лища.  А  публика  в  зале  топала  и  хлопала,  требуя  обещанного
развлечения в антракте. Оркестр заиграл веселую мелодию, которая должна была
сопровождать выступление  акробатов.  Со  всех  сторон  на  меня  натыкалась
человеческая плоть. Я вдруг  почувствовал  себя  на  бойне  и  ощутил  запах
приговоренных к смерти. И реакция моя была неожиданно вполне человеческой  -
во мне поднялась и комом встала в горле тошнота.
   Ники, казалось, утратил всю присущую ему уравновешенность. Встретившись с
ним глазами, я увидел в его взгляде осуждение. Мне стало вдруг очень горько,
больше того, я был на грани отчаяния.
   Я резко рванулся,  промчался  мимо  всех,  мимо  акробатов  со  звенящими
колокольчиками, но, сам не знаю почему, бросился не к выходу, а  к  кулисам.
Мне необходимо было увидеть сцену, необходимо было увидеть публику. Я должен
был глубже проникнуть в нечто такое, чему сам не знал названия.
   В тот момент я был как безумный,  а  потому  слова  ?хотел?  или  ?думал?
абсолютно не соответствуют моему истинному состоянию.
   Я чувствовал  невероятную  тяжесть  в  груди,  и,  словно  кошка  острыми
когтями, внутри меня  скреблась  и  рвалась  наружу  страшная  жажда.  Чтобы
перевести дух, я прислонился к деревянной перекладине возле занавеса  и  тут
же вновь вспомнил о Ники, о его боли и непонимании...
   Я крепко вцепился руками в стропила и дал волю бушующей  в  груди  жажде,
готовой  вот-вот  разорвать  мои  внутренности.  Перед   глазами   вереницей
промелькнули все мои жертвы, отбросы общества, подонки,  обитавшие  в  самом
чреве Парижа. Я  отчетливо  осознал  весь  ужас  своего  положения,  безумие
избранного мною пути и связанную с ним необходимость постоянно лгать. Что за
возвышенный идиотизм  следовать  презренной  морали  и  во  имя  надежды  на
собственное спасение уничтожать тех, кто был проклят  самой  жизнью?  Кем  я
себя вообразил? Тем, кто обладает правом  наравне  с  парижскими  судьями  и
палачами наказывать бедняков за те преступления, которые  богатые  совершают
на каждом шагу?
   Я пил крепкое вино из сосудов, от которых остались теперь одни осколки, а
ныне передо мной стоял священник с золотой чашей в руках, и вино в этой чаше
превратилось в кровь жертвенного ягненка.
   - Что случилось, Лестат? Расскажи мне, - услышал я рядом с собой  быстрый
шепот  Ники.  Он  оглянулся,  чтобы  убедиться  в  том,  что  нас  никто  не
подслушивает. - Где ты пропадал? Что с тобой произошло?
   - Отправляйтесь на сцену! - гремел голос Рено, обращенный к раскрывшим от
удивления рты акробатам. Они промчались мимо нас к ярко освещенной  рампе  и
принялись крутить серию сальто.
   Оркестр снова заиграл, струны затрепетали, как птичьи  крылья.  На  сцене
возник круговорот ярких клоунских нарядов, зазвенели колокольчики... Публика
неистово хлопала, отовсюду раздавались крики:
   - Покажите нам что-нибудь действительно  стоящее!  Покажите,  на  что  вы
способны!
   Лючина снова набросилась на меня с поцелуями, а я не мог оторвать  взгляд
от ее белоснежной шеи, от молочной  белизны  рук.  Я  отчетливо  видел,  как
просвечивают под кожей лица Жаннетт сосуды, как медленно приближаются ко мне
ее губы. Все шампанское давно было  выпито.  Рено  произносил  речь,  говоря
что-то  о  будущем  ?партнерстве?,  о   том,   что   маленькое   сегодняшнее
представление - это только начало и в будущем наш театр станет самым большим
на бульварах. Я увидел себя  в  гриме  Лелио  и  услышал  песенку,  которую,
опустившись на одно колено, пел Фламинии.
   Прямо передо мной, на  сцене,  маленькие  человечки  продолжали  усиленно
кувыркаться и демонстрировать разные трюки, а когда тот, что был  у  них  за
главного, изобразил задом какое-то непристойное  движение,  публика  в  зале
буквально взвыла.
   Прежде чем я успел сообразить, что делаю, я уже шагнул на сцену.
