как он стоит на крыльце дома напротив, подняв глаза к окнам,  и
на секунду появился на балконе - смертный глаз ничего не заметил бы.
   С тех пор я играл с ним в кошки-мышки.
   Сегодня вечером я дал ему заметить себя у старого французского  рынка.  И
как же он дернулся, увидев меня своими глазами, а рядом  со  мной  -  Моджо,
осознав, когда я подмигнул ему, что перед ним - настоящий Лестат.
   О чем он подумал в первый момент? Что Раглан Джеймс в моем  теле  пришел,
чтобы его уничтожить? Что Джеймс оборудует себе жилище на Рю-Рояль? Нет,  он
с самого начала знал, что я - Лестат.
   Потом я медленно направился к церкви,  Моджо  элегантно  двигался  рядом.
Моджо, мой якорь на доброй земле.
   Я хотел, чтобы он пошел за мной. Но даже  не  поворачивал  головы,  чтобы
проверить, идет он или нет.
   Ночь выдалась теплой, уже прошел дождь, заставив  потемнеть  ярко-розовые
стены старых зданий во Французском квартале и коричневые кирпичи  и  оставив
симпатичный глянец на плитах и булыжниках. Идеальная ночь  для  прогулок  по
Новому Орлеану. Над стенами садов расцветали влажные ароматные бутоны.
   Но для новой встречи с ним мне необходимы  тишина  и  покой  неосвещенной
церкви.
   У меня немного дрожали руки - с момента возвращения в старое  тело  такое
со мной случалось. Физической причины для этого не было - то подступала,  то
отступала ярость, длительные периоды удовлетворенности, потом -  приближение
страшной пустоты,  разверзавшейся  вокруг  меня,  затем  приходило  счастье,
вполне полноценное, но  хрупкое,  словно  тонкая  фанера.  Честно  ли  будет
сказать, что я сам  не  знал,  в  каком  состоянии  находится  моя  душа?  Я
вспоминал безудержную ярость, с которой я размозжил голову Дэвида  Тальбота,
и содрогался. Неужели мне до сих пор страшно?
   Хм-м-м... Взгляни на эти загорелые пальцы с блестящими ногтями.  Прижимая
кончики пальцев правой руки к губам, я ощутил дрожь.
   Я сидел на  темной  церковной  скамье,  за  несколько  рядов  от  ограды,
окружавшей алтарь, смотрел на темные статуи, картины и  всякие  позолоченные
украшения, принадлежавшие этому холодному и пустому месту.
   Уже первый  час.  Шум  на  Рю-Бурбон  не  стихает.  Сколько  там  кипящей
человеческой плоти! Я уже поохотился. И поохочусь еще.
   Но ночь издавала успокаивающие звуки. На узких улочках  квартала,  в  его
квартирках, стильных барах, в изысканных коктейльных заведениях и ресторанах
смеялись и разговаривали, обнимались и целовались смертные.
   Я поудобнее устроился на скамье и вытянул на спинке руки, как на скамейке
в парке. Моджо уже заснул в проходе, положив на лапы длинный нос.
   Что, если бы я был таким, как ты, мой друг? Внешне похожий на дьявола,  а
внутри - большая свалка доброты. О да, доброты. Именно доброту чувствовал я,
обхватывая его руками и зарываясь лицом в мех.
   Но теперь в церковь вошел он.
   Я почувствовал его присутствие, хотя и не мог поймать ни мыслей  его,  ни
чувств, даже  не  слышал  его  шагов.  Я  не  слышал,  как  открывается  или
закрывается входная дверь. Почему-то я знал, что он здесь. Он  вошел  в  мой
ряд и сел около меня, чуть поодаль.
   Мы просидели молча много долгих минут, а потом он заговорил.
   - Ты сжег мой домик, да? - спросил он тонким дрожащим голосом.
