- ... И я решился, будь что будет. О, я  знаю,  это  было  не  правильно,
нельзя было давать ему уйти с моей силой, но теперь вы видите, вы понимаете,
что я не могу умереть в этом теле. Остальные даже не  узнают,  что  со  мной
случилось. Если бы они знали, то пришли бы...
   - Остальные вампиры, - прошептала она.
   - Да.
   И я принялся рассказывать ей о других вампирах, о  том,  как  когда-то  я
искал их, думая, что стоит узнать историю, и все встанет на свои места...  Я
говорил и говорил, объяснял, кто мы такие, описывал свое путешествие  сквозь
века, рассказал, как потом меня манила рок-музыка  -  прекрасный  театр  для
меня, то, к чему я стремился, и про  Дэвида  тоже,  про  Бога  и  дьявола  в
парижском кафе, про Дэвида, сидевшего у огня с Библией в  руках,  и  как  он
сказал, что Бог несовершенен. Иногда я закрывал глаза,  иногда  открывал.  И
все это время она держала меня за руку.
   Входили и выходили какие-то люди.  Спорили  врачи.  Плакала  женщина.  На
улице снова стало светло. Я понял это, когда отворилась дверь и по  коридору
пронеслась струя холодного воздуха.
   - Как же мы выкупаем столько  пациентов?  -  спросила  медсестра.  -  Эту
женщину необходимо изолировать. Позовите врача. Скажите -  у  нас  на  этаже
случай менингита.
   - Опять утро, да? Вы, должно быть, так устали,  просидели  со  мной  весь
день и всю ночь. Мне страшно, но я понимаю, что вам пора идти.
   Вносили новых  больных.  К  пей  подошел  врач  и  сказал,  что  придется
развернуть все каталки и поставить их головой к стене.
   Врач сказал, что ей нужно идти домой. Только что  заступила  новая  смена
медсестер. Ей нужно отдохнуть.
   Я что, плакал? Мне в руку вонзилась иголка, у  меня  пересохло  в  горле,
потрескались губы.
   - Мы официально даже не можем принять столько пациентов.
   - Вы слышите меня, Гретхен? - спросил я. - Вы понимаете, что я говорю?
   - Вы меня уже много раз спрашивали, - ответила она,  -  и  каждый  раз  я
отвечала, что слышу, понимаю, что я вас слушаю. Я вас не брошу.
   - Милая Гретхен. Сестра Гретхен.
   - Я хочу забрать вас с собой.
   - Что вы сказали?
   - К себе домой. Вам уже намного лучше,  температура  упала.  Но  если  вы
останетесь здесь... - На ее лице  отразилось  замешательство.  Она  поднесла
чашку к моим губам, и я сделал несколько глотков.
   - Понятно. Да, пожалуйста, заберите меня отсюда, прошу вас. - Я попытался
сесть. - Мне страшно оставаться.
   - Чуть позже, - сказала она, укладывая меня обратно на каталку. Она сняла
повязку с моего локтя и вытащила зловещую иглу.
   Господи, мне нужно в туалет! Неужели не будет  конца  этим  омерзительным
физическим потребностям? Черт, что  же  это  за  жизнь  такая?  Облегчиться,
помочиться, поесть - и опять тот же цикл! Стоит ли  это  возможности  видеть
солнце? Мало того, что я умираю, - мне еще и в туалет  нужно.  Но  я  бы  не
пережил необходимость еще раз воспользоваться судном, пусть даже  почти  его
не помнил.
   - Почему вы меня не боитесь? - спросил я. - Разве вы не считаете, что я -
сумасшедший?
   - Вы причиняете людям вред, только когда вы - вампир, -  просто  ответила
она, - когда вы находитесь в своем законном теле. Так?
   - Так, - сказал я, - это правда. Но  вы  совсем  как  Клодия.  Ничего  не
боитесь.
   "Что ты дурочку из нее делаешь, - послышался опять голос Клодии. -  Ты  и
ей причинишь вред".
   "Чепуха, она в это не верит", - ответил я.
   Я сел на кушетку в гостиной нашего номера, изучая изысканно  обставленную
комнату, чувствуя себя среди хрупкой позолоченной старой мебели  совсем  как
дома. Восемнадцатый век, мой век.  Век  жуликов  и  рациональных  личностей.
Самый подходящий для меня век. Маленькие цветочки. Парча. Золоченые  мечи  и
пьяный смех внизу, на улице.
   У окна стоял Дэвид и смотрел на крыши колониального города. Бывал  ли  он
прежде в этом веке?
