е думать. Просто  смотри  и  слушай,  повторял  я  себе.
Полумрак собора полнился звуками; шепот молящихся, тихий стук четок,  вздохи
женщины, приклонившей колени перед распятием. Запах крыс  поднимался  из-под
деревянных скамеек. Одна шуршала где-то подле резного деревянного алтаря,  у
статуи  Девы  Марии.  На  алтаре  золотом  блестели   подсвечники;   стебель
хризантемы сломался под тяжестью  огромного  цветка,  капли  воды  сияли  на
белых, спутанных лепестках. Горький запах хризантем плыл  над  алтарем,  над
статуями Мадонны, Христа и святых. Я смотрел на  статуи  и  не  мог  отвести
глаз: эти  безжизненные  лица,  слепые  взгляды,  пустые  руки,  неподвижные
складки одежды... Вдруг меня свела страшная  судорога,  я  качнулся  вперед,
схватился за спинку скамейки, чтобы не упасть.
   "Это же кладбище, подумал я, - мертвые гипсовые  фигуры,  полые  каменные
ангелы". - Я поднял голову и там, над алтарем, передо мной возникло видение,
необычайно ясное и живое. Я  увидел  себя;  вот  я  поднимаюсь  по  ступеням
алтаря, открываю дароносицу, мои руки,  руки  чудовища,  берут  ковчежец  со
Святыми Дарами и бросают белые облатки на ковер; я попираю их ногами, топчу,
и Тело Христово превращается в прах. Я встал, но видение не исчезло, и я уже
знал, в чем его смысл.
   В этом  храме  не  было  Бога,  только  статуи,  эти  каменные  истуканы;
сверхъестественные же силы воплощались только во мне. Я здесь один,  высшее,
бессмертное  существо,  и  спокойно  стою  под  этой  крышей.   Одиночество,
граничащее с безумием. Собор рассыпался  на  глазах,  как  карточный  домик,
статуи святых качались и падали. Крысы жадно грызли Тело Христово, бегали по
скамьям. Огромная  крыса  с  чудовищным  хвостом  вцепилась  в  полусгнивший
парчовый покров алтаря, подсвечники падали на осклизлые камни пола. Я  стоял
и смотрел. Невредимый. Бессмертный. Я коснулся гипсовой руки Девы  Марии,  и
она рассыпалась в пыль у меня в ладони.
   Я стоял посреди руин города, посреди огромной пустыни, даже река застыла,
и вмерзли в лед обломки кораблей...  И  увидел:  прямо  ко  мне  между  этих
развалин медленно движется похоронная процессия; страшные, бледные мужчины и
женщины, их черные одежды развеваются, глаза горят адским пламенем.  Впереди
на катафалке катился гроб. По мраморным глыбам разрушенного  собора  сновали
крысы. Процессия приближалась, и я узнал Клодию; ее  глаза  смотрели  из-под
густой черной вуали, рука,  затянутая  в  перчатку,  сжимала  молитвенник  в
черном переплете, другую руку она опустила на гроб.  Я  заглянул  в  гроб  и
похолодел: под стеклянной крышкой  лежал  скелет  Лестата;  сморщенная  кожа
вросла в кости, зияли пустые дыры глазниц,  спутанные  пряди  светлых  волос
покоились на белой атласной подушке.
   Процессия остановилась. Сопровождающие  беззвучно  расселись  по  пыльным
скамьям. Клодия вышла вперед, повернулась к ним лицом, открыла  молитвенник.
Откинув вуаль, она пристально посмотрела  на  меня,  ее  палец  указывал  на
раскрытую страницу книги.
   "И ныне проклят ты от земли... - прошептала она,  и  эхо  руин  стократно
усилило ее голос. - И ныне проклят ты от земли, которая отверзла  уста  свои
принять кровь брата твоего от руки твоей. Когда ты будешь возделывать землю,
она не станет более давать силы своей для  тебя;  ты  будешь  изгнанником  и
скитальцем на земле... за то всякому, кто убьет Каина,  отметится  всемеро".
(Бытие. Гл. 4 (11,12,15)).
