меня  еще  остается  несколько
часов, чтобы напичкать тело купленными в аптеке лекарствами и отдохнуть.
   А пока что меня неустанно преследовало слишком много неудобств, чтобы  об
этом беспокоиться. Чересчур много времени потрачено  на  преодоление  мелких
неприятностей. И, разумеется, спасение от незначительных жизненных  неурядиц
- о, настоящая жизнь! - лежало совсем рядом.
   Да, я совершенно забыл о времени, не так ли? Должно быть, деньги уже ждут
меня в агентстве. Я заметил  часы  в  витрине.  Половина  третьего.  Большие
дешевые часы на моей руке  показывали  то  же  самое  время.  Надо  же,  мне
осталось всего около тринадцати часов.
   Тринадцать часов в этом ужасном теле,  с  больной  головой  и  ломотой  в
костях! Внезапный холодный приступ страха стер мое счастье. Нет, это слишком
хороший день, чтобы портить его из трусости.  Я  попросту  выбросил  это  из
головы.
   Мне вспоминались отрывки  стихов...  то  и  дело  мне  смутно  мерещилась
последняя смертная зима,  когда  я  склонялся  над  очагом  в  большом  зале
отцовского замка и тщетно пытался согреть руки  у  затухающего  огня.  Но  в
общем я слился с настоящим, что было нехарактерно для  моего  лихорадочного,
расчетливого и авантюрного склада  ума.  Я  так  увлекся  происходящим,  что
несколько часов кряду ни о чем не беспокоился и ни на что не отвлекался.
   Это было невероятно, абсолютно невероятно. В  своей  эйфории  я  проникся
уверенностью, что навеки сохраню воспоминание об этом на первый взгляд ничем
не примечательном дне.
   Обратный путь в Джорджтаун подчас казался мне невыполнимым  подвигом.  Не
успел я покинуть Мемориал Джефферсона, а небо  уже  заволокли  тучи,  и  оно
быстро окрасилось в уныло-жестяной цвет. Свет засыхал, словно жидкость.
   Но  мне  нравились  и  более   меланхоличные   проявления   жизни.   Меня
гипнотизировал  вид  смертных,  суетливо  запирающих  магазины  и   спешащих
навстречу ветру с полными сумками продуктов, вид загорающихся фонарей, ярких
и почти веселых на фоне сгущающегося мрака.
   Сумерек не будет, понял я. Как грустно!  Но  вампиром  я  часто  созерцал
сумерки. Что же мне жаловаться? Тем не менее на одну секунду я пожалел,  что
провожу это бесценное время в пасти свирепой  зимы.  Но  по  непонятным  мне
самому причинам я хотел именно этого. Зима, суровая, как зимы моего детства.
Как  зима  в  Париже,  когда  Магнус  понес  меня  в  свое  логово.  Я   был
удовлетворен. Я был доволен.
   Добравшись до агентства, даже я уже понимал,  что  жар  и  простуда  меня
доконали и придется  искать  жилье  и  пищу.  К  своей  большой  радости,  я
обнаружил, что деньги прибыли. Для меня отпечатали новую кредитную  карточку
на имя Лайонела Поттера - один из моих парижских псевдонимов - и подготовили
полный бумажник дорожных чеков. Я рассовал все это по карманам и  на  глазах
потрясенного клерка сунул туда же и тридцать тысяч долларов.
   - Вас непременно кто-нибудь ограбит! - прошептал  он,  перегибаясь  через
стойку.
   Я с трудом воспринимал его слова  о  том,  что  нужно  побыстрее  отнести
деньги в банк, пока он не закрылся. А потом  пойти  в  больницу,  успеть  до
метели. Сейчас у многих грипп, такое впечатление, что каждую зиму чуть ли не
эпидемия начинается.
   Чтобы облегчить себе жизнь, я со всем согласился, но не имел ни малейшего
намерения провести оставшиеся часы смертной жизни в лапах врачей. К тому  же
этот шаг был излишним. Все, что мне нужно, решил  я,  -  это  горячая  пища,
горячее питье, мягкая гостиничная постель и покой.  Тогда  я  смогу  вернуть
Джеймсу тело в сносном состоянии и благополучно  перескочить  в  собственную
оболочку.
   Но прежде всего надо переодеться. Было только четверть четвертого, у меня
оставалось еще почти двенадцать часов, и я ни минутой  дольше  не  собирался
терпеть эти грязные, жалкие тряпки!
