ом
стуле лицом к двери.
   "Ты это серьезно? Что за подарок?"
   "Ты еще голоден, я вижу по твоим глазам, по твоей коже. Конечно, ведь еще
рано. Но я предоставляю  тебе  шанс  отведать  изысканное  блюдо.  Страдания
невинных да падут на мою голову", -  прошептала  она  и  вышла  из  комнаты.
Лестат посмотрел на меня с настороженным любопытством: он  ждал  объяснений,
но я молчал и был как во сне. Он встал и следом за Клодией спустился в холл.
И в следующий миг я услышал его долгий восхищенный стон, в котором смешались
голод и вожделение.
   Я медленно пошел за ними. Сперва я увидел  спину  Лестата,  склонившегося
над кушеткой. Два маленьких мальчика уютно свернулись  там  среди  бархатных
подушек. Они спали спокойным, глубоким,  детским  сном,  полуоткрыв  розовые
губки, Безмятежные круглые личики, нежная, светящаяся  кожа;  темные  волосы
одного прилипли к вспотевшему лбу. На них была одинаковая убогая одежда, и я
понял, что это сироты из приюта. Они только что поужинали, и на столе стояли
приборы из лучшего фарфорового сервиза-рядом с полупустой бутылкой,  розовые
пятна вина расползлись по скатерти между грязных тарелок и вилок. Но я сразу
почувствовал незнакомый и неприятный запах. Я подошел поближе, чтобы получше
разглядеть спящих. Их шеи были обнажены, но нетронуты. Лестат  опустился  на
кушетку рядом с темноволосым. Лет семи от роду, этот ребенок словно сошел  с
фрески какого-нибудь собора; он был красив безупречной, бесполой, ангельской
красотой. Лестат нежно провел  пальцами  по  его  бледному  горлу,  коснулся
шелковистых губ, вздохнул и застонал, словно от сладостной боли.
   "О, Клодия... - прошептал он. - Ты превзошла себя. Где ты их отыскала?"
   Она не ответила, отступила и села  в  кресло,  откинулась  на  подушки  и
положила ноги на пуфик, из-под юбки показались кончики  ее  белых  туфель  и
маленькие, изящные накладные банты. Она смотрела на Лестата.
   "Я напоила их, - сказала она. - Хватило наперстка, и они уснули. Я думала
о тебе... Думала: если поделюсь с ним, может быть, он меня простит".
   Лестат растаял. Он дотянулся до ее маленькой ножки в  кружевном  чулочке,
погладил ее:
   "Ты просто прелесть! - И рассмеялся, но тут же  оборвал  себя,  чтобы  не
разбудить обреченных детей. Он жестом подозвал Клодию,  ласково  и  призывно
сказал:
   - Иди сюда. Я возьму этого, а ты - другого".
   Она подошла, села рядом с ним, Лестат обнял  ее,  прижал  к  себе.  Потом
погладил влажные волосы мальчика, пробежав пальцами  по  сомкнутым  векам  и
длинным ресницам; мягко  опустил  ладонь  на  лицо  ребенка,  легко  касаясь
висков, щек и лба. Казалось, он забыл, что мы здесь. Потом он убрал  руку  и
замер: словно от  страсти  у  него  закружилась  голова.  Он  поднял  глаза,
посмотрел в потолок; снова опустил взгляд  на  желанную,  лакомую  жертву  и
легонько повернул голову ребенка на подушке, чтобы рассмотреть его  со  всех
сторон. Брови мальчика чуть напряглись, он тихо застонал.
   Клодия, не  сводя  глаз  с  Лестата,  медленно  расстегнула  пуговицы  на
курточке своего малыша, просунула руку под ветхую нижнюю рубашку,  коснулась
обнаженного тела. Лестат последовал ее  примеру,  его  рука  скользнула  под
рубашку мальчика; но он уже  не  мог  сдерживаться,  крепко  обнял  ребенка,
опустился с ним на пол, уткнулся лицом в его шею. Его губы  коснулись  груди
мальчика, маленького соска; он прижал его к себе еще сильнее и вонзил зубы в
его горло. Голова ребенка откинулась  назад,  кудри  разметались,  он  снова
застонал, его веки дрогнули... И замерли навсегда. Лестат стоял на  коленях,
его спина напряглась, он медленно раскачивался вместе с бессильным  телом  и
громко сладостно стонал в  такт.  Вдруг  словно  судорога  прошла  по  нему,
казалось, он хочет оттолкнуть ребенка, но потом  снова  обнял  его,  поднял,
положил на подушки и опять приник к его горлу, но сосал теперь тихо,  нежно,
почти беззвучно.
   Наконец все было кончено.  Он  стоял  на  коленях,  откинув  голову,  его
белокурые волосы спутались и растрепались. Он  медленно  опустился  на  пол,
прислонился к ножке кушетки и прошептал: "Боже". Кровь прилипла к его щекам,
даже руки порозовели. Он бессильно уронил их на колени.