   "Нет, никогда! - с благоговением ответил он. -  Каждая  вещь  отшлифована
вручную,  каждая  неповторима.  Как  цепко  творения  человека  держатся  за
природу, словно она с легкостью может ускользнуть назад, под землю".
   "Уходите, Дэвид, - сказал  Луи.  -  Вам  здесь  не  место.  Нам  придется
остаться. Ничего не поделаешь".
   "Вот это уже отдает мелодрамой, - сказала Клодия. - Правда".
   На ней все еще была грязная  больничная  рубашка.  Ничего,  это  я  скоро
исправлю. Я принесу ей целые магазины кружев и лент. Я  накуплю  ей  шелков,
серебряных браслетиков и усеянных жемчугом колечек. Я обнял ее.
   "Ах, как приятно, когда кто-то наконец говорит  правду,  -  сказал  я.  -
Какие прекрасные, нежные волосы, и теперь они останутся такими навсегда".
   Я еще раз попробовал сесть, но бесполезно. По коридору  мчались  носилки,
сопровождаемые с обеих сторон медсестрами, кто-то  толкнул  мою  каталку,  и
вибрация отдалась во всем теле. Потом все  стихло,  и  на  больших  часах  с
легким щелчком сдвинулись вперед стрелки.  Мой  сосед  застонал  и  повернул
голову. Его глаза  скрывал  широкий  белый  бинт,  а  рот  выглядел  странно
обнаженным.
   - Необходимо их всех изолировать, - произнес чей-то голос.
   - Ну, пойдемте, я отвезу вас домой.
   А Моджо, что стало с Моджо? А вдруг за ним пришли и увели его? В этот век
собак уничтожали просто за то, что они - собаки. Нужно объяснить ей. Она уже
поднимала меня - или пыталась поднять, просунув руку мне под  плечи.  Моджо,
лающий в доме. Может быть, он не может выбраться?
   Луи был печален.
   "В городе чума".
   "Но тебя она не коснется, Дэвид", - сказал я.
   "Ты прав, - ответил он. - Но это еще не все..."
   Клодия рассмеялась.
   "Знаешь, она в тебя влюбилась".
   "Ты могла умереть от чумы", - сказал я.
   "А может, мой срок еще не пришел?"
   "Ты веришь в то, что у каждого - свой срок?"
   "Да нет, на самом деле, - ответила она. -  Может  быть,  мне  было  проще
обвинить во всем тебя. Видишь ли, я никогда не знала, что хорошо,  а  что  -
плохо".
   "У тебя было время научиться", - сказал я.
   "И у тебя тоже, намного больше времени, чем у меня".
   - Слава Богу, вы меня забираете, - прошептал я. Я стоял на ногах.  -  Мне
так страшно. Просто страшно, по-человечески страшно.
   "Одним бременем для больницы меньше", -  звонко  смеялась  Клодия,  стуча
ножкой по краю стула. На ней снова было красивое  платье,  с  вышивкой.  Так
лучше, пожалуй.
   - Красавица Гретхен, - произнес я. - Когда я так говорю, у вас загораются
щеки.
   Она улыбнулась, кладя мою левую руку себе на плечо  и  крепко  обхватывая
меня за талию.
   - Я о вас позабочусь, - прошептала она мне в ухо. - Это не очень далеко.
   Стоя на злом ветру рядом с ее машиной, я держал вонючий орган и  смотрел,
как желтая струя мочи врезается в тающий снег и оттуда поднимается пар.
   - Боже мой! - сказал я. - Это почти приятно. Что же они  за  люди  такие,
что получают удовольствие от столь мерзких вещей?!
 
ГЛАВА 14 
 
   В определенный момент меня начало клонить в сон, я то дремал, то приходил
в себя, сознавая, что мы находимся в маленьком автомобиле, что с нами Моджо,
тяжело пыхтящий мне в ухо, что мы едем по заснеженным холмам. Меня укутали в
одеяло, и движение машины вызывало у меня противную тошноту. К тому же  меня
трясло. Я плохо помнил, как  мы  вернулись  в  дом  и  нашли  там  терпеливо
ожидавшего меня Моджо. Я смутно понимал, что могу умереть в этом автомобиле,
работающем  на  бензине,  если  с  ним  столкнется  другая   машина.   Такая
вероятность казалась до боли реальной, не менее реальной, чем боль в  груди.
А Похититель Тел меня одурачил.
   Гретхен не сводила спокойного взгляда с дороги, солнце освещало  волоски,
выбившиеся из густой, скрученной в узел косы, и гладкие красивые волны волос
на висках,  образуя  мягкий  ласковый  ореол  вокруг  ее  головы.  Монахиня,
прекрасная монахиня, думал я, а глаза мои  словно  по  собственной  воле  то
закрывались, то открывались.
