человеком и вампиром одновременно! - задыхаясь, гневно
воскликнула она. - Если б я только могла показать тебе свою  силу...  -  она
злобно усмехнулась. - Я бы заставила тебя  хотеть  меня.  Но  тебе  неведома
страсть! - Уголки ее рта поползли вниз. - Мне нечего дать  тебе  взамен!?  -
Она нежно провела ладонью по груди, подражая ласке мужчины.
   То было странное мгновение. Я и подумать не мог, что меня  так  взволнуют
эти слова Мадлен, ее соблазнительно узкая  талия,  высокая  округлая  грудь,
нежные, слегка припухлые губы. Она даже не подозревала,  как  много  во  мне
осталось от человека, как мучила меня недавно  выпитая  кровь  художника.  Я
желал ее гораздо больше, чем она могла представить, она не понимала истинной
природы убийства, не знала, что оно значит для вампира.  Из  чисто  мужского
самолюбия я решил доказать ей это, унизить за упреки,  которые  она  посмела
высказать, за мелочное тщеславие ее вызова, за взгляд, который  она  отвела,
пряча отвращение. Только  безумие  двигало  мною,  потому  что  я  не  видел
настоящих причин даровать ей бессмертие.
   "Ты любила свою дочь?? - грубо и жестоко спросил я.
   Я никогда не забуду ее глаза, полные ярости и испепеляющей ненависти.
   "Как ты смеешь! - прошипела она в ответ. - Конечно, любила?.
   Она едва не выхватила у меня медальон, но я успел зажать его в кулаке.  И
я все понял: вина мучила ее, а вовсе  не  любовь.  Во  искупление  вины  она
открыла кукольную лавку, населила ее подобиями  мертвого  ребенка.  И  перед
лицом этой вины она  постигла  неизбежность  смерти.  Тянулась  к  смерти  с
непоколебимой  решимостью,  властной,  как  моя  собственная,   убийственная
страсть. Она положила ладонь мне на грудь, я привлек ее к  себе,  ее  волосы
касались моего лица.
   "Держись за меня покрепче, - сказал я, глядя на ее изумленно  расширенные
глаза, слегка приоткрытый рот.  -  Я  буду  пить  твою  кровь,  и  когда  ты
почувствуешь приближающийся обморок, старайся изо всех сил прислушиваться  к
биению моего сердца. Помни, что  тебе  ни  в  коем  случае  нельзя  потерять
сознание, и повторяй про себя: "Я буду жить"?.
   "Да, да?, - возбужденно кивала она, и я слышал, как громко  колотится  ее
сердце.
   Она просунула руку мне под воротничок, ее пальцы обжигали меня.
   "Смотри не отрываясь на свет и повторяй: "Я буду жить"?.
   Она тихонько вскрикнула  -  мои  зубы  пронзили  нежную  кожу,  и  теплая
жидкость полилась в мои вены, ее грудь прижалась  к  моей,  спина  выгнулась
дугой. Я зажмурился, но  все  равно  видел  ее  безумные  глаза  и  манящий,
чувственный рот. Я приподнял ее повыше, почувствовал, что  она  слабеет,  ее
руки повисли.
   "Держись за меня крепче, - шептал  я,  жадно  глотая  горячий  поток,  ее
сердце билось у меня в ушах; переполненные вены разбухали  от  ее  крови.  -
Свет, - сказал я. - Смотри на свет!?
   Ее пульс начал замедляться, голова откинулась на бархатную подушку, белки
потускнели,  как  у  мертвой.  Я  оторвался  от  нее,  и  на  мгновение  мне
показалось, что не могу шевельнуться, но  я  знал,  что  должен  торопиться.
Кто-то помог мне поднести кисть ко  рту.  Комната  кружилась  у  меня  перед
глазами, и я заставил себя смотреть на свет, чтобы очнуться. Я  почувствовал
вкус собственной крови и страшным усилием поднес руку к губам Мадлен.
