Он подошел к ближайшему к дивану креслу и сел. До меня дошло, что он  уже
полностью управляет своими новыми силами. А я, конечно, не  могу  вычислить,
насколько он на самом деле силен, если буду просто его разглядывать. Слишком
уж вводит в заблуждение смуглый оттенок его кожи. Он скрестил ноги и  принял
непринужденную, расслабленную позу, сохранив при  этом  свойственное  Дэвиду
достоинство.
   Возможно, дело было в том, что прижатая к спинке кресла спина  оставалась
прямой, или в элегантном положении руки, лежавшей на лодыжке, и второй руки,
слившейся с подлокотником.
   Достоинство нарушали только густые волнистые коричневые волосы,  падающие
на лоб, так что в результате ему пришлось бессознательно встряхнуть головой.
   Но его сдержанность неожиданно  растаяла;  на  лице  внезапно  проявились
отметины серьезного замешательства, а затем - откровенного страдания.
   Я не мог этого выносить. Но заставил себя молчать.
   - Я пытался тебя ненавидеть, -  признался  он  потухшим  голосом,  широко
раскрывая глаза. - Все очень просто: у  меня  не  вышло.  -  На  миг  в  нем
мелькнула угроза, знаменитая сверхъестественная злость, но потом лицо  стало
совсем несчастным и, наконец, просто грустным.
   - Почему же?
   - Не играй со мной.
   - Я никогда с тобой не играл! Я говорю то, что думаю. Как ты можешь  меня
не ненавидеть?
   - Если бы я тебя возненавидел, то совершил бы ту же самую ошибку,  что  и
ты, - сказал он, подняв брови. - Разве ты не понимаешь, что  ты  сделал?  Ты
дал мне свой дар, но избавил меня от  капитуляции.  Ты  перенес  меня  через
барьер со всем своим мастерством и силой, но не потребовал от меня смертного
поражения. Ты вырвал решение из моих рук и дал мне то, чего не хотеть  я  не
мог.
   У меня не было слов. Все правда, но хуже лжи я в жизни не слышал.
   - Значит, насилие и убийство и есть  наш  путь  к  славе!  Я  на  это  не
куплюсь. Это гнусно. Все мы прокляты, теперь ты тоже проклят. Вот  что  я  с
тобой сделал.
   Он снес это, как несколько легких пощечин,  немного  вздрогнув,  а  затем
опять обратив на меня глаза
   - Тебе понадобилось двести лет, чтобы узнать, что тебе  нужно,  -  сказал
он. - Я понял это в тот момент, когда вышел из  ступора  и  увидел,  что  ты
лежишь на полу. Ты был похож на  пустую  скорлупу.  Я  знал,  что  ты  зашел
слишком далеко. Я пришел из-за  тебя  в  ужас.  Ведь  я  видел  тебя  новыми
глазами.
   - Да.
   - Знаешь, что пришло мне в голову? Я решил, что ты нашел способ  умереть.
Ты отдал мне всю свою кровь, до капли. А теперь погибал на  моих  глазах.  Я
понял, что люблю тебя. Я понял, что прощаю тебя. И с каждым глотком воздуха,
с каждым новым открывавшимся передо мной оттенком или  формой  я  все  лучше
понимал, что хотел этого - нового восприятия, новой жизни, которую никому из
нас не описать! Да, я не мог в этом признаться. Не мог не  проклинать  тебя,
не мог с тобой ненадолго не поссориться. Но в конечном счете важно  то,  что
это было ненадолго.
   - Ты намного умнее меня, - тихо сказал я.
   - Ну конечно, а чего ты ожидал?
   Я улыбнулся и развалился на диване.
   - Да, вот он, Обряд Тьмы, - прошептал я. - Как правы были старейшие,  что
дали ему это имя. Интересно, не сам ли я себя перехитрил? Ведь  передо  мной
сидит вампир, вампир огромной силы, мой  личный  отпрыск  -  и  что  ему  до
прежних эмоций?
   Я посмотрел на него и снова почувствовал, как подступают слезы. Они  меня
никогда не подводят.
   Он хмурился, слегкаа приоткрыв рот, и мне показалось, будто я  нанес  ему
ужасный удар. Но он мне не ответил. Он выглядел так, словно я поставил его в
тупик, покачал головой, как будто не знал, что ответить.
   И я осознал, что вижу в нем не столько уязвимость, сколько  сочувствие  и
нескрываемую заботу обо мне.
   Он внезапно встал с кресла, упал передо мной на колени и положил руки мне
на плечи, совершенно не обращая внимания на  моего  верного  Моджо,  который
уставился на него безразличными глазами. Сознавал ли он, что  именно  так  я
стоял перед Клодией в горячечном бреду?
