еделенно ушел.  Я
даже не смог увидеть его чужими глазами.
   О, если б он попытался ввести меня  в  искушение  в  какую-нибудь  другую
ночь, когда душа у меня не так болела бы  и  не  так  устала,  когда  я  мог
заинтересоваться им хотя бы настолько, чтобы выяснить, в чем здесь дело.
   Но казалось, что с тех пор, как он появился и исчез, минули  тысячелетия.
Ночь опустела, если не брать в расчет вечную суету большого города и  глухой
рокот моря. Даже облака истончились и пропали. Небо выглядело бесконечным  и
душераздирающе неподвижным.
   Не слыша ничего, кроме тихого шума прибоя, я поднял голову и всмотрелся в
яркие звезды. Потом бросил последний  горестный  взгляд  на  огни  Майами  -
города, который я так любил.
   И наконец я взлетел - с необыкновенной  легкостью,  ибо  достаточно  было
только подумать о подъеме, - взлетел так быстро, что ни один смертный  не  в
состоянии  был  заметить  возносящийся  в  поднебесье  силуэт.   Преодолевая
оглушающий  ветер,  я,  поднимался  все  выше   и   выше,   пока   огромный,
раскинувшийся внизу город  не  превратился  в  далекую  галактику,  медленно
исчезающую из вида.
   Ветер на такой высоте всегда леденящий - ему неведома смена времен  года.
Выпитая кровь была уже полностью поглощена моим телом, ее сладкого тепла как
не бывало, и вскоре лицо и руки окутало холодом, он  проник  под  одежду,  и
весь я словно превращался в ледяную глыбу.
   Но боли я не  чувствовал.  Или,  лучше  сказать,  мне  было  недостаточно
больно.
   Скорее, я ощущал дискомфорт. Отсутствие всего, ради чего хочется  жить  -
пылающего тепла огня и объятий, поцелуев и споров, любви, страсти и крови, -
вызывало уныние и тоску.
   Да, боги ацтеков, должно быть, были жадными вампирами, раз смогли убедить
бедных людей в том, что без кровопролития вселенная перестанет существовать.
Представить только! Восседать на таком алтаре, щелчком пальцев  указывая  на
этого, этого и этого, и выжимать в рот свежие окровавленные  сердца,  словно
виноградные грозди.
   Я крутился и поворачивался на ветру, опустился на несколько футов,  снова
поднялся, игриво раскинув руки, потом вытянул их по бокам. Я лег  да  спину,
как умелый пловец, и снова уставился на слепые, равнодушные звезды.
   Одним лишь усилием мысли я направил свое движение на восток. Над Лондоном
еще простирается ночь, хотя часы показывают, что время близится к  рассвету.
Лондон...
   Пора попрощаться с Дэвидом Тальботом, с моим смертным другом.
   С момента нашей последней встречи в Амстердаме прошло несколько  месяцев;
тогда я расстался с ним грубо, и мне было стыдно как за это, так  и  за  то,
что я вообще к нему пристаю. С тех пор я шпионил за ним, но  больше  его  не
беспокоил. Теперь же я  обязан  был  зайти  к  нему,  невзирая  на  душевное
состояние. Без сомнения, он не станет возражать против  моего  визита.  А  я
поступлю благопристойно и порядочно, навестив его.
   На секунду я подумал о моем любимом Луи. Он, несомненно,  сидит  в  своем
рассыпающемся на части домике в сыром тенистом  саду  Нового  Орлеана  и  по
обыкновению читает при лунном свете или же,  если  ночь  выдалась  темной  и
облачной, позволяет себе зажечь одну  дрожащую  свечку.  Но  слишком  поздно
прощаться с Луи... Если и есть среди мне подобных хоть кто-нибудь, способный
меня понять, то это Луи. Во всяком случае, я так считал. Вероятно,  обратное
будет ближе к истине...
   Я отправился в Лондон.
 
ГЛАВА 2 
 
   Обитель  Таламаски  в  старинном,  заросшем  вековыми  дубами   парке   в
окрестностях Лондона была погружена в тишину, ее  покатые  крыши  и  широкие
лужайки скрывались под густым, чистым снегом.
   Красивое четырехэтажное здание с множеством сводчатых окон со  свинцовыми
переплетами, увенчанное бесконечными рядами труб, непрерывно выбрасывающих в
ночь извилистые клубы дыма.