   - Тебе ли меня винить? - спросил я в ответ с улыбкой,  не  сводя  глаз  с
алтаря. - Кроме того, я тогда был человеком. Человеческая  слабость.  Хочешь
переехать ко мне?
   - Это означает, что ты простил меня?
   - Нет, это означает, что я с тобой играю. За то, что ты  мне  устроил,  я
могу тебя даже уничтожить. Я еще не решил. Разве ты не боишься?
   - Нет. Если бы ты намеревался расправиться со мной, то сделал бы это  уже
давно.
   - Откуда такая уверенность? Я то не в себе, то прихожу в себя,  то  опять
вне себя.
   Долгая пауза, только Моджо хрипло и глубоко вздыхает во сне.
   - Я рад тебя видеть, - сказал он. - Я знал, что ты победишь.  Вот  только
не знал, каким образом.
   Я не ответил. Но внутри меня все закипело. Почему мои достоинства  и  мои
пороки вечно обращают против меня?
   Но какой смысл обвинять, хватать его и трясти,  требовать  ответы?  Может
быть, их лучше не знать.
   - Расскажи мне, что произошло, - сказал он.
   - Не буду, - ответил я. - Зачем тебе это знать.
   Неф разносил мягкое  эхо  наших  приглушенных  голосов.  На  позолоченных
верхушках колонн и на лицах статуй играл колеблющийся свет  свечей.  Как  же
мне нравилась эта тишина и прохлада! И в самой-самой глубине души я  не  мог
не признаться, что рад его приходу. Подчас любовь и ненависть служат одной и
той же цели.
   Я повернулся и посмотрел на него. Он сидел лицом ко мне, задрав одну ногу
на скамью и положив руку на колено. Он был, как всегда, бледен - мерцание  в
темноте.
   - Ты бы прав насчет всего эксперимента, - сказал я. И подумал -  хотя  бы
голос у меня спокойный.
   - В чем же? - Никакой  злобы  в  тоне,  никакого  вызова  -  просто  едва
уловимое желание знать. Какое утешение - смотреть на его  лицо,  чувствовать
слабый пыльный запах поношенной одежды и дыхания  дождя,  приставший  к  его
темным волосам
   - В том, что ты говорил мне, мой старый друг-любовник, - сказал я. -  Что
на самом деле я не хотел  быть  человеком.  Что  это  мечта,  причем  мечта,
основанная на фальши, дурацких иллюзиях и гордыне.
   - Не утверждаю, что я тогда это понимал, - сказал он. -  Я  и  сейчас  не
понимаю.
   - О да, понимал.  Прекрасно  понимал.  Всегда  понимал.  Может  быть,  ты
достаточно долго прожил; может быть, ты всегда был сильнее. Но ты знал.  Мне
не нужна была слабость. Мне не нужна была ограниченность. Мне не нужны  были
омерзительные потребности  и  бесконечная  уязвимость;  мне  не  нужно  было
утопать в поту или обжигаться от холода. Мне не нужны были слепящая темнота,
шумы, мешающие слушать, или же быстрая, лихорадочная кульминация эротической
страсти; мне не нужна была заурядность, не нужно было уродство. Мне не нужно
было одиночество; не нужна была постоянная усталость.
   - Ты уже объяснял мне. Но должно было быть что-то...  пусть  небольшое...
но хорошее!
   - Что, как ты думаешь?
   - Солнечный свет.
   - Точно. Свет солнца на снегу; свет солнца на  воде;  свет  солнца...  на
руках, на лице, раскрывший все потайные  складки  мира,  словно  он  цветок,
словно все мы - частицы одного  вздыхающего  организма.  Свет  солнца...  на
снегу.
   Я замолчал. Я не хотел ему рассказывать. Я чувствовал, что предал  самого
себя.
   - Это еще не все, - сказал я. - Было много всего. Только дурак  этого  не
заметил бы. Как-нибудь ночью, возможно, когда мы будем снова сидеть в  тепле
и уюте, как будто ничего не произошло, я тебе расскажу.