   "Пей. Пей же?, - приказал я.
   Но она лежала неподвижно, безжизненно. Я притянул ее  к  себе,  и  первые
капли упали ей в рот. Она открыла глаза и нежно прижалась губами к ране,  но
уже через минуту ее пальцы мертвой хваткой вцепились в мою  кисть,  и  новая
жизнь потекла в нее. Я раскачивал ее, что-то шептал и  отчаянно  силился  не
потерять сознание. Ее страшная жажда  вытягивала  из  меня  кровь,  и  самые
тонкие мои сосуды отзывались болью; я схватился за кушетку, чтобы не упасть.
Наши сердца неистово  бились  в  такт,  все  глубже  и  яростней  ее  пальцы
впивались мне в руку. Боль стала нестерпимой, и  я  чудом  сдержал  крик.  Я
отодвинулся, но она потянулась за мной следом. Она глотала кровь и  стонала.
Иссыхающие  нити  моих  вен  все   больнее   и   сильнее   дергали   сердце,
бессознательно выполняя приказ то ли своей, то  ли  чьей-то  чужой  воли;  я
оттолкнул Мадлен, опустился бессильно на пол, сжимая кровоточащую кисть.
   Она молча смотрела на меня. Ее  огромный  полуоткрытый  рот  был  весь  в
крови. Мне показалось, что прошла вечность. Лицо Мадлен расплывалось  передо
мной, она поднесла руку к губам, ее глаза еще больше  расширились.  И  вдруг
поднялась, словно ею двигала какая-то внешняя, невидимая сила. Она  села  и,
покачиваясь, огляделась по сторонам.  Тяжелое  платье  повторяло  каждое  ее
движение, будто само было частью ее тела: изящный орнамент,  выгравированный
на крышке музыкальной шкатулки, послушно крутящейся, следуя  мелодии.  Потом
Мадлен перевела взгляд на себя и, повинуясь все той же бессознательной силе,
с такой яростью сдавила тафту на груди,  что  ткань  затрещала.  Она  зажала
ладонями уши и зажмурилась, но почти сразу  снова  широко  открыла  глаза  и
уставилась на свет из соседней комнаты. Это была обычная газовая  лампа,  ее
хрупкое свечение просачивалось сквозь неплотно притворенные тяжелые  створки
двойной двери. Мадлен вскочила, стремительно распахнула дверь и подбежала  к
лампе.
   "Осторожно, Мадлен. Не трогай ее...? - Клодия взяла ее за руку  и  мягко,
настойчиво потянула. Но  Мадлен  уже  разглядывала  цветы  на  балконе.  Она
провела ладонью по мокрым лепесткам, прижала к щеке влажную руку.  Я  следил
за каждым ее движением. Она срывала  цветки,  сжимала  их  в  кулаке,  мятые
лепестки падали на пол; потом она подошла к зеркалу, коснулась его кончиками
пальцев, внимательно всмотрелась в собственные глаза.  Моя  боль  прошла,  я
перевязал рану платком. Я ждал, что будет дальше. Понял, что  память  Клодии
не сохранила ее собственного превращения. Они с Мадлен пустились кружить  по
комнате в веселом танце. Кожа Мадлен  становилась  все  бледнее  в  неровном
свете лампы. Она взяла Клодию на руки, и  та  старалась  веселиться,  но  за
беззаботной улыбкой прятались тревога и усталость.
   Вдруг Мадлен  ослабела,  покачнулась,  но  тут  же  выпрямилась  и  нежно
опустила Клодию на ковер. Клодия поднялась на цыпочки, обняла ее и  тихонько
прошептала:
   "Луи, Луи...?
   Я махнул рукой, чтобы она отошла. Мадлен опять  перестала  замечать  нас,
она глядела на свою вытянутую руку. Ее лицо  вдруг  осунулось,  она  прижала
руку к губам: на пальцах проступали темные пятна.