   Но почему эта монахиня так добра ко мне? Потому что она - монахиня?
   Вокруг царила тишина. На буграх за деревьями стояли дома, дома были  и  в
долинах, совсем рядом друг с другом. Возможно, богатый  пригород,  небольшие
деревянные особняки,  которые  состоятельные  смертные  подчас  предпочитают
популярным в прошлом веке дворцам.
   Наконец мы въехали в переулок рядом с одним из этих строений,  пробрались
сквозь рощицу голых  деревьев  и  плавно  затормозили  у  маленького  серого
коттеджа - видимо, помещения для слуг или домика для гостей,  расположенного
в некотором отдалении от основного здания.
   В комнатах оказалось тепло и уютно. Я хотел рухнуть в чистую постель,  но
был для этого слишком грязным и настоял,  чтобы  мне  позволили  вымыть  это
неприятное тело. Гретхен горячо запротестовала. Я болен, говорила  она.  Мне
нельзя мыться. Но я не  желал  этого  слушать.  Я  нашел  ванную  комнату  и
отказался выходить.
   Я снова заснул, прислонившись к выложенной плиткой  стене,  пока  Гретхен
наполняла ванну. Пар мне понравился. Я видел, как у  постели  улегся  Моджо,
сфинкс, похожий на волка, и смотрел на меня сквозь открытую  дверь.  Считала
ли она, что он похож на дьявола?
   Я нетвердо стоял на ногах и невероятно ослаб, но все-таки разговаривал  с
Гретхен, пытаясь объяснить, как я оказался в таком затруднительном положении
и что мне необходимо добраться до Луи в Новом  Орлеане,  чтобы  он  дал  мне
могущественную кровь.
   Я  тихо  рассказывал  ей  о  всякой  всячине  по-английски,  переходя  на
французский  лишь  тогда,  когда  не   мог   подобрать   подходящее   слово,
перескакивая из Франции моего времени в колонию в  Новом  Орлеане,  где  жил
впоследствии, говорил о том, что за чудесный сейчас стоит век, о том, как  я
ненадолго превратился в рок-звезду, потому что считал, будто, став  символом
зла, принесу людям добро.
   По человечески ли это - искать ее понимания, бояться, что умру у  нее  на
руках и никто никогда не узнает, кем я был и что произошло?
   Но ведь остальные все знали и не пришли мне на помощь.
   Я и об этом ей рассказал. Я описал древнейших и их неодобрение. Что я еще
упустил? Но она, как настоящая монахиня, должна понимать, до какой степени я
стремился, став рок-музыкантом, творить добро.
   - Настоящий дьявол может сделать что-то хорошее только одним способом,  -
сказал я. - Играть роль самого  себя,  чтобы  выставить  зло  напоказ.  Если
только не считать, что он творит добро, когда сеет зло. Но  в  таком  случае
Бог получается чудовищем, правда? А дьявол  -  просто  частью  Божественного
замысла.
   Она выслушала эти слова внимательно, но не  согласилась  с  ними.  Однако
меня не удивило, когда она ответила, что дьявол не был частью  Божественного
замысла. Она говорила тихим, полным смирения голосом. При этом  она  убирала
мою грязную одежду, и мне казалось, что ей вообще не хочется  разговаривать,
но она старается меня успокоить. Дьявол был самым могущественным из ангелов,
сказала  она,  и  из  гордыни  отверг  Бога.  Зло  не  могло   быть   частью
Божественного замысла.
   Когда я спросил, знала  ли  она,  сколько  существует  аргументов  против
христианства и насколько вся христианская религия противоречит  логике,  она
спокойно ответила, что это не имеет значения. Значение имеет  только  добро.
Вот и все. Все просто.
   - О да, значит, вы поняли.
   - Прекрасно поняла, - ответила она.
   Но я-то знал, что она не понимает.
   - Вы добры ко мне, - сказал я и ласково поцеловал ее в щеку; она  помогла
мне опуститься в теплую воду.
   Я улегся в ванну и стал наблюдать, как она меня моет; я отметил, что  мне
приятно, как плещется теплая вода у меня  на  груди,  как  мягко  трет  кожу
губка, - наверное, ничего лучше я  пока  не  испытал.  Но  каким  долговязым
казалось мне это человеческое тело! Необычно длинные руки.  Мне  вспомнилась
сцена на старого фильма -  в  ней  неуклюже  бродило,  раскачивая  ладонями,
словно им не место на концах рук, чудовище Франкенштейна. Я чувствовал  себя
таким же чудовищем. Фактически не будет преувеличением  сказать,  что,  став
человеком, я ощущал себя настоящим чудищем.