   Я оказался у большого изысканного торгового центра Джорджтауна как раз  в
момент закрытия - люди спешили домой, чтобы не  попасть  в  метель,  но  мне
удалось уговорить служащих пропустить меня в отдел дорогой одежды, где я  на
глазах нетерпеливого клерка набрал целую кучу  всевозможных  вещей,  которые
могли мне понадобиться. Когда я передавал ему пластиковую карточку, на  меня
нахлынула волна головокружения. Меня позабавило то, что он внезапно забыл  о
своем нетерпении и принялся предлагать мне разнообразные шарфы и галстуки. Я
с трудом понимал, о чем он говорит. Ладно, заверните.  Все  это  мы  отдадим
мистеру Джеймсу завтра, в три часа пополуночи. Мистер Джеймс любит  получать
вещи даром. Конечно, еще один свитер, да, и шарф - почему бы и нет?
   Ухитрившись сбежать от него с тяжелым грузом блестящих коробок и  мешков,
я испытал новый приступ головокружения. Вокруг меня разверзлась  чернота,  я
вполне мог упасть и потерять сознание. Мне на помощь пришла приятная молодая
женщина:
   - У вас такой вид, точно вы сейчас упадете в обморок!
   Теперь я чрезмерно вспотел, и даже в  теплом  торговом  центре  мне  было
холодно.
   - Мне нужно только такси, - объяснил я ей.
   Но найти его было невозможно. Толпа на Эм-стрит изрядно поредела, и снова
начался снегопад.
   В нескольких  кварталах  отсюда  я  приметил  красивый  кирпичный  отель,
носящий очаровательное романтическое название "Четыре времени года". К  этой
цели я и направился, помахав на прощанье прекрасному доброму юному  созданию
и нагнув голову, чтобы защититься от злобного ветра.  "В  "Четырех  временах
года" мне будет тепло и покойно, - весело думал я, с удовольствием произнося
про себя это исполненное смысла название. - Я смогу там пообедать, и мне  не
придется возвращаться в жуткий дом, пока не подойдет час обмена".
   Дойдя до вестибюля гостиницы, я нашел ее более чем  удовлетворительной  и
выложил круглую сумму в залог того, что в  течение  моего  проживания  Моджо
будет вести себя столь же аккуратно и воспитанно, как и я  сам.  Апартаменты
оказались роскошными, окна выходили на Потомак, бледный ковер простирался до
горизонта,  ванная  подошла  бы  и  для  римского  императора,  в   красивых
деревянных шкафчиках прятались телевизоры, холодильники и великое  множество
прочих приспособлений для удобства клиентов.
   Я немедленно  заказал  для  нас  с  Моджо  настоящий  пир,  потом  открыл
маленький бар,  набитый  сластями,  разного  рода  вкусностями  и  спиртными
напитками, и налил себе лучшего шотландского виски. Ну и гадость! Черт,  как
только Дэвид его пьет? Шоколадка оказалась получше! Черт  возьми,  настоящая
фантастика! Я проглотил ее целиком, потом перезвонил в ресторан и добавил  к
своему заказу все шоколадные десерты, которые значились в меню.
   Дэвид, нужно позвонить Дэвиду, подумал я. Но выбраться из кресла и  дойти
до телефона, стоящего на столе, представлялось мне абсолютно невозможным.  И
мне столько нужно было  обдумать.  К  черту  неудобства,  это  был  неплохой
эксперимент! Я уже почти привык к этим огромным рукам, болтающимся  на  дюйм
ниже положенного, к пористой смуглой коже. Только  не  засыпать!  Не  терять
вре...
   Я очнулся от звонка! Я заснул! Прошло добрых полчаса смертного времени. Я
с трудом поднялся на ноги, словно с каждым  движением  поднимал  кирпичи,  и
каким-то  образом  умудрился  открыть  дверь  горничной  -   привлекательной
немолодой женщине со светло-золотистыми волосами, которая вкатила в гостиную
моею номера покрытый скатертью столик, уставленный яствами.
   Стейк я отдал  Моджо,  предварительно  расстелив  перед  ним  в  качестве
скатерти полотенце из ванной, и он принялся жадно  жевать,  опустившись  для
этого на пол, так делают только очень большие собаки,  и  из-за  этого  стал
выглядеть  настоящим  чудовищем,  похожим  на  льва,  лениво  обгладывающего
христианина, беспомощно пригвожденного к земле могучими лапами.
   Я сразу же выпил горячий суп, не особенно прочувствовав его вкус,  однако
при такой кошмарной простуде ничего другого не  следовало  и  ожидать.  Вино
оказалось чудесным, намного вкуснее, чем заурядное пойло, что  я  пил  вчера
ночью, хотя в сравнении с кровью вкус его был весьма ненасыщенным. Я  осушил
два бокала и готовился проглотить "пасту", как они выражались, когда  поднял
глаза и осознал, что капризная горничная еще не ушла.