   "Нет, это ничего?, - ласково предостерег я Мадлен, быстро подошел и  взял
Клодию за руку. Мадлен протяжно застонала.
   "Луи?, - позвала меня Клодия тихим, нечеловеческим шепотом;  слух  Мадлен
еще не умел его различать.
   "Она умирает. Ты не помнишь, как это бывает, ты была совсем маленькая?, -
шепнул я в ответ еще тише, отвел назад ее пушистые локоны, чтобы  она  могла
меня расслышать.
   Я ни на секунду не сводил глаз с Мадлен, она брела вдоль стен от  зеркала
к зеркалу. Слезы лились по ее щекам, она прощалась с человеческой жизнью.
   "Она умирает?? - воскликнула Клодия.
   "Нет. - Я опустился на колени, она испуганно  взглянула  на  меня.  -  Ее
сердце сильное, оно выдержало испытание,  значит,  она  будет  жить.  Но  ей
предстоит в последний раз пережить страх. Жуткий, мучительный страх смерти?.
   Нежно и сильно сжимая ладонь Клодии, я поцеловал ее  холодную  щеку.  Она
посмотрела на меня удивленно  и  тревожно.  Мадлен  плакала,  и  я  медленно
подошел к ней. Она стояла, пошатываясь, раскинув руки, чтобы  не  упасть.  Я
осторожно поддержал ее, притянул к себе. В ее глазах  за  пеленой  слез  уже
загорелось волшебное пламя.
   "Это всего лишь конец жизни, и только, - мягко сказал я. - Ты видишь небо
за окном? Оно светлеет, значит, нам пора спать. Сегодня ты ляжешь со мной  и
будешь крепко держаться за меня. Скоро я засну тяжелым,  беспробудным  сном,
подобным самой смерти, и не смогу ничем тебе помочь, ты  останешься  наедине
со своим умирающим телом. Поэтому, чтобы побороть страх, ты должна  покрепче
прижиматься ко мне в темноте, ты слышишь? Держи  меня  за  руки,  и  я  буду
держать тебя, сколько смогу?.
   Казалось, она тонет в моем взгляде,  в  этом  ослепительном  сиянии  всех
цветов и оттенков, недоступных глазу людскому. Я медленно подвел ее к  гробу
и сказал, чтоб она не боялась.
   "Завтра ты проснешься бессмертной, - уговаривал я ее. - И уже  не  будешь
бояться смерти. А теперь ложись?.
   Она испуганно отшатнулась от узкого ящика, обитого шелком.  Ее  кожа  уже
начала светиться в темноте. Но я понимал, что она сейчас не  сможет  лечь  в
гроб одна
   Не выпуская ее руки, я взглянул на Клодию, которая  стояла  возле  нового
гроба и пристально смотрела на меня.  В  ее  невозмутимом  взгляде  читались
смутная подозрительность и холодное недоверие. Я усадил Мадлен  в  кресло  и
шагнул навстречу этому взгляду. Молча опустившись на пол рядом с Клодией,  я
нежно обнял ее и спросил:
   "Ты узнаешь меня? Ты знаешь, кто я такой??
   Взглянув мне в глаза, она ответила:
   "Нет?.
   Я улыбнулся и кивнул.
   "Не держи на меня зла за прошлое, - шепнул я. - Теперь мы равны?.
   Склонив голову набок, она внимательно разглядывала меня. Потом  невольная
улыбка озарила ее лицо, и она тоже кивнула.
   "Дело в том, - спокойно сказал я, - что  сегодня  ночью  в  этой  комнате
умерла не эта женщина Она будет умирать долго, может быть, не один год. Нет,
сегодня здесь умер другой человек - я. Все человеческое, что еще  оставалось
в моей душе, исчезло бесследно и навсегда?.
   Ее лицо затуманилось, словно тонкая прозрачная вуаль окутала его. Губы ее
разомкнулись, она вздохнула и сказала:
   "Да, ты прав. Теперь мы и в самом деле равны?.