   Видимо, я сказал об этом вслух. Она велела мне помолчать.  Она  ответила,
что у меня красивое сильное тело, в нем нет ничего  неестественного.  У  нее
был озабоченный вид. Я немного застеснялся, давая ей  вымыть  мне  волосы  и
лицо. Она объяснила, что сиделки постоянно выполняют такую работу.
   Она сказала, что провела всю жизнь  за  границей,  в  миссиях,  выхаживая
больных в таких  грязных,  лишенных  всякого  оборудования  местах,  что  по
сравнению с ними  переполненная  вашингтонская  больница  покажется  райским
сном.
   Я следил, как ее глаза скользят по моему телу, и заметил, как к ее  щекам
прилила кровь, как она посмотрела на меня, охваченная  стыдом  и  смущением.
Она была на удивление невинна.
   Я улыбнулся про себя, но боялся,  что  ее  заденут  собственные  плотские
чувства. Она находила мое тело соблазнительным - злая шутка и надо  мной,  и
над ней. Но это, несомненно, была правда, и у меня заиграла кровь,  несмотря
на температуру и слабость. Да, это тело вечно к чему-то стремилось.
   Я едва стоял, пока она вытирала  меня  полотенцем,  но  твердо  решил  не
падать. Я поцеловал ее в макушку, и она медленно, неуверенно подняла на меня
заинтригованные глаза. Я хотел поцеловать ее снова, но сил больше  не  было.
Она очень аккуратно просушила мне волосы и мягко  вытерла  лицо.  Уже  очень
долго никто ко мне так не прикасался. Я сказал, что люблю ее  просто  за  ее
добрые прикосновения.
   - Как же я невзвижу это тело; в нем я как в аду.
   - Что, так плохо? - спросила она. - Быть человеком?
   - Не нужно надо мной подшучивать. Я знаю,  вы  не  верите  в  то,  что  я
рассказал.
   - Да, но наши фантазии - то же самое, что и сны, - сказала она  серьезно,
чуть нахмурившись. - В них есть свой смысл.
   Вдруг я увидел свое отражение в шкафчике для лекарств: высокий мужчина  с
карамельного оттенка кожей, с густыми коричневыми волосами, а радом с ним  -
широкая в кости женщина с  мягкой  кожей.  От  потрясения  у  меня  чуть  не
остановилось сердце.
   - Господи, помоги мне, - прошептал я. - Я хочу свое тело.  -  Я  чуть  не
плакал.
   Она заставила меня лечь в постель, на  подушки.  По  комнате  разливалось
приятное тепло. Она начала брить меня, слава Богу! Я терпеть не  мог  волосы
на лице. Я сказал ей, что когда умер, то  был  чисто  выбрит  по  моде  того
времени, а став вампиром, уже не меняешься. Мы, правда, постоянно  белеем  и
набираемся сил; и лица у  нас  разглаживаются.  Но  волосы  у  нас  остаются
прежней длины, как и ногти, и борода, если она есть; а у меня ее в  принципе
еще и не было.
   - И эта трансформация прошла болезненно? - спросила она.
   - Болезненно, потому что я сопротивлялся. Я этого не хотел. Я  толком  не
понимал, что со мной делают. Мне казалось, что некий монстр из средневековья
похитил меня и утащил из цивилизованного города. Вы, должно  быть,  помните,
что в те времена Париж был чудесным цивилизованным городом. О,  если  бы  вы
перенеслись туда сейчас, вам бы показалось, что  это  неописуемо  варварское
место, но для деревенского дворянина из замшелого замка это был  потрясающий
город: театры, опера, придворные балы. Вы и представить себе  не  можете.  А
потом - трагедия, появившийся из мрака демон, который уволок меня к  себе  в
башню. Но сам процесс, Обряд Тьмы?  Это  не  больно,  это  экстаз.  А  потом
открываешь глаза, и все  человечество  представляется  тебе  прекрасным,  ты
смотришь на него новыми глазами.
   Я надел чистую нижнюю рубашку, которую она мне  протянула,  забрался  под
одеяла и позволил ей укутать меня до подбородка. Мне казалось, что я куда-то
плыву. Одно из  самых  приятных  ощущений,  что  я  испытал,  став  смертным
человеком, - это граничащее с опьянением чувство. Она измерила мне  пульс  и
пощупала лоб. Я видел, что ей страшно, но не хотел этому верить.