   Дом, где библиотеки и гостиные  обиты  темным  деревом,  где  в  спальнях
потолки с кессонами и толстые красные ковры, где  в  столовых  тихо,  как  в
монастырских трапезных, где члены ордена усердны, словно монахи и монашенки,
и способны прочесть ваши мысли, увидеть вашу ауру,  предсказать  будущее  по
линиям руки и построить не  лишенное  оснований  предположение  относительно
того, кем вы были в прошлой жизни.
   Ведьмы? Некоторые из них, наверное, ведьмы.  Но  в  основном  они  просто
ученые, посвятившие жизни изучению  оккультизма  во  всех  его  проявлениях.
Некоторые знают больше, чем другие. Некоторые  верят  сильнее,  чем  другие.
Например, в этой Обители, равно как и в других - в  Амстердаме,  в  Риме,  в
дебрях болотистой Луизианы, - есть люди, которые собственными глазами видели
вампиров и оборотней,  которые  почувствовали  на  себе  смертельно  опасное
физическое воздействие силы  телекинеза  смертных,  которые  могут  вызывать
огонь  или  приносить  смерть,  которые  беседовали  с  призраками,  которые
боролись с невидимыми существами и выиграли... Или проиграли...
   Орден существует более тысячи лет.  Фактически  он  еще  старше,  но  его
происхождение окутано завесой тайны - а если быть  более  точным,  Дэвид  не
желает посвящать меня в подробности.
   Откуда Таламаска берет деньги? В подземельях ордена хранится  невероятное
количество золота и драгоценностей. Его вклады в  крупнейших  банках  Европы
вошли в легенду. Он владеет недвижимостью в каждом  из  городов,  где  имеет
свои центры, - даже этого хватило бы на содержание ордена, не  будь  у  него
иных источников финансирования. Но у него есть еще многочисленные  старинные
сокровища: картины, статуи, гобелены, антикварная мебель и украшения  -  все
эти приобретения связаны с различными  случаями  проявления  оккультизма.  В
глазах ордена они не имеют денежной ценности,  так  как  их  историческое  и
научное значение намного превышает любые возможные оценки.
   Одна только библиотека стоит королевской  казны  в  какой  угодно  земной
валюте. В ней можно обнаружить рукописи на  всех  языках  и  даже  некоторые
документы из прославленной древней библиотеки Александрии,  которая  сгорела
много веков назад, а также из  библиотек  мучеников-катаров,  чьей  культуры
больше не существует. Есть там и  древнеегипетские  тексты,  и  археологи  с
радостью пошли бы на убийство, лишь  бы  взглянуть  на  них  одним  глазком.
Имеются   и   бумаги,   написанные    представителями    нескольких    типов
сверхъестественных существ, включая вампиров. В этих архивах хранятся письма
и документы, написанные мной самим.
   Ни одно из  этих  сокровищ  меня  не  интересует.  Они  меня  никогда  не
интересовали. Бывало, конечно, что в более игривом настроении я  тешил  себя
идеей  вломиться  в  подземелья  и  забрать   несколько   старых   реликвий,
принадлежавших бессмертным, которых я любил. Я знаю, что эти ученые  забрали
брошенные мной когда-то вещи: содержимое  парижских  комнат  конца  прошлого
века, книги и мебель из  моего  старого  дома  на  тенистой  улице  Садового
квартала, под которым я проспал несколько десятилетий, не имея ни  малейшего
представления о том, кто ходит по прогнившему полу  над  моей  головой.  Бог
знает, что еще они спасли от прожорливого времени.
   Но мне не было дела до этих вещей. Пусть оставляют себе все,  что  сумели
вызволить.
   Меня интересовал Дэвид, Верховный глава ордена, ставший моим другом с той
давней ночи, когда я, действуя импульсивно, бесцеремонно проник через окно в
его личные комнаты на четвертом этаже.
   Как храбро и достойно повел он себя в ту ночь! И  как  же  мне  нравилось
смотреть на него - на высокого мужчину  с  глубокими  морщинами  на  лице  и
отливающей металлом сединой. Я  подумал  еще,  может  ли  обладать  подобной
красотой человек молодой. Но самым главным было то, что он знал меня,  знал,
кто я такой.
   "Вы хотите получить Темный  Дар?..  Стать  одним  из  нас...  Если  бы  я
согласился..."
   "Я бы его не принял даже через миллион лет... Я никогда не  передумаю..."
- ответил тогда он.