   - Вы больны, - сказала она, - совсем больны.
   - Чепуха, ma chere, - ответил я, - у меня простуда, смертная простуда, ни
больше, ни меньше. - Я сунул руку в карман рубашки в  поисках  пачки  денег,
протянул ей несколько двадцаток и велел уходить.
   Она медлила.
   - Вы сильно кашляете, - сказала она. - Похоже,  вы  совсем  заболели.  Вы
долго пробыли на улице, да?
   Я уставился на нее, сраженный ее заботливостью, и понял, что мне угрожает
серьезная опасность залиться глупыми слезами. Я хотел предупредить ее, что я
- чудовище, что это  тело  ворованное.  Какая  же  она  ласковая,  она  явно
привыкла проявлять доброту.
   - Все мы связаны друг с другом, - сказал я, - все человечество. Мы должны
заботиться друг  о  друге,  правда?  -  Я  рассчитывал,  что  мои  слезливые
сантименты, выраженные с пьяной эмоциональностью, приведут ее в ужас и тогда
она уйдет. Но она не ушла.
   - Да, правда, - ответила она. -  Давайте  я  вызову  врача,  пока  погода
вконец не испортилась.
   - Нет, драгоценная моя, идите, - сказал я.
   Бросив на меня еще один озабоченный взгляд, она все-таки вышла.
   Съев целую тарелку извилистой лапши в  сырном  соусе  и  не  почувствовав
никакого вкуса, кроме соли, я начал подумывать, что она была права. Я  пошел
в ванную и включил свет. Человек в зеркале выглядел воистину паршиво - глаза
налиты кровью, все тело дрожит,  обычно  смуглая  кожа  пожелтела,  если  не
сказать - мертвецки бледна.
   Я пощупал лоб, но что толку? Естественно, я от этого не умру, решил я. Но
полной  уверенности,  не  было.  Я  вспомнил  выражение  лица  горничной   и
озабоченность людей, которые заговаривали со мной  на  улицах.  Меня  сотряс
новый приступ кашля.
   Нужно что-то предпринять, думал я. Но что? Вдруг врачи дадут мне  сильное
успокоительное, которое вызовет такое онемение, что я не смогу  вернуться  в
дом? И вдруг лекарства помешают мне концентрировать внимание, и мы не сможем
совершить обмен? Господи,  я  ведь  даже  не  пробовал  подняться  из  этого
человеческого тела - трюк, которым я прекрасно владел в прежней оболочке.
   Я и не хотел пробовать. Вдруг я не  смогу  вернуться?!  Нет,  для  такого
эксперимента лучше подождать Джеймса, и держаться подальше  от  докторов  со
шприцами!
   Зазвенел звонок. Это пришла добросердечная  горничная,  на  сей  раз  она
принесла полный мешок лекарств -  пузырьки  с  яркими  красными  и  зелеными
жидкостями и пластиковые коробочки с таблетками.
   - Лучше бы вы вызвали врача, - сказала она,  выставляя  их  на  мраморный
туалетный столик. - Хотите мы вызовем?
   - Ни в коем случае, - решительно возразил  я,  вручая  ей  еще  несколько
купюр и выводя ее за порог.
   - Но подождите! -  воскликнула  она.  -  Пожалуйста,  позвольте  хотя  бы
вывести собаку - она же только что поела!
   О да, великолепная идея. Я сунул ей в руку новые банкноты. Я велел  Моджо
идти с ней и делать все, что она скажет. Похоже,  Моджо  заворожил  ее.  Она
пробормотала несколько слов о том, что у него голова больше, чем у нее.
   Я вернулся в ванную и посмотрел на принесенные пузырьки.  Я  относился  к
этим лекарствам с подозрением. Но с моей  стороны  будет  не  очень  любезно
возвращать Джеймсу больное тело. А вдруг Джеймс его не примет? Нет, вряд ли.
Он заберет свои двадцать миллионов, а в придачу - кашель и простуду.
   Я глотнул отвратительной зеленой микстуры,  поборов  приступ  тошноты,  а
потом заставил себя пройти в столовую, где и рухнул у письменного стола.
   Там лежала писчая бумага, а также шариковая ручка, которая неплохо писала
- скользко, игриво, как и все шариковые ручки. Я принялся писать, обнаружив,
что этими большими пальцами двигать не так уж легко, но  не  останавливался,
во всех подробностях рассказывая обо всем, что видел и чувствовал.