   Я закричал, страшный крик поднялся из глубин  моей  души,  словно  черный
клубок подкатил  к  горлу  и  сорвался  с  губ  с  сокрушительной  силой;  я
зашатался, едва не  упал.  Ужасный  вздох  пронесся  над  скамейками,  ропот
нарастал; бледные чудовища обступили меня и теснили к гробу;  чтобы  устоять
на ногах, мне пришлось повернуться, опереться  о  гроб  руками  и  взглянуть
вниз, но под стеклянной крышкой лежали не останки Лестата,  а  мой  брат.  И
вдруг все стихло, словно спала пелена и чудовища растворились в ее бесшумных
складках. Я остался один с братом. Он был юный белокурый прекрасный  близкий
и теплый, совсем как живой.  Его  словно  создали  заново,  с  точностью  до
мельчайших черт; в воспоминаниях я не  видел  его  таким.  Волосы  открывали
высокий лоб, глаза были закрыты,  словно  он  спал,  тонкие  пальцы  сжимали
распятие, губы были розовые, нежные, как шелк...  Мне  захотелось  коснуться
его, тронуть теплую кожу;  я  протянул  руку...  И  все  кончилось.  Видение
исчезло.
   Я сидел на скамейке в соборе. Был субботний  вечер.  Густой  запах  воска
стоял в неподвижном воздухе. Женщина  перед  распятием  уже  давно  ушла,  и
темнота начала сгущаться со всех сторон. Юноша в одежде  послушника  длинным
золотым шестом гасил свечи, одну за одной. Я не двигался. Он кинул  на  меня
взгляд и быстро отвернулся, чтобы не тревожить человека во время молитвы. Он
подошел к следующей свече, и вдруг чья-то рука коснулась  моего  плеча.  Два
человека были от меня так близко, а я даже не услышал их шагов,  не  заметил
их присутствия... Я отметил про себя, что  это  тревожный  знак,  что  чутье
изменило мне, и это опасно, но мне было уже все  равно.  Я  поднял  глаза  и
увидел перед собой седого священника.
   "Вы хотите исповедаться? - спросил он. - Я чуть было не  запер  храм,  но
вовремя спохватился".
   Он близоруко щурился за толстыми стеклами очков. Единственным  источником
света оставались маленькие свечи перед образами в подсвечниках  из  красного
стекла. Они горели очень ровно, и огромные тени колонн и  статуй  на  стенах
казались неподвижными.
   "Вас что-то мучает, не могу ли я помочь?" сказал он.
   "Слишком поздно, слишком поздно", - прошептал я и встал, чтобы уйти.
   Он не заметил во мне ничего необыкновенного, доверчиво повернулся  спиной
и доброжелательно сказал:
   "Да нет, еще довольно рано. Вы будете исповедоваться?"
   Я смотрел на него и сдерживал улыбку. Но потом подумал: а почему бы  нет?
И пошел вслед за ним в исповедальню, хотя понимал, что ничего не  получится,
что это безумие. Но все равно опустился на колени, положил руки на скамейку.
Он зашел за перегородку, открыл окошко, я  увидел  в  темноте  его  туманный
силуэт. Я молча глядел на него,  потом  осенил  себя  крестным  знамением  и
сказал:
   "Я прошу благословения, отец мой, но я грешил так долго и так много,  что
не знаю, как положить этому  конец,  как  признаться  перед  Богом  в  своих
преступлениях".
   "Сын мой, - прошептал он в ответ. - Бог бесконечно милостив. Открой перед
ним сердце, покайся в своих грехах".
   "Отец, я совершал убийства, множество убийств. Женщина, найденная мертвой
на Джексон-сквер два дня назад, тысячи других до нее - по одному и  по  двое
за ночь в течение семидесяти лет -  все  они  умерли  от  моих  рук.  Словно
отвратительная старуха с косой, я бродил по улицам Нового Орлеана и  отнимал
человеческие жизни, чтобы продлить собственное существование. Я  не  простой
человек, отец. Я бессмертен, и на  мне  лежит  вечное  проклятие,  проклятие
падших ангелов. Я - вампир".
   Священник повернулся ко мне лицом:
   "Что это, шутка? Развлечение?  Ты  пришел  сюда,  чтоб  поиздеваться  над
стариком!"
   И он захлопнул окошко.
   Я быстро поднялся с колен, зашел за перегородку.
   "Юноша, есть ли в тебе страх Божий? - спросил он. - Тебе известно,  какое
наказание ждет богохульников?" - Он взглянул на меня.
   Я медленно приблизился к нему, он смотрел  на  меня  с  негодованием,  но
вдруг смешался и отступил назад. В соборе было пусто и темно.  Ризничий  уже
ушел, свечи горели только вдали,  перед  алтарем,  слабый  золотистый  ореол
светился вокруг седой головы старика.
   "Раз так, то не будет и тебе милосердия!" - сказал  я,  сжал  его  плечи,
точно в тисках и притянул к себе.
   Он увидел меня вблизи и в ужасе открыл рот.
   "Теперь  ты  понимаешь,  кто  я  такой!  Ответь,  почему  Бог,  если   он
существует, позволяет мне беспрепятственно разгуливать по земле? - обратился
я к нему. - И ты еще называешь меня богохульником!"
