы. Не в этом ли
ключ к смертному выживанию? Да-а-а...  Как  же  вломиться  в  мою  роскошную
квартирку? Я сам заблокировал вход непреодолимой преградой в  виде  железных
ворот. Я собственноручно снабдил двери в пентхаус  многочисленными  сложными
замками. Даже на окнах были решетки, призванные защищать  дом  от  вторжения
смертных, хотя мне раньше не приходилось  обдумывать  всерьез,  как  бы  они
могли добраться до окон.
   Ну ладно, мне нужно будет прорваться через ворота. Нужно будет  совершить
чудеса красноречия в разговорах с  остальными  жильцами  здания,  каждый  из
которых снимает квартиру у светловолосого француза Лестата  де  Лионкура,  а
он, должен добавить, прекрасно с ними обращается. Нужно  будет  убедить  их,
что я - французский кузен их  домовладельца,  приехавший  в  его  отсутствие
присмотреть за пентхаусом, и мне  любой  ценой  необходимо  попасть  внутрь.
Пусть придется воспользоваться отмычкой! Или топором! Или даже  пилой.  Дело
техники, как говорится в этом веке. Я должен попасть внутрь.
   И что потом? Взять кухонный нож - так как в доме имеются  подобные  вещи,
хотя, видит Бог, в кухне я никогда не испытывал потребности -  и  перерезать
свое смертное горло?
   "Нет. Позвони Дэвиду. В мире больше не осталось никого, к кому ты мог  бы
обратиться. И только подумай, какие жуткие вещи скажет тебе Дэвид!"
   Едва перестав размышлять об  этом,  я  сразу  же  погрузился  в  гнетущее
состояние отчаяния.
   Меня изгнали. Мариус Луи. Из-за моего безрассудства они  отказали  мне  в
помощи. О, это правда,  я  дразнил  Мариуса.  Я  отверг  его  мудрость,  его
общество, его законы.
   О да, я сам на это напросился, как  зачастую  выражаются  смертные.  И  я
совершил отвратительный поступок, выпустив в мир Похитителя Тел, наделенного
моей силой. Это правда. Снова признан  виновным  в  колоссальных  ошибках  и
экспериментаторства! Но разве мне приходило  в  голову,  что  это  значит  -
полностью лишиться своей силы и смотреть на все  глазами  чужака?  Остальные
все знали; должны знать. И они позволили Мариусу прийти и вынести  приговор,
дать мне понять, что за свой поступок я становлюсь изгоем!
   Но Луи, мой прекрасный Луи, как он мог от  меня  отречься?  Если  бы  Луи
требовалась помощь, я бросил бы вызов самим Небесам! Я  так  рассчитывал  на
Луи, так рассчитывал, что, когда проснусь сегодня ночью, в моих жилах  будет
течь прежняя кровь, могущественная, настоящая.
   О Господи, я больше не из их  числа.  Я  -  ничто,  всего  лишь  смертный
мужчина, сижу в душном теплом кафе, пью кофе - о да,  конечно,  приятный  на
вкус - и жую сахарные пончики  без  малейшей  надежды  на  то,  чтобы  вновь
обрести свое славное место в сумеречном Элохиме.
   Как же я их ненавидел. Как же я мечтал сделать им гадость! Но кого в этом
винить? Лестата ростом в шесть футов два дюйма? Лестата  с  карими  глазами,
довольно смуглой кожей и копной темных волос? Лестата с мускулистыми  руками
и сильными ногами, ослабленными жестоким смертным  ознобом?  Лестата  с  его
верной собакой Моджо - Лестата,  предающегося  мыслям  о  том,  как  же  ему
все-таки изловить демона, сбежавшего не с его душой, как чаще всего  бывает,
но с его телом, телом, которое уже, быть может - нет, даже не думай об этом!
- уничтожено?
   Разум подсказывал мне, что пока еще рано  строить  заговор.  Кроме  того,
месть меня никогда особенно не интересовала. Месть волнует тех,  кто  в  тот
или иной момент терпит поражение. Я же еще поражения не потерпел, уговаривал
я самого себя. Нет, пока нет.  И  куда  более  интересно  представлять  себе
победу, чем месть.
   Лучше подумать о мелочах, о том, что еще  можно  изменить.  Дэвид  должен
меня выслушать. По меньшей мере, он должен дать мне совет! Но ведь больше он
ничего предложить мне не сможет? Как два смертных человека  смогут  угнаться
за этим мерзавцем?