   Я стоял на середине сцены, чувствуя жар  огней  рампы,  от  дыма  которых
щипало глаза. Внимательно оглядев переполненную  галерку,  ложи  и  уходящие
вдаль до самой противоположной стены  ряды  партера,  я  рявкнул  акробатам,
чтобы они убирались.
   Меня  встретили  оглушительным   хохотом,   насмешками   и   язвительными
выкриками. На всех без исключения лицах  я  видел  лишь  ехидные  улыбки.  Я
продолжал стоять, напевая песенку Лелио. Это  была  лишь  часть  партии,  но
именно эти слова  я  всегда  бормотал  себе  под  нос,  гуляя  по  парижским
улицам: ?Прекрасная, прекрасная Фламиния...? - и так далее,  набор  каких-то
бессмысленных фраз.
   Вокруг  стоял  невообразимый  шум,  сквозь  который  до  меня  доносились
оскорбительные выкрики.
   - Продолжайте представление! Ты, конечно, красавчик, но мы хотим увидеть,
что будет дальше!
   С галерки прямо мне под ноги кто-то швырнул огрызок яблока.
   Расстегнув застежку плаща, я  скинул  его  на  пол.  Потом  то  же  самое
проделал со своей серебряной шпагой.
   Песенку я пел теперь совсем тихо,  почти  про  себя,  но  в  голове  моей
громогласно  звучали  какие-то  сумасшедшие  поэтические  строки.  Я   вновь
отчетливо сознавал дикость и жестокость красоты, точно так  же,  как  ощущал
это накануне, когда слушал, как играет Ники. Казалось, что в ее непроходимых
джунглях не было и не  могло  быть  места  такому  заблуждению  разума,  как
мораль. Перед моими глазами  стояло  видение,  которое  я  созерцал,  но  не
понимал его сути. Я лишь сознавал, что сам  являюсь  частью  его,  такой  же
реальной и естественной, как кот, равнодушно и бесстрастно вонзающий когти в
спину визжащей крысы.
   - Да, настоящая красавица - эта старуха  с  косой,  -  пробормотал  я,  -
которая способна разом  задуть  ?недолговечные  свечи?,  унести  отсюда  все
трепещущие живые души.
   Однако слова оставались для меня недостижимыми.
   Возможно, они плавали в каком-то ином пространстве, где царствовал  некий
бог, которому понятно было  сочетание  цветовых  пятен  на  коже  кобры  или
волшебство восьми нот, заставляющих музыку, звучащую  из  инструмента  Ники,
разрывать на части души, но которому абсолютно чужда заповедь ?Не убий?,  не
принимающая в расчет понятия красоты и уродства.
   Из темноты  на  меня  уставились  сотни  сальных  физиономий.  Неряшливые
парики, фальшивые драгоценности, потрепанные наряды  и  кожа,  словно  вода,
обтекающая  искривленные  кости...  На  галерке  свистели  и  топали   нищие
оборванцы - горбуны и одноглазые, вонючие калеки на костылях с зубами  цвета
свежевырытого из могилы черепа...
   Взметнув вверх руки и чуть согнув колени, я начал вертеться на месте, как
это обычно делают акробаты и танцоры, без усилий все ускоряя и ускоряя темп,
потом резко откинулся назад, стремительно прошелся колесом и  следом  сделал
несколько сальто. Я старался вспомнить и повторить все, что  мне  когда-либо
приходилось видеть во время выступлений акробатов на деревенских ярмарках.
   Зал взорвался аплодисментами. Я был проворен и подвижен, как  когда-то  в
родной деревне. Сцена казалась мне маленькой  и  тесной,  потолок  низким  и
давящим, а дым огней рампы окутывал меня и пытался удержать. Вновь на память
мне пришла песенка, обращенная к Фламинии, и я запел ее во  весь  голос,  не
переставая одновременно кружиться, прыгать и  вертеться  на  месте  волчком.
Обратив лицо к потолку, я чуть  согнул  колени  и  заставил  тело  рвануться
вверх.
   В одно мгновение я достиг перекрытий, коснулся стропил, а потом  медленно
и грациозно опустился обратно на сцену.
   Зрители все как один вскрикнули. Толпа  людишек  в  париках  в  изумлении
застыла. Музыканты давно уже молчавшего оркестра  удивленно  переглядывались
между собой. Им-то было доподлинно известно, что никакой проволоки не было.
   А я, к удовольствию публики, снова вспорхнул вверх, на  этот  раз  еще  и
крутя сальто.  Поднявшись  над  расписной  сценической  аркой,  я,  медленно
вращаясь, вернулся на подмостки.