   Он уронил молитвенник, царапал ногтями мои ладони, пытаясь  освободиться,
четки постукивали в складках его сутаны. С таким же успехом он мог  бороться
с одной из этих каменных статуй. Я раскрыл губы, обнажил смертоносные клыки.
   "Почему он терпит мое существование?" - повторил я вопрос.
   Его лицо исказилось от страха, злобы и презрения. Я был взбешен: с  такой
же ненавистью смотрела на меня Бабетта. Он прошипел, дрожа  от  смертельного
ужаса:
   "Пусти меня, сатана!"
   Я отпустил его и злорадно смотрел, как он, спотыкаясь и путаясь в сутане,
ковыляет по проходу. Я догнал его стремительно, как  молния,  вытянул  руки,
обхватил; мой черный плащ заслонил ему свет. Он отбивался,  проклинал  меня,
молил Бога о помощи. У подножия алтаря я бросил его на пол, повернул лицом к
себе, чтобы он видел меня, и вонзил зубы в его горло.
 
*** 
 
   Вампир замолчал.
   Юноша давно уже собирался закурить, но застыл, точно манекен, с сигаретой
в одной руке и спичкой в другой. Он смотрел на  собеседника.  Тот  глядел  в
пол. Вдруг поднял голову, взял  со  стола  коробок,  зажег  спичку.  Молодой
человек наклонился вперед, быстро затянулся и выпустил дым. Потом, не  сводя
глаз с вампира, откупорил бутылку и сделал большой глоток.
   - Я уже не помнил Европу, - сказал  вампир.  -  Даже  переезд  в  Америку
стерся из моей памяти. То, что я родился во Франции,  было  для  меня  всего
лишь фактом из биографии. Но все же меня неудержимо тянуло туда. Я говорил и
читал по-французски и в свое время с  нетерпением  ждал  парижских  газет  с
последними сообщениями о событиях Революции и победах Наполеона.
   Помню, как я негодовал, когда он продал  Луизиану,  французскую  колонию,
Соединенным Штатам. Я давно перестал сознавать себя французом, даже не помню
когда; но я страстно хотел увидеть и узнать Европу, и не только потому,  что
любил  европейскую  философию  и  литературу.  Я  всегда   чувствовал   себя
европейцем, а не американцем, и хотел вернуться к своим корням.
   Я начал готовиться к предстоящему путешествию: разбирал сундуки и  шкафы,
выбрасывал ненужные вещи. Мне было нужно немного,  большинство  вещей  можно
было оставить дома до нашего возвращения.
   Я твердо верил, что рано или поздно вернусь в Новый Орлеан;  может  быть,
перееду в новый дом, чтобы начать новую жизнь, но  вернусь,  потому  что  не
хотел прощаться с городом навсегда. Не мог и  не  хотел.  И  решил  пока  не
думать об этом, устремился сердцем и помыслами к Европе.
   Только теперь я начал понимать, что если пожелаю, могу увидеть весь  мир,
потому что, как говорила Клодия, наконец обрел свободу.
   Она уже все обдумала.  Сначала  мы  поедем  в  центральную  Европу.  Там,
считала она, больше всего вампиров. Там мы найдем ответ,  узнаем,  как  жить
дальше. Но больше всего она хотела встретиться и  объединиться  с  вампирами
"своей породы". Она часто повторяла эти слова - "моей породы",  и  ее  голос
звучал как-то особенно; я не  смогу  этого  передать.  Она  повторяла,  и  я
чувствовал, что нас разделяет пропасть. В начале нашей  совместной  жизни  я
думал, что она похожа на Лестата, ведь она переняла  его  инстинкт  убивать,
хотя в остальном разделяла мои взгляды... Теперь я понимал, что в ней меньше
человеческого, чем в нас обоих. Меньше, чем мы  могли  представить.  Она  не
понимала людей, их жизнь была ей чужда, неинтересна. Наверное,  поэтому  она
держалась за меня. Я был не ее породы, но ближе меня у нее никого не было.
   - Разве вы не могли, - вдруг  сказал  юноша,  -  научить  ее  чувствовать
по-человечески? Ведь вы многому ее научили.
   - Зачем? - искренне  удивился  вампир.  -  Чтобы  она  мучилась,  как  я?
Согласен, я должен был поговорить с ней,  должен  был  предотвратить  смерть
Лестата. Ради себя самого. Но сам ничего не понимал. Однажды сбившись с пути
истинного, я уже не был уверен ни в чем. Молодой человек кивнул.