   - Но этого не хватило.
   - Мне - нет. Уже нет.
   Молчание.
   - Может быть, это и есть самое лучшее, - сказал я, - открытие.  Я  больше
не тешу себя самообманом. Теперь я знаю, как  мне  нравится  быть  маленьким
дьяволом.
   Я повернулся и одарил его своей самой симпатичной, самой злобной улыбкой.
   У него хватило ума не поддаваться.  Он  издал  долгий,  почти  беззвучный
вздох и снова посмотрел на меня.
   - Только ты мог бы уйти туда, - сказал он. - И вернуться.
   Я хотел сказать, что это не правда. Но кто еще мог  быть  таким  дураком,
чтобы довериться Похитителю Тел? Кто еще  кинулся  бы  в  авантюру  с  таким
безрассудством? И, перебирая в голове эти мысли, я осознал  то,  что  должен
был понять уже давно. Что я знал, на какой иду риск. Я  расценивал  его  как
плату. Демон говорил мне, что он - лжец; говорил, что он -  пройдоха.  Но  я
рискнул, так как иначе быть просто не могло.
   Конечно, на самом деле Луи имел в виду другое; но в чем-то  и  это  тоже.
Это глубинная истина.
   - Ты переживал, пока меня не  было?  -  спросил  я,  переводя  взгляд  на
алтарь.
   - Я жил как в аду. - Ровный, спокойный тон.
   Я не ответил.
   - Каждый раз, когда ты рискуешь, это отражается на мне. Но это моя забота
и моя вина.
   - За что ты меня любишь? - спросил я.
   - Ты сам знаешь, и всегда знал.  Я  хотел  бы  быть  тобой.  Хотел  бы  я
испытать радость, которую ты чувствуешь постоянно.
   - А боль, она тебе тоже нужна?
   - Твоя боль? - Он улыбнулся. -  Конечно.  Твою  разновидность  боли,  как
говорится, я возьму на себя в любой момент.
   - Ах ты самодовольный, циничный подонок, - прошептал я, и от подступившей
злости кровь бросилась мне в лицо. - Ты был мне нужен - и ты отверг меня! Ты
выгнал меня в смертную ночь. Ты отказал мне. Ты от меня отвернулся!
   Горячность моего голоса застала его врасплох. И меня. Но я ничего не  мог
поделать, у меня опять тряслись руки, руки, которые сами  собой  набросились
на фальшивого Дэвида, пусть даже все прочие смертоносные силы я  держал  при
себе.
   Он не проронил ни слова. На его лице отразились мелкие следы потрясения -
легкое дрожание ресниц, растянувшийся, но затем смягчившийся рот, неуловимое
кислое выражение, исчезнувшее так же быстро, как и появилось. Все это  время
он выдерживал мой обвиняющий взгляд, а потом медленно отвел глаза.
   - Тебе помог твой смертный друг, Дэвид Тальбот, не так ли? - спросил он.
   Я кивнул.
   Но от простого упоминания  его  имени  по  всем  моим  нервам  как  будто
пробежались кончиком раскаленной проволоки. Хватит уже страдать. Я больше не
мог говорить о Дэвиде. И не  стал  бы  говорить  о  Гретхен.  И  внезапно  я
осознал, что больше всего на свете мне хочется  повернуться,  обнять  его  и
выплакаться у него на плече, чего я никогда не делал.
   Как позорно. Как предсказуемо! Как пресно. И как приятно.
   Я не стал.
   Мы сидели  в  тишине.  За  витражами,  отражавшими  слабый  свет  уличных
фонарей, то приближалась, то стихала негромкая  городская  какофония.  Дождь
возобновился, нежный теплый новоорлеанский дождь, под которым гулять так  же
просто, как и при тончайшем тумане.
   - Я хочу, чтобы ты простил меня, - сказал он. - Хочу, чтобы  ты  понял  -
дело не в трусости, не в слабости. В тот раз я говорил  тебе  правду.  Я  не
мог. Я не могу сделать человека таким! Пусть  даже  внутри  этого  смертного
человека будешь ты. Я просто не мог.