   Я все писал и писал,  хотя  с  трудом  удерживал  голову  в  вертикальном
положении и едва мог дышать -  настолько  мне  было  плохо.  Наконец,  когда
кончилась бумага и я уже сам не разбирал свой почерк, я затолкал  заметки  в
конверт, облизнул его, запечатал и указал на  нем  адрес  своей  квартиры  в
Новом Орлеане, а потом положил в карман рубашки, под свитер,  чтобы  оно  не
потерялось.
   Потом я растянулся на полу. Теперь наступит сон. Он займет большую  часть
моих оставшихся смертных часов, но ни на что другое у меня не остается сил.
   Но заснул я не особенно крепко. У меня поднялась температура, и мне  было
слишком страшно.
   Я помню, как ласковая горничная привела Моджо и повторила, что я заболел.
Я помню, как забрела ночная горничная,  которая  провозилась  там  несколько
часов. Помню, как рядом лег Моджо, какой он был теплый,  как  я  прижался  к
нему, наслаждаясь его запахом, приятным, чудесным запахом шерсти, пусть он и
не казался мне таким сильным, как в старом теле, и  в  какой-то  момент  мне
почудилось, будто я снова во Франции, в замке своего детства.
   Но воспоминания детства  в  какой-то  мере  стерлись  новыми  ощущениями.
Иногда я открывал глаза, видел ореол вокруг зажженной лампы, черные окна,  в
которых отражалась мебель, и воображал, будто слышу,  как  на  улице  падает
снег.
   В какой-то момент я встал на ноги и направился в ванную, сильно  ударился
головой о косяк двери и упал на колени. Mon Dieu, что за пытки!  Как  только
смертные их переносят? Как их переносил я? Ну и боль! Как  будто  под  кожей
разливается жидкость.
   Но впереди  меня  ждали  еще  более  тяжкие  испытания.  Острое  отчаяние
заставило меня воспользоваться туалетом, как от меня  и  требовалось,  после
чего я аккуратно почистился - ну и гадость! И вымыл  руки.  Снова  и  снова,
содрогаясь от отвращения, намыливал я руки! Обнаружив, что лицо  этого  тела
уже покрылось густой тенью грубой щетины, я засмеялся.  Настоящая  корка  на
верхней губе, на подбородке, она спускается даже за воротник  моей  рубашки.
На кого я похож? На безумца, на отщепенца. Но все эти волосы мне не  сбрить.
У меня нет бритвы, а если бы и была, я бы точно перерезал себе горло.
   Какая грязная рубашка!  Я  забыл  надеть  купленную  одежду,  но  сейчас,
наверное, уже слишком поздно. С тупым удивлением я увидел, что  на  часах  -
два часа ночи. Господи Боже, час превращения уже совсем близко.
   - Пошли, Моджо, - сказал я, и мы предпочли воспользоваться не  лифтом,  а
лестницей, что оказалось не особенным подвигом, так как от земли нас отделял
всего один этаж; потом проскользнули  через  тихий,  пустынный  вестибюль  и
вышли на ночную улицу.
   Повсюду намело сугробы снега. На машине по дорогам было  не  проехать,  и
изредка я опять падал на колени, зарываясь руками глубоко в  снег,  а  Моджо
лизал меня в лицо, как  будто  пытался  согреть.  Но  я  продолжал  нелегкое
восхождение на холм, невзирая на состояние души  и  тела,  пока  наконец  на
завернул за угол и не увидел впереди огни знакомого дома.
   Темную кухню уже завалило  глубоким  мягким  снегом.  Мне  казалось,  что
пробраться через него будет несложно,  пока  не  выяснилось,  что  вчерашнее
ненастье покрыло его коркой весьма скользкого наста.
   Тем не менее мне удалось благополучно добраться до гостиной, и я,  дрожа,
улегся на пол. Только тогда я понял, что  забыл  забрать  пальто,  а  в  его
карманах - все деньги. В рубашке осталось лишь  несколько  банкнот.  Но  это
ерунда. Скоро появится Похититель Тел. Я получу назад свое тело, свою  силу!
И уж тогда  я  наслажусь  воспоминаниями,  благополучно  укрывшись  в  своем
новоорлеанском гнездышке, где меня не коснутся ни  болезни,  ни  холод,  где
исчезнут боль и мучения, где я снова стану Вампиром Лестатом и смогу  парить
высоко над крышами, простирая руки к далеким звездам.