   Раздались громкие аплодисменты, перекрываемые криками и приветствиями, но
те, кто оставался за кулисами, замерли в гробовом молчании. Стоявший впереди
всех Ники беззвучно, одними губами, шептал мое имя.
   - Это всего лишь трюк, фокус, - раздавалось со всех сторон.
   Зрители обращались друг к  другу,  ища  подтверждения  своим  словам.  На
мгновение передо мной мелькнуло лицо Рено с вытаращенными глазами  и  широко
раскрытым ртом.
   Но я уже начал новый танец. Теперь публику мало волновала его  красота  и
грация.  Я  это  отчетливо  чувствовал,  и  потому  танец   мой   постепенно
превращался в своего рода пародию, каждое движение, каждый  жест  был  шире,
длиннее и медленнее, чем это мог позволить себе любой смертный танцор.
   За кулисами кто-то вскрикнул, но  ему  тут  же  велели  замолчать.  Тихие
вскрики раздавались из оркестра и из первых рядов партера. Людям становилось
не по себе, они начали тихо переговариваться между собой. А столпившийся  на
галерке сброд по-прежнему что было мочи кричал и хлопал.
   Неожиданно я  сделал  резкий  выпад  в  сторону  зрителей,  словно  хотел
наказать их за грубость. Некоторые так испугались, что вскочили с мест  и  в
поисках спасения бросились  в  проходы  между  рядами;  один  из  музыкантов
выронил из рук трубу и стремительно выбрался из оркестровой ямы.
   Лица многих были искажены волнением и даже гневом. Что это еще за фокусы?
Они больше не доставляли публике  удовольствия,  потому  что  никто  не  мог
понять природу моего мастерства.  А  кроме  того,  их  пугала  манера  моего
поведения и серьезное выражение лица. В какой-то момент я отчетливо  осознал
их полнейшую беспомощность.
   И тогда понял, что они обречены.
   Они были не более чем  скопищем  галдящих  скелетов,  покрытых  плотью  и
одеждой. И тем не менее  они  храбрились  и  орали,  движимые  непреодолимой
гордыней.
   Я медленно воздел руки, призывая к вниманию, а потом хорошо  поставленным
голосом громко запел песенку, обращенную к Фламинии, к моей милой  Фламинии.
Я пел один куплет за другим, заставляя  свой  голос  звучать  все  громче  и
громче, пока наконец публика не начала с воплями вскакивать со  своих  мест.
Но  голос  мой  продолжал  усиливаться,  заглушая  все  остальные  звуки   и
превращаясь в невыносимый рев. Я видел их всех: сотни  людишек,  опрокидывая
скамьи и зажав руками уши, бросились к выходу.  Рты  их  были  перекошены  в
немом крике.
   Поистине вавилонское столпотворение! С воплями и проклятиями,  шатаясь  и
спотыкаясь, они пытались вырваться из  этого  кромешного  ада.  Занавес  был
сорван. Стремясь поскорее добраться до улицы, люди прыгали с галерки.
   Я прекратил свое жуткое пение.
   Наступила звенящая тишина. Я смотрел со  сцены  на  эти  слабые,  потные,
неуклюже разбегающиеся во все стороны тела. В открытые двери ворвался ветер,
и я вдруг почувствовал, что руки и ноги мои почему-то застыли от  холода,  а
глаза превратились в осколки стекла.
   Ни на кого больше не глядя, я поднял с пола и прицепил на место шпагу,  а
потом пальцем подхватил за воротник измятый и покрытый пылью бархатный плащ.
Мои движения были столь же нелепыми, как и все, что я только что  делал,  но
для меня теперь ровным счетом никакого значения  не  имело  то,  что  Никола
беспрестанно выкрикивал мое имя и продолжал отчаянно  вырываться  из  крепко
державших рук друзей-актеров, которые опасались за его жизнь.
   Однако среди царящего вокруг хаоса что-то привлекло мое внимание,  что-то
действительно очень важное, имевшее для  меня  большое  значение.  Это  была
фигура, стоявшая в одной из лож верхнего  яруса.  Незнакомец  не  только  не
бросился вместе со всеми к выходу - он даже не пошевелился.
   Я медленно повернулся и посмотрел на него,  словно  бросая  ему  вызов  и
предлагая оставаться на месте. Он был  стар,  и  во  взгляде  его  я  прочел
бесконечное  презрение.  Яростно  сверкнув  глазами,  я  невольно   зарычал.