   Его убеждения остались  непоколебимыми.  Но  его  завораживало  само  мое
присутствие, и этого он утаить не мог,  хотя  с  того  самого  первого  раза
прекрасно закрывал все другие свои мысли.
   Да, его голова стала настоящим сейфом, ключа к которому не существует.  А
мне досталось только просветленное, полное привязанности  выражение  лица  и
тихий интеллигентный голос,  способный  уговорить  хорошо  вести  себя  даже
самого дьявола.
   Добравшись в предрассветный  час  до  укрытой  зимним  английским  снегом
Обители, я направился прежде всего к окнам Дэвида и  обнаружил,  что  в  его
комнатах темно и пусто.
   Я  вспомнил  нашу  недавнюю  встречу.  Может  быть,  он  опять  уехал   в
Амстердам?
   Последняя поездка была непредвиденной - это все, что я успел выяснить  по
прибытии сюда  в  поисках  Дэвида,  прежде  чем  компания  весьма  способных
экстрасенсов почувствовала мое нежелательное телепатическое присутствие -  а
это они умеют делать на удивление хорошо, - и поспешно опустила завесу.
   Похоже, что  какое-то  дело  чрезвычайной  важности  требует  присутствия
Дэвида в Голландии.
   Голландская Обитель старше, чем  та,  что  под  Лондоном,  и  ключ  к  ее
подземельям имеет только Верховный глава. Дэвид тогда  должен  был  отыскать
один портрет кисти  Рембрандта,  одно  из  самых  крупных  сокровищ  ордена,
заказать копию и отослать эту копию своему близкому  другу  Эрону  Лайтнеру,
которому она требовалась в связи  с  важным  паранормальным  расследованием,
проводимым в Штатах.
   Я последовал за Дэвидом в Амстердам и  тайно  проследил  за  ним,  сказав
себе, что не стану его беспокоить, как нередко делал это в прошлом.
   Если не возражаете, я расскажу о том, что тогда произошло.
   Поздним вечером я следовал за ним на безопасном расстоянии, маскируя свои
мысли так же мастерски, как он всегда маскировал свои. Что за  поразительная
личность,  думал  я,  в  то  время  как  он  энергично  шагал   под   вязами
Зингель-грат, то и дело останавливаясь полюбоваться узкими старинными трех-и
четырехэтажными голландскими домами с высокими фронтонами,  ярко  освещенные
окна которых оставались не закрытыми  шторами  -  видимо,  для  удовольствия
прохожих.
   Я сразу же почувствовал в нем перемену.  При  нем,  как  и  всегда,  была
трость, хотя он по-прежнему явно в ней не нуждался и по  обыкновению  держал
на плече. Однако он  предавался  мрачным  размышлениям  и,  судя  по  всему,
испытывал неудовольствие или неудовлетворенность чем-то. Час за часом бродил
он по улицам, словно забыв о времени.
   Скоро мне стало ясно, что Дэвид охвачен воспоминаниями, периодически  мне
удавалось  уловить  явственные  образы,  относящиеся  к  его  проведенной  в
тропиках юности, и даже проблески зеленеющих джунглей,  так  не  похожих  на
этот холодный северный город, где, без сомнения, никогда  не  бывает  тепло.
Тогда мне еще не снился тигр. Я не знал, что это значит.
   Но все это были лишь дразнящие воображение обрывки. Дэвид слишком  хорошо
умел скрывать свои мысли.
   Однако он все шел и  шел,  словно  что-то  влекло  его  вперед,  а  я  не
прекращал его преследовать, испытывая странное чувство спокойной радости  от
одной только возможности видеть его на расстоянии нескольких кварталов.
   Если бы не без конца снующие мимо него велосипеды, Дэвида можно  было  бы
принять за молодого человека. Но  велосипеды  пугали  его.  Ему  был  присущ
инстинктивный страх старого человека перед тем, что его могут задеть и сбить
с ног. Он  с  возмущением  смотрел  вслед  молодым  велосипедистам  и  вновь
погружался в размышления.
   Он возвращался в Обитель почти на  рассвете.  И,  конечно,  спал  большую
часть следующего дня.
   Когда я как-то вечером нагнал его уже в пути, мне снова  показалось,  что
он идет куда глаза глядят. Такое впечатление, что он просто  так  бродил  по
многочисленным  узким  мощеным  улочкам  Амстердама.  Судя  по  всему,   ему
нравилось здесь не меньше, чем в Венеции, и  не  без  причины:  несмотря  на
заметные различия, эти города обладают сходным очарованием, и тот  и  другой
кажутся тесными, и в том и в другом преобладают мрачные  тона.  В  роскошной
католической Венеции царит  обворожительный  упадок,  а  Амстердам  -  город
протестантский и потому очень чистый и деловитый; такое сопоставление  часто
вызывало у меня улыбку.