   "Я сожгу эту лавку дотла!? Так сказала Мадлен. Она сидела перед камином и
бросала в огонь вещи мертвой  дочери:  белые  кружевные  и  льняные  платья,
старые покоробившиеся  туфли,  шляпки,  пахнущие  нафталином  и  засушенными
цветами.
   "Все это в прошлом?. - Она встала и  отступила  назад,  глядя  на  пламя.
Потом бросила на Клодию ликующий взгляд, полный преданной любви и обожания.
   Я не верил ей. Каждую ночь мне приходилось силой оттаскивать ее от жертв,
она не могла уже больше пить, но все равно держала их мертвой хваткой. Часто
в порыве страсти она поднимала оцепеневшего  от  ужаса  человека  в  воздух,
разрывала ему горло цепкими пальцами цвета слоновой кости. Но  я  знал,  что
рано или поздно это безумие кончится и она прозреет, собственная  светящаяся
кожа и роскошные комнаты гостиницы ?Сент-Габриэль?  покажутся  ей  кошмарным
сном, и она захочет, чтоб ее разбудили, захочет свободы. Она еще  не  успела
понять, что все это очень серьезно и непоправимо; с безумным  восторгом  она
разглядывала в зеркале свои прорезывающиеся клыки.
   Но потом я начал понимать, что это безумие не  пройдет,  что  она  всегда
жила в придуманном мире и теперь не захочет  пробуждаться.  Действительность
была ей нужна только как пища для фантазии. Как паук плетет паутину, так она
создавала собственную вселенную.
   У нее были золотые руки - ловкие, быстрые; еще бы, ведь она  на  пару  со
своим бывшим любовником  смастерила  сотни  подобий  мертвой  дочери,  целую
лавку, куда мы все вместе собирались наведаться. К этому  умению  добавились
волшебный дар и страстности вампира. Однажды ночью Я  помешал  ей  совершить
очередное убийство. Мадлен вернулась в гостиницу с неутоленной  жаждой  и  в
порыве вдохновения из нескольких досок с помощью  стамески  и  ножа  сделала
прелестное кресло-качалку,  ладно  пригнанное  под  фигурку  Клодии,  и  та,
грациозно сидя в нем возле камина, казалась взрослой женщиной. К нему  через
несколько ночей присоединился маленький столик.  Из  лавки  Мадлен  принесла
кукольную  керосиновую  лампу  и  фарфоровую  чашку  с  блюдцем,  а  однажды
притащила записную книжку, найденную  в  сумочке  какой-то  дамы.  В  ручках
Клодии маленькая тетрадь  в  кожаном  переплете  казалась  увесистым  томом.
Окружающий мир переставал существовать, стоило только  ступить  в  замкнутое
пространство гардеробной Клодии. Словно по мановению волшебной палочки,  там
появились кровать со столбиками, едва доходившими мне  до  груди,  низенькие
зеркала, в которых я, проходя мимо, видел только отражение собственных  ног.
Картины на стенах тоже висели на уровне  глаз  Клодии.  Вершиной  всего  был
малюсенький туалетный столик; на нем лежала пара черных  перчаток,  вечернее
платье из черного бархата  с  глубоким  вырезом  на  спине  и  бриллиантовая
диадема, которую Мадлен принесла с детского маскарада.
   Но главным украшением  этого  великолепия  была  сама  Клодия.  Сказочная
королева, она бродила по  своему  роскошному  миру,  потряхивая  сверкающими
золотистыми локонами  и  кокетливо  поводя  обнаженными  белыми  плечами.  Я
смотрел на нее с порога или неуклюже растягивался на ковре, подложив  локоть
под голову, чтобы заглянуть в глаза моей возлюбленной, которые  таинственным
образом смягчались в этом волшебном, созданном специально для  нее  убежище.