   Клодия даже не шевельнулась. Она  лежала  рядом  с  нетронутым  ребенком,
прекрасная, как ангел Ботичелли. Обессиленное тело жертвы сжалось,  высохло;
шея походила на сломанный стебелек, голова на  подушке  была  повернута  под
неестественным углом - углом смерти.
   Но что-то было не так.  Лестат  смотрел  в  потолок.  Он  лежал  чересчур
неподвижно, полуоткрыв рот; язык застрял у него между зубами, у него даже не
было сил облизнуть губы. Он затрясся, плечи  его  содрогнулись...  и  тяжело
опустились. Но он не мог  шевельнуться.  Ясные  серые  глаза  помутнели.  Он
что-то простонал. Я шагнул к нему, но Клодия грозно прошептала:
   "Назад!"
   "Луи... - сказал он. - Луи..."
   Я и сейчас слышу этот голос.
   "Тебе не понравилось угощение, Лестат?!" - спросила она.
   "Странный вкус, - задыхаясь, выдавил он,  глаза  его  расширились,  будто
каждое слово давалось ему с неимоверным усилием. Он не мог  шевельнуть  даже
пальцем. - Клодия!" - Тяжело дыша, он посмотрел на нее.
   "Тебе не понравился вкус детской крови?" - тихо сказала она.
   "Луи... - прошептал Лестат. На мгновение ему удалось  приподнять  голову,
но он тут же уронил ее на подушку.  -  Луи,  это...  полынь!  Слишком  много
полыни в крови. Она отравила их и меня, Луи..."
   Он попытался поднять руку. Я подошел поближе к столу.
   "Не двигайся!" - приказала она, встала и  склонилась  над  Лестатом.  Она
жадно вглядывалась в его лицо, точно так же, как он смотрел на мальчика.
   "Да, отец, полынь и настойка опия!" - сказала она.
   "Демон! - прошептал он, тщетно стараясь подняться. - Луи... положи меня в
гроб. Положи меня в гроб!" - еле слышно прохрипел он.  Его  рука  задрожала,
приподнялась и снова безжизненно упала.
   "Я положу тебя в гроб, отец,  -  сказала  Клодия  нежно,  словно  пытаясь
облегчить его мучения. - Но ты уже никогда не встанешь". -  И  она  вытащила
из-под подушки длинный кухонный нож.
   "Клодия! Остановись!" - воскликнул я, но ее глаза сверкнули в ответ дикой
злобой. Я никогда не видел  ее  такой;  я  замер,  как  парализованный.  Она
быстрым движением рассекла Лестату горло, он коротко,  сдавленно  вскрикнул:
"Боже!"
   Кровь хлынула потоком на его рубашку и плащ. У людей  не  бывает  столько
крови; в ней смешались кровь мальчика и кровь предыдущих  жертв;  он  крутил
головой, извивался, и  страшная  булькающая  рана  становилась  все  больше.
Клодия вонзила нож ему в грудь. Он качнулся вперед, судорожно  схватился  за
рукоятку ножа, но непослушные  пальцы  соскользнули.  Его  рот  распахнулся,
обнажились клыки, волосы падали ему на лоб,  он  бросил  на  меня  отчаянный
взгляд:
   "Луи! Луи!" - и, задыхаясь, упал на ковер.
   Клодия стояла над ним и смотрела сверху  вниз.  Вокруг  все  было  залито
кровью. Он стонал, пытаясь приподняться на руках. И вдруг  Клодия  бросилась
на него, схватила его за шею, вцепилась в его горло. Он сопротивлялся.
   "Луи, Луи..." - хрипел он, стараясь сбросить ее с себя, она падала, но не
отпускала его, снова взбиралась на него, падала и снова взбиралась...
   Наконец она оторвалась от него, быстро встала на ноги, прижала ладонь  ко
рту; на мгновение ее глаза затуманились. Я отвернулся, чтобы  не  видеть  ни
ее, ни его, меня била дрожь, это было невыносимо...
   "Луи! - сказала она, но я только мотнул головой, на миг  мне  показалось,
что стены дома качаются. - Луи,  -  повторила  она.  -  Смотри,  что  с  ним
творится..."
   Лестат неподвижно лежал на спине. Его тело  сморщивалось  и  высыхало  на
глазах. Кожа становилась толще, пошла морщинами и побелела  так,  что  стали
видны даже самые маленькие сосуды. Я задыхался, но не мог отвести глаз, даже
когда начали проступать кости и губы поползли  в  стороны,  обнажая  ужасные
зубы,  а  нос  превратился  в  две  зияющие  дырки.  Но   глаза   оставались
прежними,они дико смотрели в потолок, зрачки бешено  вращались.  Потом  кожа
потрескалась, становясь все тоньше,  и  истлела  на  наших  глазах.  Глазные
яблоки закатились, белки потускнели. Шапка светлых  волнистых  волос,  плащ,
пара начищенных до блеска ботинок - вот и все, что осталось от Лестата.
   Я стоял и беспомощно смотрел на этот ужас.