   - Ты не изменился, - сказал он. - Совсем не изменился.
   - Не изменился по сравнению с чем?
   - Каждый раз, когда ты приходил ко мне, ты задевал меня за живое, вызывал
во мне глубокое желание тебя защитить. Ты вызывал во мне любовь. И ничто  не
изменилось. Только ты еще больше запутался и нуждаешься во мне. Я ясно вижу,
что мне предстоит вести тебя вперед. Я - твоя связь с будущим. Только с моей
помощью ты встретишь грядущие годы.
   - Ты  тоже  не  изменился.  Потрясающая  наивность.  Чертов  дурак.  -  Я
попытался стряхнуть его руку с плеча, но  не  вышло.  -  Тебя  ждут  большие
неприятности. Вот увидишь.
   - Как восхитительно. Ну идем, нам нужно ехать в Рио. Нельзя пропустить ни
минуты карнавала. Хотя, конечно, потом мы сможем поехать еще... и  еще...  и
еще... Пошли.
   Я неподвижно сидел и долго-долго  смотрел  на  него,  пока  он  снова  не
забеспокоился. Сжимавшие мои плечи пальцы оказались довольно сильными. Да, я
все сделал отлично, шаг за шагом.
   - В чем дело? - робко спросил он. - Ты меня оплакиваешь?
   - Может быть, немного. Как ты и сказал, я не  такой  сообразительный,  не
всегда знаю, чего хочу. Но, наверное, я стараюсь запечатлеть этот  момент  у
себя в голове. Я хочу запомнить его навсегда - какой ты  сейчас,  здесь,  со
мной... пока еще ничего не испортилось.
   Он встал и без заметного усилия, потянув меня за собой, поставил меня  на
ноги. Когда он заметил мое удивление, на  его  лице  заиграла  торжествующая
улыбка.
   - Да, наша драка - это будет нечто, - сказал я.
   - Что ж, можешь подраться со мной в Рио, когда будем танцевать на улицах.
   Он поманил меня за собой. Я точно не знал, что мы теперь будем  делать  и
как совершим это путешествие, но я испытывал чудесное  волнение,  и,  честно
говоря, мне было наплевать на мелочи.
   Конечно, Луи придется уговаривать ехать, но мы против него скооперируемся
и как-нибудь его заманим, невзирая на его сдержанность.
   Я уже было собирался выйти следом за ним из комнаты, когда  мое  внимание
привлек один предмет. Он лежал на старом столе Луи.
   Это был медальон Клодии. Цепочка свернулась в кольцо, отражая свет каждым
своим звеном, овальный футляр был открыт и прислонен  к  чернильнице,  и  ее
личико смотрело прямо на меня.
   Я протянул руку, поднял медальон и внимательно посмотрел  на  портрет.  И
меня посетило печальное осознание.
   Она перестала быть воспоминанием. Она превратилась в  лихорадочный  бред.
Она стала призраком из больницы в джунглях, фигуркой, стоявшей на  солнце  в
Джорджтауне, духом, мечущимся в тенях Нотр-Дам. При  жизни  она  никогда  не
была моей совестью! Только не Клодия, моя безжалостная Клодия. Что  за  сон!
Просто сон.
   Пока я с горечью рассматривал ее, в очередной  раз  оказавшись  на  грани
слез, на  губы  мои  закралась  мрачная  потаенная  улыбка.  Ведь  ничто  не
изменилось, когда я осознал, что собственноручно приписал ей эти слова.  То,
что они означали, было правдой. Я действительно получил шанс на спасение - и
отказался от него.
   Держа в руках медальон, я хотел сказать ей что-нибудь.  Я  хотел  сказать
что-нибудь той, кем она была, и своей собственной слабости, и обитавшему  во
мне  жадному  зловредному  существу,  которое  опять  восторжествовало.  Это
правда. Я выиграл.
   Да,  мне  так  ужасно  хотелось  произнести  какие-нибудь  слова.  Слова,
исполненные поэзии, глубокого смысла, которые искупили бы мою жадность,  мои
пороки, страсти моего сердца. Ведь я еду в Рио, не так ли?  С  Дэвидом  и  с
Луи, и начинается новая эра...
   Да, скажи что-нибудь - ради всего святого, ради Клодии -  напусти  мрака,
покажи, что за этим стоит. Господи, распори завесу, покажи жуткую суть.
   Но я не смог.
   Нет, правда, что еще говорить?
   Я уже все сказал.
 
   Лестат де Лионкур
   Новый Орлеан
   1991