Как  прекрасна  была  она   в   черных   кружевах:   холодная,   недоступная
золотоволосая женщина с прелестным кукольным личиком; огромные влажные глаза
смотрели на меня таким долгим равнодушным невидящим взглядом.  Должно  быть,
они просто не замечали ту грубую, огромную вселенную, частью которой был  я;
она перечеркнула ее, забыла про нее, потому что  слишком  долго  страдала  в
ней, страдала всегда, но теперь, кажется, перестала, слушая звон  игрушечной
музыкальной шкатулки, опуская  руку  на  игрушечные  часы.  Они  бежали  все
быстрее, минуты текли, как золотой песок. Я сходил с ума.
   Я лежал на ковре, подложив руки под голову,  и  смотрел  на  позолоченный
канделябр. Мне было трудно переселиться из  одного  мира  в  другой.  Мадлен
сидела на кушетке и работала с неизменной сосредоточенностью и страстью, как
будто обретенное бессмертие начисто  отвергало  даже  мысль  об  отдыхе  или
безделье. На сей раз она пришивала кремовые кружева  к  маленькому  лиловому
атласному покрывалу и прерывалась только для  того,  чтобы  стереть  со  лба
кровавый пот.
   Я подумал: а  вдруг,  если  я  зажмурюсь,  это  царство  маленьких  вещей
поглотит все пространство вокруг, и, открыв глаза, я обнаружу, что связан по
рукам и ногам, как Гулливер - непрошеный гость в стране лилипутов?  Мысленно
я видел  маленькие  домики,  выстроенные  для  Клодии,  игрушечные  экипажи,
стоящие в ожидании у дверей, и садики, в  которых  мышь  кажется  большим  и
страшным зверем, а кусты роз - огромными цветущими деревьями.  Люди-великаны
пришли бы в восторг при виде подобной красоты, они опускались бы  на  колени
перед окнами, чтобы хоть краешком глаза заглянуть внутрь.
   Но я и так был  связан  по  рукам  и  ногам.  Не  только  этой  волшебной
красотой, изысканной тайной, окутавшей обнаженные плечи Клодии,  сиянием  ее
жемчуга, райским запахом ее духов в маленьком флаконе; я был связан страхом.
Дома я занимался обучением Мадлен, вел пространные беседы о природе убийства
и естестве вампира, хотя Клодия, если б захотела,  могла  бы  рассказать  ей
куда больше и лучше.  Каждую  ночь  Клодия  нежно  целовала  меня,  смотрела
довольным взглядом, и я видел,  что  ненависть,  вспыхнувшая  однажды,  ушла
навсегда. И все же я боялся. Боялся, что, очутившись в  настоящем  мире,  за
пределами этих роскошных  комнат,  обнаружу,  что  мое  поспешное  признание
оказалось верным и я действительно изменился, утратил единственное, что  еще
любил в себе - человека. И что я  буду  чувствовать  тогда  к  Арману,  ради
которого превратил  Мадлен  в  вампира,  чтобы  обрести  свободу.  Стороннее
любопытство? Скуку? Безымянный трепет? Но даже в этом  страшном  смятении  я
мысленно  увидел  Армана,  его  монашескую  келью,  вспомнил  его  спокойные
т„мно-карие глаза и чувствовал его непреодолимую, волшебную власть.
   Но я не решался пойти к нему. Я  страшился  постигнуть  истинные  размеры
своей потери. И старался исчислять ее всего лишь одной из неудач: в Европе я
не нашел истины, способной вылечить одиночество и отчаяние; я только копался
в своей мелкой душонке, обрел мучительную боль Клодии и  любовь  к  вампиру,
который, может быть, еще хуже, чем Лестат, и сам уподобился  Лестату  в  его
глазах, хотя в нем единственном уловил намек на возможность  сосуществования
добра и зла.
   Я устал от этих мыслей. Часы  тикали  на  каминной  полке,  Мадлен  вдруг
принялась упрашивать нас пойти на представление в Театр вампиров и  клялась,
что сумеет защитить Клодию от кого угодно. Клодия сказала:
   "Нет, не сейчас. Еще не время?.