   А Моджо проголодался. Он смотрел на меня большими умными карими  глазами.
С каким видом его разглядывали люди в кафе, как далеко обходили они зловещее
мохнатое существо с темной шерстью, мягкими розоватыми  ушами  и  громадными
лапами. Пора, пора кормить Моджо. В конце концов, старое клише оказалось  не
таким уж избитым. Огромный кусок собачьей плоти  остался  моим  единственным
другом.
   Была ли собака у Сатаны, когда его бросили в ад? Что  ж,  собака,  должно
быть, последовала бы за ним - в этом-то я был уверен.
   - Как же мне быть, Моджо? - спросил я. - Как простому  смертному  поймать
Вампира Лестата? Или старейшие уже сожгли мое прекрасное тело  дотла?  Может
быть, визит Мариуса означал именно это - дать мне знать, что все кончено?  О
Боже! Что говорила ведьма в том жутком фильме? Как могли вы так поступить  с
моей прекрасной порочностью? Моджо, у меня  опять  поднимается  температура.
Все само собой образуется. Я умру!
   Но, Отец Небесный, узри, как обрушивается  солнце  на  грязные  тротуары,
взгляни, как под действием великолепного карибского  света  просыпается  мой
обшарпанный, очаровательный Новый Орлеан.
   - Пошли, Моджо. Поря  взламывать  дверь.  Тогда  мы  сможем  погреться  и
отдохнуть.
   Остановившись у ресторана напротив старого Французского  рынка,  я  купил
ему месиво из костей и мяса.  Конечно,  это  подойдет.  Добрая  официанточка
наполнила целый мешок вчерашними  объедками  и  охотно  заверила  меня,  что
собаке они очень понравятся. А как же я? Разве я  не  позавтракаю?  Разве  в
такое прекрасное зимнее утро у меня нет аппетита?
   - Попозже, милая, - ответил  я,  вкладывая  ей  в  руку  крупную  купюру.
Единственное утешение - я все еще богат. По крайней мере, мне  так  кажется.
Но нельзя знать наверняка, пока не доберусь до компьютера и сам не  прослежу
действия поганого мошенника.
   Моджо проглотил свою еду в канаве без единой жалобы. Вот  это  собака!  И
почему я не родился собакой?
   Ладно,  где,  черт  возьми,  мой  пентхаус?  Мне  пришлось  остановиться,
подумать, прогуляться пару кварталов не в ту сторону и вернуться, прежде чем
я наконец нашел его, с каждой минутой замерзая все  больше  и  больше,  хотя
небо поголубело и солнце теперь светило очень ярко,  -  ведь  я  никогда  не
входил в это здание с улицы.
   Попасть в  него  оказалось  очень  просто.  Дверь  с  Дюмейн-стрит  легко
поддалась, и я захлопнул ее за собой. Да, но  ворота...  Это  будет  сложнее
всего, подумал я, волоча свои тяжелые ноги по лестнице, пролет за  пролетом,
пока Моджо любезно ожидал меня на лестничных площадках.
   Наконец я увидел прутья решетки, приятный солнечный свет,  сочившийся  на
лестницу из садика на крыше, и большие зеленые шелестящие листья,  чуть-чуть
подмерзшие по краям.
   Но замок, как же мне удастся сломать замок? Я занимался оценкой  ситуации
и мысленно подбирал необходимый инструмент - может быть, маленькая бомба?  -
когда до меня дошло, что в каких-то пятидесяти футах от меня находится дверь
в мою квартиру и что она не заперта.
   - О Боже, мерзавец и здесь побывал! - прошептал я. - Черт возьми,  Моджо,
он ограбил мое логово.
   Конечно, это можно было рассматривать и как хороший признак. Мерзавец еще
жив; с ним пока что не разделались. И я все еще могу его поймать! Но как?  Я
пнул ногой ворота, и ногу пронзила острая боль.
   Тогда я схватил их  руками  и  безжалостно  затряс,  но  старые  железные
стержни оставались такими же надежными, как и прежде.  Их  не  сломать  даже
слабому призраку, такому как Луи, не говоря уже о  смертном.  Без  сомнения,
дьявол даже до нее не дотрагивался, а вошел, как и я, с неба.