   - Я все это знаю.
   Я попытался на  этом  остановиться.  Но  не  мог.  Моя  вспыльчивость  не
унималась, моя чудесная  вспыльчивость,  заставившая  меня  швырнуть  Дэвида
Тальбота головой о стену.
   - Я заслуживаю всего, что ты скажешь.
   - А куда больше! - воскликнул я. - Но  вот  что  мне  нужно  знать.  -  Я
повернулся к нему лицом и произнес, стиснув зубы:
   - Ты всегда отказывал бы мне? Если бы остальные  уничтожили  мое  тело  -
Мариус, кто-то еще, кто знал об этом, - а я остался бы в этом  теле,  как  в
ловушке, если бы я стал без конца приходить к тебе, умолять тебя и  взывать,
то ты, ты выгнал бы меня навсегда? Ты нарушил бы принципы?
   - Не знаю.
   - Не спеши с ответом. Поищи правду в  своей  душе.  Ты  знаешь.  Пошевели
своим гнусным воображением Ты знаешь. Ты отверг бы меня?
   - У меня нет ответа!
   - Я тебя презираю! - произнес я горьким, резким шепотом. -  Я  должен  бы
уничтожить тебя - завершить то, что начал, создавая тебя. Превратить тебя  в
пепел и растереть его руками. Ты знаешь, это в моих силах. Вот так! Мне  это
все равно что смертному пальцем  щелкнуть.  Сжечь  тебя,  как  я  сжег  твой
домишко. И ничто не спасло бы тебя, ничто на свете.
   Я свирепо глянул на него, на резкие изящные углы его невозмутимого  лица,
слабо фосфорецирововавшего на фоне церковных  теней.  Какой  красивой  формы
глубоко  посаженные  глаза  с  тонкими  густыми  черными  ресницами.   Какая
идеальная нежная впадинка на верхней губе.
   Ярость внутри меня кислотой разъедала вены и  сжигала  сверхъестественную
кровь.
   Но я не мог причинить ему вред. Мне и в голову бы не пришло исполнить эти
жуткие трусливые угрозы.  Я  никогда  не  смог  бы  причинить  вред  Клодии.
Создавать из ничего нечто - да. Подбрасывать в воздух  обломки  и  смотреть,
как они падают, - да. Но месть? Сухая, ужасная, противная месть. Что мне  до
нее?
   - Подумай об этом, - прошептал он. - Ты мог бы создать еще кого-то  после
всего, что произошло? - Он пошел еще дальше. - Ты мог бы еще  раз  совершить
Обряд Тьмы? И ты тоже не  торопись  с  ответом.  В  поисках  ответа  загляни
поглубже к себе в душу, как советовал мне. А когда найдешь его,  можешь  мне
не рассказывать.
   Потом он наклонился вперед, сокращая разделявшее нас расстояние, и прижал
к моей щеке свои гладкие шелковые губы. Я намеревался  отодвинуться,  но  он
изо всех сил удерживал меня на месте,  и  я  разрешил  ему  поцеловать  себя
холодным бесстрастным поцелуем; и теперь уже  он  отстранился,  как  скопище
перерастающих одна в другую теней, не убирая руку с моего плеча, в то  время
как я не сводил глаз с алтаря.
   Наконец я медленно  поднялся,  прошел  мимо  него  и  сделал  Моджо  жест
просыпаться и идти.
   Я прошел сквозь весь неф к выходу из церкви. Я нашел  затененный  уголок,
где у статуи  Святой  Девы  горят  свечи,  -  альков,  наполненный  дрожащим
приятным светом.
   Мне вспомнились ароматы и звуки тропического леса.  И  зрелище  маленькой
выбеленной  церкви  на  поляне,  ее  распахнутые  двери   и   неестественный
приглушенный звук колокола на странствующем ветру. И запах  крови,  хлещущей
из ран на руках Гретхен.