   - Извините, я  не  хотел  вас  перебить,  вы  собирались  сказать  что-то
важное...
   - Ничего особенно важного. Я только хотел сказать, что  думал  о  будущем
путешествии  и  почти  забыл  про  смерть  Лестата.  Меня,  как  и   Клодию,
вдохновляла возможность встречи с другими вампирами. Я хотел  снова  обрести
Бога. Не подумайте, я ни одной секунды не отрицал его существования.  Просто
потерял его. Бродил, как потерянный, со своим  бессмертием,  по  этому  миру
смертных.
   Но наши приключения в Новом Орлеане еще не закончились.  Все  началось  с
музыканта, друга Лестата. Он приходил к нам в  тот  вечер,  когда  я  был  в
Соборе, никого не застал и вернулся на следующий день. Слуги уже  разошлись,
и мне самому пришлось отворять дверь.
   Я был потрясен. Он страшно похудел, на бледном лице лихорадочно  блестели
влажные глаза. Он не скрывал отчаяния. Я сказал, что Лестат уехал из города.
Он сперва отказался поверить, а потом начал  говорить,  что  Лестат  не  мог
уехать просто так, что должен был оставить записку или что-нибудь еще. Потом
он повернулся и пошел по Рю-Рояль,  разговаривая  с  самим  собой  и  ничего
вокруг не замечая. Я догнал его около фонарного столба.
   "Подождите, он оставил для вас кое-что", - обратился я к юноше, нащупывая
бумажник.
   Я не знал, сколько у меня с собой денег, но решил отдать ему все,  думал,
что это его хоть немного успокоит. Я  вытащил  банкноты  -  несколько  сотен
долларов - и вложил их ему в руку, такую  худую,  что  сквозь  бледную  кожу
просвечивали голубые прожилки сосудов. Он очень оживился, но скоро я  понял,
что дело не в деньгах.
   "Значит, он вспомнил обо мне! -  воскликнул  он,  сжимая  деньги,  словно
драгоценную реликвию. - Наверняка он говорил вам еще что-нибудь про меня!"
   Огромные глаза умоляюще смотрели на меня. Я ответил не сразу, потому  что
вдруг увидел две ранки у него на шее, две маленькие пунктирные  царапинки  -
справа, повыше грязного воротничка. Он стоял,  сжимал  деньги  в  трясущейся
руке и не обращал внимания на вечернюю уличную толчею, на людей вокруг нас.
   "Спрячьте деньги, - прошептал я.  -  Он  просил  передать,  чтобы  вы  не
бросали музыку".
   Он явно ждал чего-то еще.
   "Да? И это - все?" - спросил он.
   Я не знал, что еще сказать. Был готов придумать что угодно,  лишь  бы  он
успокоился и больше не приходил к нам. Мне больно было говорить  о  Лестате,
слова замирали на губах. И я не мог понять,  откуда  взялись  эти  ранки.  В
конце концов я понес полную  чушь:  Лестат  просил  передать  ему  привет  и
наилучшие пожелания, он уехал на пароходе  в  Сент-Луис,  потому  что  скоро
будет  война  и  он  должен  спешно  закончить  какие-то  дела,  но   обещал
вернуться... Музыкант с жадностью ловил каждое слово. Он  весь  дрожал,  пот
выступал у него на лбу, он не хотел меня отпускать. Наконец он прикусил губу
и сказал:
   "Но почему он уехал?"
   Все мои старания были напрасны.
   "Что случилось? - спросил я  напрямик.  -  Что  вам  нужно  от  него?  Не
сомневаюсь, он хотел бы, чтобы я..."
   "Он был моим другом!" - перебил он меня. Его голос дрожал от обиды.
   "Вы нездоровы, - сказал я. - У вас что-то вот  здесь...  -  Я  указал  на
ранки, внимательно следя за каждым его движением, - на горле".  Он  даже  не
понял, о чем я говорю, нащупал пораненое место и потер его ладонью.
   "Не знаю. Должно быть, москиты.  Их  полно  кругом.  -  Он  отвернулся  и
добавил:
   - Больше он ничего не говорил?"
   Я долго стоял и  смотрел  ему  вслед.  Толпа  расступалась  перед  тощей,
нелепой, черной фигурой. Дома я рассказал Клодии о странных  ранках  на  шее
музыканта.
   Это была наша последняя ночь в Новом Орлеане. Завтра, ближе  к  полуночи,
мы поднимемся на борт корабля; на рассвете  следующего  дня  он  отплывет  в
Европу. Мы решили вместе погулять по городу. Она шла рядом со мной, тихая  и
нежная; теперь ее глаза всегда были печальны, словно пролитые слезы оставили
в них свой след.