   Я со странным облегчением подумал, как страстно, как слепо  Мадлен  любит
Клодию.
   Я редко вспоминаю Мадлен и нисколько ей не сочувствую. Она прошла  только
первую ступень страданий, так и не поняв, что такое смерть.  Она  так  легко
загоралась, так охотно шла на любое совершенно бессмысленное насилие! Но я и
сам с удивительной самонадеянностью когда-то  считал,  что  мое  горе  после
смерти брата - единственное настоящее чувство.  Я  забыл,  как  самозабвенно
влюбился в излучающие волшебный  свет  глаза  Лестата,  продал  душу  за  их
разноцветное сияние и думал, что  достаточно  иметь  отражающую  свет  кожу,
чтобы гулять по воде.
   Что же надо было сделать Христу, чтобы я  пошел  за  ним,  как  Петр  или
Матфей?
   Прежде всего хорошо и со вкусом одеться, в придачу к этому  иметь  густые
белокурые волосы.
   Я ненавидел себя. Убаюканный их беседой, я  различал  шепот  Клодии,  она
говорила про убийства, ловкость,  быстроту  вампиров,  Мадлен  шила,  и  мне
казалось, что теперь я способен только на одно чувство - ненависть к себе.
   Люблю я их или ненавижу... Мне просто все равно. Клодия погладила меня по
голове, как старого друга, точно хотела сказать, что она  наконец-то  обрела
покой в душе. Но мне было все равно. Где-то  там,  в  ночи,  бродил  призрак
Армана, честный, прозрачный, как стекло. Я держал в ладони шаловливую  ручку
Клодии и вдруг понял, что теперь знаю, почему она так легко  простила  меня.
Она сказала, что ненавидит меня и любит, но на  самом  деле  не  чувствовала
ничего.
 
*** 
 
   Через неделю Мадлен  отправилась  осуществлять  задуманное  -  жечь  свое
королевство кукол. Мы проводили ее и оставили одну, а сами отошли в узенький
переулок за углом. Там было тихо, шел дождь. Скоро языки пламени взвились  в
затянутое облаками небо.  Ударил  колокол,  люди  кричали.  Клодия  говорила
что-то об огне. Густой дым валил из горящей лавки, и мне стало страшно.  Это
была не дикая человеческая паника, а леденящий мертвенный страх, острый, как
удар кинжала. Этот страх уходил корнями в прошлое, в старый городской дом на
Рю-Рояль, где на горящем полу лежал Лестат и как будто спал...
   "Огонь очищает?, - сказала Клодия.
   "Нет. Он только разрушает...? - возразил я. Мадлен прошла мимо нас, точно
призрак под дождем, ее руки мелькали в темноте, как  светлячки;  она  манила
нас за собой. Клодия побежала к ней, торопливо бросив, чтобы  я  догонял,  и
золотые волосы взметнулись и скрылись в ночи. Ленточка развязалась  и  упала
мне под ноги прямо в черную лужу. Клодии и Мадлен  уже  след  простыл,  и  я
наклонился,  чтобы  поднять  ленту.  Но  чья-то  рука  опередила   меня.   Я
выпрямился. Передо мной стоял Арман. Я замер. Он был так близко,  настоящий,
живой, в черном плаще, с шелковым галстуком, совсем как человек,  и  все  же
далекий,  неподвижный,  неземной.  Его  глаза  казались  светлее  в  розовых
отблесках пламени.
   Я словно пробудился от долгого сна.  Сильная  холодная  рука  пожала  мою
руку, он наклонил набок голову - следуй за мной. Я снова  видел  его,  снова
чувствовал  его  власть.  Мы  пошли  в  сторону  Сены.  Наши  движения  были
стремительны и ловки, мы пробирались сквозь толпу  и  едва  замечали  людей.
Удивительно, но я не отста