   На следующую ночь  он  снова  был  один  и,  насвистывая,  быстрым  шагом
проходил милю за милей. Вскоре мне стало  ясно,  что  он  избегает  Обители.
Точнее, это выглядело так, словно он избегает всего на свете, а  когда  один
из его старых друзей, тоже англичанин и член ордена, неожиданно наткнулся на
него в книжном магазине на Лейдсестраат, из  разговора  стало  понятно,  что
Дэвид в последнее время сам не свой.
   Британцы становятся ужасно вежливыми, когда обсуждают и выясняют подобные
вещи. Однако из их потрясающе дипломатичной беседы я кое-что выяснил:  Дэвид
пренебрегает своими обязанностями Верховного главы; Дэвид  не  появляется  в
Обители; как только Дэвид оказывается в Англии, он все чаще и чаще  навещает
дом своих предков в Котсуолде. В чем дело?
   В ответ  на  все  предположения  Дэвид  только  пожимал  плечами,  словно
разговор на эту тему не был ему  интересен.  Он  сделал  туманное  замечание
относительно того, что Таламаска может целый век обходиться  без  Верховного
главы - такая там хорошая дисциплина, крепкие традиции  и  преданные  члены.
Потом он отправился рыться в книгах и купил дешевое издание "Фауста" Г„те  в
английском  переводе.  В  одиночестве  он  пошел   поужинать   в   маленький
индонезийский ресторан, положил перед  собой  "Фауста"  и  принялся  листать
страницу за страницей,  одновременно  поглощая  свою  обильно  приправленную
специями трапезу.
   Пока он работал ножом и вилкой, я вернулся в магазин  и  купил  экземпляр
той же самой книги. Ну и странное произведение!
   Не могу сказать, что я его понял или что я понял, зачем Дэвид его  читал.
Мысль о том, что  причина  может  лежать  на  поверхности,  привела  меня  в
смятение, и я сразу же ее отверг.
   Тем не менее книга мне нравилась, особенно конец, где Фауст, естественно,
отправляется на Небеса. Не думаю, что более старые легенды заканчивались так
же. Фауст всегда отправлялся в ад.  Я  списал  это  на  счет  романтического
оптимизма Г„те, а также того факта, что Г„те создавал финал своего  творения
уже в  глубокой  старости.  Произведения  стариков  всегда  очень  сильны  и
интересны, они заслуживают глубокого анализа, тем  более  что  очень  многих
творческая энергия оставляет еще до наступления старости.
   Дэвид исчез за дверью Таламаски почти перед рассветом, и оставшееся время
я бродил по городу в  одиночестве.  Мне  хотелось  лучше  узнать  и  изучить
Амстердам, потому что Дэвид его знал, потому что этот город был  частью  его
жизни.
   Я забрел в огромный Государственный музей, внимательно  осмотрел  картины
Рембрандта, которого всегда любил. Словно вор, я прокрался в дом  Рембрандта
на Йоденбрестраат - в дневные часы он превращался в маленький храм, открытый
для посещения. Я прогулялся по многочисленным узким переулкам,  ощущая  ауру
старых времен. Амстердам - восхитительное место, куда стекается молодежь  со
всех концов новой, единой Европы, город, который никогда не спит.
   Возможно, я бы никогда не появился здесь, если бы не Дэвид.  Прежде  этот
город не воспламенял мое воображение. Теперь же я обнаружил, что жить  здесь
очень приятно, особенно для вампира, потому что по  ночам  на  улице  всегда
полно народа. Но прежде всего я, конечно же, хотел  увидеться  с  Дэвидом  и
понимал, что не смогу уехать, не обменявшись с ним хоть несколькими словами.
   Наконец, через неделю после моего прибытия, сразу после захода  солнца  я
обнаружил Дэвида в безлюдном Государственном музее - он  сидел  на  скамейке
перед великой работой Рембрандта - портретом старейшин суконного цеха.
   Неужели Дэвид каким-то образом узнал, что я побывал здесь? Невероятно, но
это был он.