   "Откуда же эти ранки? - спросила она. - Лестат пил его кровь во сне или с
его согласия? Я просто теряюсь в догадках..."
   "Наверное, одно из двух".
   Я сам ничего не мог понять.
   Я вспомнил, как Лестат сказал Клодии, что нашел человека,  который  будет
лучшим вампиром. Неужели он говорил всерьез?
   "Теперь это уже неважно, Луи", - напомнила она. Нам предстояло проститься
с городом. Мы свернули с Рю-Рояль, пошли прочь от толпы. Город обнимал меня,
я внимал ему всей душой и не хотел верить, что это наша последняя ночь.
   Старый французский  город  давным-давно  сгорел,  на  его  месте  выросли
особняки в испанском стиле - они сохранились и по сей день. Мы медленно  шли
по узким улочкам, где не разъехаться двум экипажам; за побеленными  оградами
и  парадными  воротами  угадывались  райские  сады,   роскошные,   как   наш
собственный; казалось, их полумрак полон прекрасных тайн и обещаний; высокие
банановые пальмы качались над галереями, садовые дорожки терялись в зарослях
папортника и цветов.  Наверху,  на  балконе,  смутно  вырисовывались  фигуры
людей, теплый речной ветер  заглушал  их  голоса  и  шелест  веера  в  руках
женщины... Стены домов заросли глицинией и  страстоцветом,  мы  касались  их
плечами, станавливались, чтобы сорвать особенно прекрасную  розу  или  ветку
жимолости. В высоких окнах отблеск свечей метался по  лепнине  потолка,  или
радужно сияли хрустальные  светильники;  вот  стройная  женщина  в  вечернем
туалете облокотилась на перильца балкона; драгоценные камни сверкали  у  нее
на шее, терпкий запах ее духов смешивался с благоуханием ночи.
   У нас были любимые улицы, сады, уголки, но  нас  неудержимо  потянуло  на
окраину старого города, туда, где начинались бескрайние болота. Мимо нас  по
Байю-роуд проезжал экипаж за экипажем - семьи плантаторов  спешили  в  оперу
или в театр.
   Огни города остались позади,  запах  садов  утонул  в  густых  испарениях
болот.  Вид  высоких,  раскачивающихся  деревьев,  обросших   мхом,   навеял
воспоминания об ужасной кончине Лестата. Меня мутило. Когда-то так же ясно я
представлял себе разлагающееся в гробу тело брата.  Вот  и  теперь  я  видел
перед собой труп Лестата, завернутый в простыню, в зловонной жиже меж корней
дубов и кипарисов, уже обглоданный червями и болотными тварями. Хотя  -  кто
знает? - может, они инстинктивно чувствовали, что высохшие останки  скрывают
в себе смертоносный яд и не прикоснулись к ним.
   Мы повернули и быстро пошли назад, в самое сердце старого города.
   Клодия нежно пожала мою руку - она хотела успокоить меня. Она прижимала к
груди огромный букет цветов, которые собрала в городе,  вдыхала  его  запах.
Вдруг она прошептала так тихо, что мне пришлось наклониться, чтобы разобрать
слова:
   "Луи, ты все еще терзаешь себя, а ведь тебе  известно  лучшее  лекарство.
Пусть разум... пусть разум подчиниться плоти. - Клодия выпустила мою ладонь,
шагнула в сторону и на прощание шепнула еще раз:
   - Забудь Лестата. Пусть разум подчинится плоти..."
   Мне вспомнились строчки из книги стихов, которую я держал в руках,  когда
она впервые произнесла эти слова:
 
   Рот красен, желто-золотой
   Ужасный взор горит:
   Пугает кожа белизной,
   То Жизнь по Смерти, дух ночной,
   Что сердце леденит.
 
 
   Она улыбнулась из-за угла и через мгновение ее желтое платье растворилось
в темноте. Моя подруга, моя вечная подруга.
   Я свернул на Рю-Дюмейн и медленно побрел мимо темных окон. Свет фонаря за
моей спиной слабел, я уходил от него все дальше и дальше, и  тени  кружевных
чугунных решеток на мостовой расплывались,  тускнели  и  наконец  слились  с
темнотой. Подошел к особняку мадам Ле  Клэр  и  прислушался.  Наверху  слабо
взвизгивали скрипки, звенел смех. Я отошел в тень дома напротив, остановился
и долго смотрел, как прогуливаются по  освещенным  комнатам  поздние  гости:
мужчина с бокалом золотистого вина переходил от  окна  к  окну,  придерживая
темные шторы и обращая взор к луне.
   Прямо передо мной, в кирпичной