   Я поднял длинный фитиль, лежавший рядом, чтобы от  него  зажигать  свечи,
окунул его в старый огонек и зажег новый, горячий и желтый;  он  выровнялся,
испуская резкое благоухание тающего воска.
   Я уже было произнес: "За Гретхен", когда осознал, что зажег свечу  совсем
не ради нее. Я поднял глаза к  лику  Святой  Девы.  Я  увидел  распятие  над
алтарем Гретхен. Меня снова окружил  мирный  тропический  лес,  и  я  увидел
палату с маленькими кроватками. За Клодию, мою бесценную прекрасную  Клодию?
Нет, и не за нее, как бы я ее ни любил...
   Я знал, что эта свеча - за меня.
   За того темноволосого человека, который любил Гретхен в  Джорджтауне.  За
грустного, заблудившегося голубоглазого демона,  каким  я  был  прежде,  чем
стать тем человеком. За смертного  мальчика  двухвековой  давности,  который
уехал в Париж с драгоценностями матери в кармане и  со  свертком  одежды  за
спиной. За испорченное  импульсивное  создание,  которое  держало  на  руках
умирающую Клодию.
   За всех них и за дьявола, который стоит здесь, потому что любит  свечи  и
любит зажигать огонек от огонька. Потому что не осталось ни Бога, в которого
бы он верил, ни святых, ни Царицы Небесной.
   Потому что он сдержал свою  озлобившуюся  вспыльчивость  и  не  уничтожил
своего друга.
   Потому что он был одинок, как близко ни оказывался подле него тот друг. И
потому что к нему вернулось счастье, как недуг, который он  никогда  не  мог
побороть, потому что его губы  расползались  в  дьявольской  улыбке,  внутри
билась жажда и усиливалось желание просто  выйти  на  воздух  и  бродить  по
гладким и блестящим городским улицам.
   Да. Эта свечка, эта чудесная крошечная свечка, благодаря которой свет  на
земле стал еще ярче, - за Вампира Лестата!  И  она  будет  гореть  в  пустой
церкви всю ночь среди остальных огоньков. Будет гореть завтра, когда  придут
верующие; когда в эти двери войдет солнце.
   Не угасай, свечка, ни во тьме, ни на солнце.
   Да, за меня.
 
ГЛАВА 32 
 
   Вы думали, на этом история и закончилась?
   И четвертый том "Вампирских хроник" подошел к концу?
   Да, пора завершать мою  повесть.  И  на  самом  деле  ей  лучше  было  бы
закончиться, когда я зажег ту свечку, но это  не  так.  Что  я  и  понял  на
следующую ночь, едва открыв глаза.
   Прошу вас перейти к  тридцать  третьей  главе,  чтобы  выяснить,  что  же
произошло. Или  можете  закрыть  книгу  сейчас,  если  хотите.  Возможно,  в
результате вы пожалеете, что этого не сделали.
 
ГЛАВА 33 
 
   Барбадос.
   Он все еще был там, когда я нагнал его. В отеле у моря.
   Прошли недели, хотя почему я упустил столько времени,  не  знаю.  Доброта
здесь ни при чем, трусость  тоже.  Тем  не  менее  я  ждал.  Я  наблюдал  за
реставрацией великолепной квартирки на Рю-Рояль, шаг за шагом, пока в ней не
появилось хотя бы несколько изысканно обставленных комнат, в  которых  можно
было проводить  время,  обдумывать  все,  что  случилось  и  что  еще  могло
произойти. Луи вернулся,  чтобы  поселиться  вместе  со  мной,  и  занимался
поисками письменного  стола,  максимально  похожего  на  тот,  что  стоял  в
гостиной более сотни лет тому назад.
   Дэвид оставил у моего человека в Париже массу посланий. Он скоро  уезжает
на карнавал в Рио. Ему меня не хватает. Он хотел бы, чтобы я присоединился к
нему.