   Я объяснил ей, что настоящую боль мне как злой силе причиняет то,  что  я
понимаю добро и уважаю себя. У меня всегда была совесть. Но всю жизнь - даже
когда я был смертным мальчиком - мне приходилось идти  против  совести  ради
обладания яркими ощущениями или ценностями.
   - Но почему? О чем вы? - спросила она.
   Я рассказал ей, что еще мальчиком  сбежал  из  дома  с  труппой  бродячих
актеров,  совершив  таким  образом  грех  непослушания.  Я   впал   в   грех
прелюбодеяния с одной из актрис труппы. И при этом те дни, когда я играл  на
деревенской сцене и занимался любовью, по моему  мнению,  обладали  огромной
ценностью!
   - Понимаете, тогда я еще был живым, просто живым. Заурядные  мальчишеские
грехи! А когда я умер, то грешил на каждом шагу и при этом  на  каждом  углу
обращал внимание на чувственность и красоту. Как же  так?  -  спросил  я.  -
Когда я превращал Клодию  в  ребенка-вампира,  а  Габриэль  -  в  вампирскую
красавицу, меня снова влекли яркие ощущения! Я считал их неотразимыми.  И  в
те моменты любая концепция греха казалась бессмыслицей.
   Больше того, я опять заговорил о Дэвиде, о его видении Бога и  дьявола  в
кафе, о том, что Дэвид считает Бога несовершенным, что, по его  мнению,  Бог
постоянно учится и что дьявол уже столькому  научился,  что  ненавидит  свою
работу и умоляет освободить его. Но я понимал, что уже рассказал ей обо всем
в больнице, когда она держала меня за руку.
   В определенные моменты она прекращала взбивать подушки  или  замирала  со
стаканом воды и таблетками в руках и просто смотрела на  меня.  У  нее  было
удивительно неподвижное лицо, выразительные глаза в обрамлении темных густых
ресниц, а большой мягкий рот красноречиво свидетельствовал о доброте.
   - Я знаю, вы хорошая, - сказал я. - За это я вас и люблю. Но я  бы  отдал
вам Темную Кровь, лишь бы вы разделили со мной вечность, потому что вы очень
сильная и кажетесь мне загадочной.
   Меня окутал плотный слой тишины, в ушах  раздавалось  тупое  гудение,  на
глаза опустилась пелена. Я не двигался и смотрел, как она  поднимает  шприц,
как проверяет его, выпустив в воздух немножко серебристой жидкости, а  потом
пронзает  иглой  мою  плоть.  Слабое  жжение,  но  очень   далекое,   совсем
незначительное.
   Когда она дала мне стакан апельсинового сока, я выпил  его  с  жадностью.
Его стоило попробовать - густой, как кровь, но очень сладкий;  у  меня  было
чувство, будто я поглощаю свет.
   - Я совершенно позабыл о таких  вещах,  -  сказал  я.  -  Какой  вкусный,
правда, лучше, чем вино. Нужно было раньше попробовать. Подумать только -  я
мог вернуться назад, так его и не узнав.
   Я упал на подушку и посмотрел вверх,  на  голые  балки  низкого  покатого
потолка. Приятная чистая комнатка, очень белая.  Очень  простая.  Монашеская
келья. За окошком падал мягкий снег. Всего я насчитал двенадцать окон.
   Я  то  засыпал,  то  просыпался.  Смутно  припоминаю,  что  она  пыталась
заставить меня выпить суп, но у меня не вышло. Меня трясло, я в ужасе думал,
что мне могут присниться старые сны. Я не  хотел,  чтобы  приходила  Клодия.
Свет жег мне глаза. Я рассказал ей,  что  меня  преследует  призрак  Клодии,
рассказал о детской больнице.
   - Полная детей, - вспомнила она. Она ведь уже упоминала об  этом.  На  ее
лице появилось озадаченное выражение. Она тихо заговорила о своей  работе  в
миссиях,  с  детьми.  В  джунглях  Венесуэлы  и  Перу.  -  Не  надо   больше
разговаривать, - сказала она.
   Я понимал, что пугаю ее. Я снова погружался в темноту и выплывал на свет,
сознавая, что на лбу у меня лежит холодное полотенце, и  опять  смеялся  над
чувством невесомости. Я сказал ей, что в своем обычном теле я умею летать по
воздуху. Я описал, как поднялся навстречу солнцу в пустыне Гоби.
   Иногда я вздрагивал, открывая глаза и обнаруживая,  где  я.  В  ее  белой
комнатке.
   В бликах света я разглядел на стене распятие с окровавленным  Христом,  а
на маленьком книжном шкафу - статуэтку девы Марии, давно знакомый  образ  со
склоне