   "Хорошо, остановись. Раздобудь инструмент, да побыстрее, и выясни степень
нанесенного им ущерба".
   Я повернулся, чтобы уйти, но в этот самый момент Моджо встал в  стойку  и
зарычал в знак предупреждения. В квартире кто-то двигался. Я увидел, как  на
стене вестибюля затанцевала чья-то тень.
   Не Похитителя Тел - такое, слава Богу, невозможно. Но чья?
   Через мгновение я получил ответ на этот вопрос. В дверях появился  Дэвид!
Мой прекрасный Дэвид, одетый в темный твидовый костюм и пальто;  он  смотрел
на меня с другого конца садовой дорожки с характерным выражением любопытства
и настороженности. Наверное, за всю свою проклятую жизнь я  никогда  так  не
радовался ни одному смертному.
   Я сразу же позвал его по имени. А потом по-французски объявил, что это я,
Лестат, и попросил открыть ворота.
   Он ответил не сразу. Никогда еще он не был  так  исполнен  достоинства  и
самообладания,  настоящий  элегантный  британский  джентльмен;  он  стоял  и
пристально рассматривал меня, и на его узком лице с глубокими  морщинами  не
проступало ничего, кроме немого шока.  Он  перевел  внимательный  взгляд  на
собаку. Потом на меня. И опять на собаку.
   - Дэвид, клянусь тебе, это Лестат, - закричал я по-английски.  -  Это  же
тело того механика! Вспомни фотографию! Джеймс все сделал, Дэвид. Я  попался
в это тело. Что мне сказать, чтобы ты мне поверил? Дэвид, впусти меня.
   Он оставался на месте. Потом, совершенно внезапно, он направился  ко  мне
быстрым  уверенным  шагом  и  остановился   перед   воротами   с   абсолютно
непроницаемым видом.
   Я чуть в обморок не упал от счастья. Я все еще цеплялся обеими руками  за
прутья решетки, как в тюрьме, и потом понял, что смотрю прямо ему в глаза  -
впервые мы стали одного роста.
   - Дэвид, ты себе не представляешь, как я рад тебя  видеть,  -  сказал  я,
снова перескакивая на французский. - Как. тебе удалось сюда попасть?  Дэвид,
это Лестат. Это я. Конечно, ты мне веришь. Ты же узнаешь мой  голос.  Дэвид,
Бог и дьявол в парижском кафе! Кому об этом знать, кроме меня?
   Но  он  отреагировал  не  на  мой  голос;  он  смотрел  мне  в  глаза   и
прислушивался к каким-то далеким звукам. Внезапно его поведение  изменилось,
и я уловил в его лице признаки узнавания.
   - О, слава Богу, -  произнес  он  с  легким,  очень  вежливым  британским
вздохом.
   Он достал из кармана маленький  футляр,  быстро  извлек  из  него  тонкую
металлическую полоску и вставил ее в замок. Я достаточно соображал в  жизни,
чтобы понять - это какой-то воровской  инструмент.  Он  распахнул  ворота  и
протянул ко мне руки.
   Мы молча обнялись, долго и тепло, и я  яростно  боролся  с  подступавшими
слезами. За все это время я очень-очень редко дотрагивался до него.  И  этот
момент был наэлектризован  эмоциями,  которые  застали  меня  врасплох.  Мне
вспомнилась дремотная теплота наших с Гретхен объятий. Я чувствовал  себя  в
безопасности. И на  какую-то  секунду  я  перестал  ощущать  себя  абсолютно
одиноким.
   Но долго наслаждаться таким утешением сейчас времени не было.
   Я неохотно отстранился  и  опять  подумал,  какая  у  Дэвида  потрясающая
внешность. Он производил на меня такое впечатление, что я  почти  был  готов
поверить, будто мне столько же лет, сколько и телу, в которое я вселился. Он
был ужасно мне нужен.
   Все небольшие недостатки, свойственные возрасту, открытые моим вампирским
глазам, сейчас оставались невидимыми. Глубокие морщины на его лице  казались
частью его грандиозной  экспрессивной  личности,  как  и  спокойный  свет  в
глазах. Стоя передо мной в безупречном костюме, с золотой цепочкой от часов,
поблескивавшей на  твидовом  жилете,  он  производил  впечатление  человека,
полного негасимой жизненной энергии, уж