   По сравнению с отелем в доме было  морозно.  Я  перевернулся,  пристально
посмотрел в камин и попытался  мысленно  зажечь  дрова.  Тут  я  рассмеялся,
вспомнив, что я еще не Лестат, но скоро прибудет Джеймс.
   - Моджо, я больше ни секунды не могу находиться в этом теле, -  прошептал
я.
   Пес уселся перед выходящим на улицу окном и тяжело задышал, выглядывая  в
ночную темень; на тусклом стекле осели капельки пара.
   Я пытался не засыпать, но не получалось. Чем больше я  мерз,  тем  больше
мне хотелось спать. И тогда мной овладела ужасная, страшная мысль. Вдруг я в
нужный момент не смогу подняться над этим  телом?  Если  я  не  могу  зажечь
огонь, если я не умею читать мысли, если я не...
   Впав в состояние полудремы, я попробовал  проделать  со  своим  сознанием
этот маленький трюк. Я довел свой  рассудок  до  грани,  отделяющей  сон  от
бодрствования. Я ощутил восхитительную вибрацию, которая часто  предшествует
подъему духа над телом. Но ничего из ряда вон  выходящего  не  случилось.  Я
попробовал еще раз. "Наверх!" - скомандовал я. Я попытался представить,  как
моя неземная форма вырывается на свободу и взлетает под потолок. Не вышло. С
тем же успехом я мог попробовать расправить крылышки. А  я  так  устал,  мне
было так плохо.  Я  накрепко  прицепился  к  этим  безнадежным  конечностям,
приклеился к больной груди и едва мог свободно вздохнуть.
   Но скоро придет Джеймс. Колдун, кому хорошо знаком этот трюк. Да, Джеймс,
жаждущий получить двадцать миллионов, несомненно возьмет на себя руководство
процессом.
 
*** 
 
   Когда я открыл глаза, светило солнце.
   Я резко сел и уставился прямо перед собой. Ошибки быть не  могло.  Солнце
уже стояло высоко и через передние окна разливало поток  света  на  покрытый
лаком пол. На улице послышался шум транспорта.
   - Господи, - прошептал я по-английски, так как Mon Dieu  имеет  несколько
иной оттенок. - Господи! Господи!! Господи!!!
   Я снова лег, грудь моя высоко  вздымалась,  и  поначалу  я  был  до  того
потрясен, что не мог ни связно мыслить, ни связно воспринимать  события,  ни
решать, впадаю ли я в ярость или поддаюсь слепому страху. Потом  я  медленно
поднял руку, чтобы посмотреть на часы. Одиннадцать сорок семь утра.
   Меньше  чем  через  пятнадцать  минут  состояние  в  двадцать   миллионов
долларов, переданных на  хранение  в  банк,  находящийся  в  центре  города,
перейдет к прежнему владельцу, Лестану Грегору, моей очередной ипостаси, а я
брошен здесь, в этом теле, Рагланом Джеймсом, который, очевидно, не вернулся
в этот дом до рассвета, чтобы осуществить обмен телами, что являлось  частью
нашей сделки, и теперь, отказавшись от огромного  состояния,  скорее  всего,
возвращаться не собирался вовсе.
   - О Боже, помоги мне! - проговорил я вслух,  в  горле  тут  же  поднялась
мокрота, и кашель ножом ударил мне в грудь. - Так я и знал, - прошептал,  я.
- Так и знал. - Что же я за дурак, что за невероятный дурак!
   "Ах ты жалкий негодяй, - думал я, - презренный Похититель Тел,  тебе  это
так просто не пройдет, будь ты проклят! Как ты посмел  мне  такое  устроить?
Как ты посмел?!  И  это  тело!  Тело,  в  котором  ты  меня  бросил,  -  это
единственное, что поможет мне тебя выследить, а оно по-настоящему,  серьезно
заболело.
   Когда я, спотыкаясь, выбрел на тротуар, было  ровно  двенадцать  дня.  Но
какая разница? Я не помнил ни названия банка, ни адреса. В любом случае я не
видел смысла в том, чтобы туда идти. К чему  требовать  двадцать  миллионов,
которые через сорок пять секунд и так ко мне вернутся? И куда мне тащить эту
дрожащую массу плоти?
   В отель - забрать деньги и одежду?
   В больницу за лекарством, в котором я отчаянно нуждался?
   Или в Новый Орлеан, к Луи, к Луи,  который  должен  мне  помочь,  к  Луи,
который, возможно, единственный, кто сможет помочь. И как  мне  найти  этого
жалкого саморазрушителя, Похитителя Тел, если Луи не придет мне  на  помощь?
Да, но что сделает Луи, когда я обращусь к нему? Какое суждение он  вынесет,