Казалось, этот звук вырвался из самых глубин моей души.  Он  становился  все
громче и громче, и те немногие, которые  еще  оставались  внизу,  совершенно
оглохшие, трусливо бросились прочь. Даже Никола,  рванувшийся  было  вперед,
сник и скорчился на месте, зажав руками голову.
   А старик в седом парике, исполненный  негодования  и  возмущения,  так  и
продолжал неподвижно стоять, упрямо и гневно сдвинув брови.
   Я отступил назад, а потом пересек опустевший зрительный зал и остановился
прямо напротив него. При виде меня он невольно  раскрыл  рот,  а  глаза  его
широко распахнулись.
   Годы, судя по всему, наложили на него свой отпечаток: спина  ссутулилась,
а старческие руки стали узловатыми. Но в глазах отчетливо светились  сильная
воля и дух, чуждый суетности и готовности к  компромиссам.  Рот  был  крепко
сжат, а подбородок упрямо выступал вперед. Из-под полы  сюртука  он  вытащил
пистолет и, держа его обеими руками, прицелился прямо в меня.
   - Лестат! - услышал я крик Ники.
   Прогремел выстрел, и пуля со всей силой вошла  в  мое  тело.  Я  даже  не
шевельнулся и продолжал стоять так же неподвижно, как за несколько минут  до
того стоял незнакомец. По всему телу прокатилась  сильная  боль,  но  быстро
прошла, оставив после себя тянущее ощущение в венах.
   Хлынула кровь. Такого  сильного  кровотечения  мне  никогда  в  жизни  не
приходилось видеть. Рубашка моментально намокла, и я почувствовал, как струя
крови стекает по спине. Тянущее ощущение все усиливалось, по спине  и  груди
побежали мурашки.
   Незнакомец остолбенело смотрел на меня. Пистолет выпал из его рук.  Вдруг
голова его откинулась назад, глаза закатились, и он, съежившись,  словно  из
него выпустили воздух, рухнул на пол.
   Ники уже взлетел  вверх  по  лестнице  и  ворвался  в  ложу.  Думая,  что
присутствует при  моей  преждевременной  кончине,  он  истерически  бормотал
что-то нечленораздельное.
   А я неподвижно стоял, прислушиваясь к собственному телу и особенно  остро
чувствуя то одиночество, на которое был обречен с того момента, когда Магнус
превратил меня в вампира. И я твердо знал, что ран на моем теле уже нет.
   Кровь на шелковом жилете и на спине порванного камзола почти  высохла.  В
том месте, куда вошла пуля, плоть слегка пульсировала, в  венах  по-прежнему
сохранялось тянущее ощущение, но раны исчезли.
   Никола уже пришел в себя и смотрел на меня во  все  глаза,  видя,  что  я
совершенно невредим, хотя его разум отказывался в это поверить.
   Оттолкнув его с дороги, я направился к лестнице.  Он  попытался  схватить
меня, но я снова отшвырнул Ники в сторону. Я не  в  силах  был  смотреть  на
него, не мог выносить его запах.
   - Отстань от меня! - крикнул я ему.
   Но он вновь подскочил ко мне и крепко обнял за шею. Лицо его опухло, и он
издавал какие-то ужасные звуки.
   - Отпусти меня! - на этот раз с угрозой в голосе воскликнул я.  Оттолкнув
его слишком сильно, я рисковал вывихнуть ему руки или даже сломать спину.
   Сломать спину...
   Он плакал, заикался и стонал.
   Какие-то мучительные доли секунды мне казалось,  что  звуки,  которые  он
издавал, еще ужаснее, чем те, которые  я  слышал  в  горах,  когда  умирала,
распластавшись словно раздавленное насекомое на снегу моя любимая кобыла.
   Едва ли сознавая, что делаю, я все же оторвал от себя его руки.
   Когда я вышел на бульвар, толпа с воплями разбежалась в стороны.
   Несмотря на то что его старались удержать силой, Рено бросился ко мне.
   - Монсеньор! - воскликнул он, хватая и намереваясь поцеловать мою руку.
   Заметив, что на ней кровь, он замер.
   - Ничего страшного, мой дорогой Рено, - обратился я к нему, сам удивляясь
спокойствию и мягкости своего голоса.
   В этот момент что-то привлекло мое внимание, нечто такое, к чему я должен
был прислушаться. Но  мысль  лишь  смутно  мелькнула  в  моей  голове,  и  я
продолжал:
   - Не стоит думать об этом, мой дорогой Рено. Кровь на сцене не более  чем
иллюзия. Все это было обыкновенной иллюзией.  Новейшие  театральные  приемы.
Своего рода драма абсурда... да, именно абсурда.