   С его поместьем все устроилось  прекрасно.  Он  стал  Дэвидом  Тальботом,
молодым кузеном старика, который умер в  Майами,  и  новым  владельцем  дома
своих предков. Этого добилась Таламаска, восстановив состояние,  что  он  им
оставил, и назначив ему щедрую пенсию. Он  ушел  с  поста  Верховного  главы
ордена, но оставил за собой свой  кабинет.  Он  навсегда  останется  под  их
крылом.
   Если мне нужно, у него появился для меня небольшой  подарок.  Медальон  с
миниатюрой Клодии. Он его отыскал. Изящный портрет; тонкая золотая  цепочка.
Он у него с собой, если я захочу, он мне его пришлет. Или, может быть, я сам
приеду навестить его и сам приму подарок из его рук?
   Барбадос. Он  чувствовал  искушение  вернуться,  так  сказать,  на  место
преступления. Погода  стоит  чудесная.  Он  писал,  что  опять  перечитывает
"Фауста". У него столько ко мне вопросов. Когда я приеду?
   Он больше не видел ни Бога, ни дьявола, хотя  перед  отъездом  из  Европы
провел немало времени в разнообразных парижских кафе.  На  поиски  Бога  или
дьявола он эту жизнь тратить тоже не собирался.
   "Только ты знаешь, каким я стал, - писал он. - Я по тебе скучаю, я хочу с
тобой поговорить. Неужели ты не  можешь  вспомнить,  что  я  помог  тебе,  и
простить мне все остальное?"
   Именно этот морской курорт он мне и описывал - красивые здания,  покрытые
розовой штукатуркой, расползающиеся во все  стороны  крыши  бунгало,  мягкие
ароматные сады и бесконечные виды на чистый песок  и  искрящееся  прозрачное
море.
   Я пошел к ним только после того, как побывал в садах на горе, постоял  на
тех же утесах, что посещал и он, окинул  взглядом  поросшие  лесами  горы  и
прислушался к ветру, обитавшему в ветвях шумно щелкающих кокосовых пальм.
   Рассказывал ли он мне о горах? О том, что можно посмотреть вниз прямо  на
глубокие мягкие долины, что соседние склоны кажутся такими близкими, что  их
можно потрогать рукой - а на самом деле они далеко-далеко.
   Кажется, нет, но цветы он описал прекрасно - похожее на креветку растение
с крошечными цветками, орхидеи на дереве  и  рыжие  лилии,  неистово-красные
лилии с нежными дрожащими лепестками, папоротник,  приютившийся  в  глубоких
прогалинах, восковые "райские птицы" и высокие жесткие ивы  с  сережками,  и
крошечные, с желтой шейкой бутоны трубной лозы.
   Мы сходим туда вместе, говорил он.
   Ладно, так мы и  поступим.  Тихий  хруст  гравия.  О  да,  нигде  высокие
покачивающиеся пальмы не бывают так прекрасны, как на этих утесах.
   Я ждал, минула полночь, и тогда  я  спустился  к  раскинувшемуся  у  моря
отелю. Во дворе, как  он  и  сказал,  было  полно  розовых  азалий,  больших
восковых слоновьих ушей и темных глянцевых кустов.
   Я прошел через пустую неосвещенную столовую, длинное открытое  крыльцо  и
спустился на пляж. Я зашел далеко на мелководье,  чтобы  увидеть  бунгало  с
крытыми верандами на расстоянии. Я сразу его нашел.
   Двери в маленький внутренний дворик были открыты нараспашку, желтый свет,
исходящий из помещения, заливал небольшую мощеную площадку, расписной стол и
стулья. Он сидел внутри, как на освещенной сцене, лицом к ночи и к  воде,  и
печатал на маленьком переносном компьютере; в тишине упруго щелкали клавиши,
заглушая даже ленивую, мягко пенящуюся волну.