   Из  разговора  со  сторожем,  который  только  что  отошел   от   Дэвида,
выяснилось, что его почтенный орден замшелых мастеров  лезть  в  чужие  дела
вносит огромный  вклад  в  развитие  искусства  в  тех  городах,  где  имеет
постоянные филиалы. Поэтому членам ордена несложно получить доступ в музеи и
посмотреть их сокровища тогда, когда остальным вход сюда запрещен.
   Подумать только, а я вынужден  проникать  в  такие  места  словно  мелкий
воришка!
   Когда я появился перед ним, в мраморных залах с высокими потолками царила
полная тишина. Он сидел на длинной деревянной скамейке, равнодушно  держа  в
правой руке свой теперь уже весьма потрепанный и полный  закладок  экземпляр
"Фауста".
   Он напряженно смотрел на картину, на которой  были  изображены  несколько
добропорядочных  голландцев,  собравшихся  у  стола,  чтобы,  без  сомнения,
обсудить торговые дела;  однако  они  спокойно  взирали  на  зрителя  из-под
широкополых черных шляп. Вряд ли мои слова способны в полной  мере  передать
впечатление  от  этой  картины.  Их  лица  изысканно  прекрасны,   исполнены
мудрости, мягкости и почти  ангельского  терпения.  Откровенно  говоря,  эти
персонажи картины больше похожи на ангелов, чем на обычных людей.
   Казалось, они владеют некой великой  тайной,  и  если  бы  все  остальные
узнали эту тайну, на свете не было бы больше ни войн, ни зла, ни  порока.  И
как такие люди в семнадцатом веке  стали  членами  амстердамского  суконного
цеха? Но я забегаю вперед...
   Увидев, как я медленно и безмолвно выплываю из тени и приближаюсь к нему,
Дэвид вздрогнул. Я сел рядом с ним на скамейку.
   Я был одет как бродяга, потому  что  так  и  не  обзавелся  с  Амстердаме
настоящим жильем, а волосы мои растрепались от ветра.
   Я долго сидел неподвижно, намеренно открывая ему свои мысли, давая знать,
как меня волнует его благополучие и как я старался ради него самого оставить
его в покое.
   Сердце Дэвида билось быстро, а лицо, когда я повернулся к нему,  искренне
выражало безграничную теплоту.
   Он протянул правую руку и сжал мое плечо.
   - Я, как всегда, рад тебя видеть, очень рад.
   - Да, но я причинил тебе вред. И знаю об этом. - Я не хотел говорить, что
следил за ним, что подслушал  его  разговор  со  старым  приятелем,  или  же
обсуждать то, что видел теперь своими глазами.
   Я поклялся, что не буду больше мучить  его  своим  старым  вопросом.  Но,
глядя на него, я видел смерть, особенно по контрасту с его  оживленностью  и
энергичными глазами.
   Он окинул меня долгим задумчивым взглядом, убрал руку и перевел глаза  на
картину.
   - Есть ли в мире вампиры с такими лицами?  -  спросил  он  и  показал  на
людей, взирающих на нас с картины. - Я говорю о знаниях и понимании, которые
читаются на этих лицах. Я говорю  о  том,  что  имеет  большее  отношение  к
бессмертию,  чем  сверхъестественное  тело,  находящееся  в  физиологической
зависимости от потребления человеческой крови.
   - Вампиры с такими липами? - ответил я. - Дэвид, это нечестно. Таких  лиц
и у людей-то не бывает.  И  никогда  не  было.  Посмотри  на  любую  картину
Рембрандта. Это же абсурд - считать, что такие люди жили  на  свете,  и  тем
более полагать, что во  времена  Рембрандта  они  наводняли  Амстердам,  что
любой, кто переступал порот его дома,  будь  то  мужчина  или  женщина,  был
ангелом. Нет, в этих лицах ты видишь Рембрандта,  а  Рембрандт,  безусловно,
бессмертен.
   Он улыбнулся.
   -  Ты  говоришь  не  правду.  Какое  же  от  тебя  исходит  беспросветное
одиночество! Как ты не понимаешь, что я не могу принять твой дар? А если  бы
я все же согласился его принять, что бы ты  обо  мне  подумал?  Стал  бы  ты
по-прежнему искать моего общества? А я - твоего?
   Последние слова я  едва  расслышал.  Я  смотрел  на  картину,  на  людей,
точь-в-точь похожих на ангелов. И меня охватила тихая  злоба,  я  больше  не
желал здесь оставаться. Я отрекся от напад