   И  снова  меня  охватило  странное  ощущение.   Я   чувствовал,   что   в
беспорядочной толпе вокруг меня, среди толкающихся  и  пихающих  друг  друга
людей, стремящихся придвинуться поближе и при этом  остаться  на  безопасном
расстоянии, что-то  есть.  Никола  застыл  на  месте  и  не  сводил  с  меня
ошеломленного взгляда.
   - Продолжайте ставить спектакли, - продолжал я, не отдавая отчета в своих
словах. - Пантомимы, трагедии, а если хотите, новомодные пьесы.
   Вытащив из кармана пачку банкнот, я вложил ее  в  его  дрожащие  руки,  а
потом рассыпал на мостовой золотые  монеты.  Актеры  боязливо  бросились  их
подбирать, а я тем временем внимательно оглядывал толпу, пытаясь  определить
источник странных ощущений. Что же это? Явно не Никола, сердце которого было
окончательно  разбито  и  который  стоял  неподвижно  в  дверях  пустого   и
покинутого всеми театра, глядя на меня полными страдания и муки глазами.
   Нет, это было что-то другое, одновременно и знакомое  и  незнакомое  мне,
имеющее отношение к силам тьмы.
   - Наймите лучших мимов, - продолжал я тихо, и в горле у меня клокотало, -
лучших музыкантов и художников-декораторов.
   Я вытащил  еще  пачку  банкнот.  Голос  мой  постепенно  набирал  силу  и
становился больше похожим на голос вампира. Я  видел,  что  лица  окружающих
вновь исказились и руки потянулись вверх, но они боялись при  мне  закрывать
уши.
   - В своих действиях вы не ограничены ничем. Абсолютно ничем!
   Я пошел прочь, волоча за собой плащ. Шпага путалась под ногами и  мешала,
потому что я не закрепил ее как следует.
   Что-то связанное с силами тьмы...
   Свернув в первую же боковую  аллею  и  бросившись  бежать,  я  немедленно
понял, что именно я слышал, что на самом деле обратило на себя мое внимание.
Это, несомненно, было то самое присутствие в толпе!
   Причина моего внезапного прозрения была проста. Я бежал гораздо  быстрее,
чем мог бежать любой обыкновенный человек. И тем не менее  существо,  вернее
на этот раз их было несколько, не отставало от меня ни на шаг.
   Убедившись в правильности своих предположений, я резко остановился.
   Я был всего лишь  в  миле  от  бульвара,  на  одной  из  самых  темных  и
извилистых аллей. Прежде чем существа  совершенно  сознательно  и  намеренно
затаились, я все же успел их услышать.
   Я был слишком взволнован и расстроен, чтобы играть в их игры! Был слишком
ошеломлен происходящим.
   - Кто вы? Скажите же наконец! - как и прежде, обратился я к ним. В  окнах
соседних домов задребезжали стекла, а смертные вздрогнули  в  своих  покоях.
Поблизости не было ни одного кладбища.  -  Отвечайте,  вы,  скопище  трусов!
Говорите, если у вас есть голос, либо навсегда убирайтесь прочь!
   И тут, сам не знаю каким образом, я  понял,  что  они  слышат  меня  и  в
состоянии мне ответить, если, конечно, захотят. Я понял, что звуки,  которые
я слышал, были свидетельствами их близости и силы и что они прекрасно  умеют
скрываться, когда захотят. Также они умели  маскировать  свои  мысли  -  чем
сейчас и занимались. Следовательно,  они  обладали  разумом  и  способностью
говорить.
   Я протяжно выдохнул.
   Их молчание мучило и терзало меня, но гораздо большую боль мне  причиняло
то, что  произошло,  а  потому,  как  поступал  уже  неоднократно,  я  снова
повернулся к ним спиной.
   Они последовали за мной. На этот раз они действительно меня  преследовали
и, как бы быстро я ни двигался, не отставали ни на шаг.
   Странное бесцветное сияние, исходящее от них, постоянно оставалось в поле
моего зрения до того самого момента, когда я достиг Пляс-де-Грев и вошел под
своды собора Нотр-Дам.
 
*** 
 
   Остаток ночи я провел в соборе, укрывшись  в  темном  углу  возле  правой
стены. Из-за потери крови я испытывал страшную жажду, и  каждый  раз,  когда
поблизости оказывался кто-либо  из  смертных,  я  чувствовал  потягивание  и
покалывание в тех местах, где еще недавно были раны.
   Но я терпеливо ждал.
   Когда рядом со мной остан