 
*** 
 
   - Кажется, прошла вечность. Мы  молча  смотрели  на  останки.  Кровь  уже
успела впитаться в ковер, и цветочный узор потемнел. Кровь  была  повсюду  -
липкая и черная на паркетном полу, - пятна темнели на платье Клодии,  на  ее
белых туфельках, на лице. Она попыталась вытереть лицо и руки салфеткой,  но
из этого ничего не вышло. Потом она сказала:
   "Луи, ты должен помочь мне вытащить его отсюда!"
   "Нет!" - Я повернулся спиной к ней и к трупу.
   "Ты сошел с ума, Луи? Тело не может оставаться здесь! - воскликнула  она.
- Да и мальчики тоже. Ты обязан помочь мне! Мне больше не к кому обратиться,
Луи!"
   Я понимал, что Клодия права, но  не  мог  ничего  с  собой  поделать.  Ей
пришлось понукать меня, тащить за собой  почти  на  каждом  шагу:  мое  тело
отказывалось повиноваться. Мы спустились  во  двор,  заглянули  на  кухню  и
обнаружили там, в печи, кости горничных. Мы совершенно забыли про них, и это
была глупая опасная беспечность. Клодия выгребла  их,  положила  в  мешок  и
перетащила в экипаж. Я сам запряг лошадей, успокоил пьяного кучера и  погнал
прочь из города  в  сторону  Байю  Сент-Жан,  к  огромному  черному  болоту,
простиравшемуся до озера Поншартрен. Клодия молча сидела рядом  со  мной  на
козлах. Мы оставили позади городские  ворота  с  газовым  фонарем,  миновали
деревенские домики  предместий.  Изрытая  глубокими  колеями  дорога  начала
сужаться. По обе стороны потянулись болота, скрытые глухой стеной  кипарисов
и дикого винограда.
   Я никак не мог решиться дотронуться до  Лестата;  Клодия  сама  завернула
тело в простыню и осыпала его белоснежными хризантемами. Это было ужасно.  Я
хоронил его последним. Сверток показался мне почти невесомым,  я  чувствовал
сладкий запах тления. Я положил его на плечо  и  ступил  в  черную  болотную
воду. У меня хлюпало в ботинках, но я все шел и шел:  хотел  похоронить  его
подальше от детей. Сам не знаю зачем, я заходил все  глубже  и  остановился,
только когда светлая лента дороги почти скрылась из виду и небо  в  просвете
над ней начало тревожно бледнеть. Я опустил тело вниз, в  болотную  жижу.  И
стоял,  потрясенный,  и  смотрел,  как  илистая  вода  смыкается  над  белым
бесформенным свертком. Я медленно приходил в себя. Спасительное  оцепенение,
которое хранило меня всю дорогу от Рю-Рояль, исчезло без следа. Я смотрел на
воду и говорил себе: видишь, это Лестат. Его тайная сила, его волшебный  дар
превращения - все умерло, кануло в бездну. И вдруг  неведомая  грозная  сила
потянула меня вниз, за ним, в вечную темноту, откуда нет возврата.  Я  будто
слышал властный голос, он звучал громко и  отчетливо,  по  сравнению  с  ним
человеческая речь могла показаться невнятным бормотанием.  "Ты  знаешь,  что
должен сделать. Сойди во тьму и покончи со всем раз и навсегда".
   Но вдруг донесся голосок Клодии, она звала меня по имени. Я  обернулся  и
сквозь сплетение ветвей увидел ее фигурку, далекую и крошечную, словно белый
огонек, мерцающий на дороге.
   На рассвете мы улеглись в гроб, она прижалась к моей груди, обняла меня и
прошептала, что любит, что теперь мы навсегда свободны.
   "Я люблю тебя, Луи", - повторяла она снова и снова, и  наконец  кромешная
тьма сжалилась надо мной и усыпила мой разум.
   Вечером,  когда  я  проснулся,  Клодия  разбирала   вещи   Лестата.   Она
действовала сосредоточенно и методично,  но  я  видел,  что  в  душе  у  нее
клокочет ярость. Она опустошала шкатулки и ящики комодов,  сваливала  все  в
кучу на ковре, снимала с плечиков костюмы, выворачивала карманы, бросала  на
пол монеты, театральные билеты и обрывки бумаги, рылась в дорожных сундуках.
Я завороженно наблюдал за ней, стоя на  пороге  комнаты,  время  от  времени
поглядывая на гроб Лестата, увитый траурными лентами и кусками черной ткани.
Мне вдруг  захотелось  открыть  его  и  увидеть  внутри  Лестата,  живого  и
невредимого.
   "Ничего! - наконец сказала Клодия и раздраженно скомкала  попавшуюся  под
руку одежду. - Ни намека на то, откуда он  явился  и  кто  превратил  его  в
вампира!"
   Она посмотрела на меня, ища  сочувствия,  но  я  отвернулся,  избегая  ее
взгляда, и пошел в свой кабинет. Там хранились мои книги и вещи,  оставшиеся
от матери и сестры. Я сел на кровать. Я слышал, что она  идет  за  мной,  но
даже не поднял головы.
   "Он заслужил смерть!" - сказала она.
   "Тогда и мы заслуживаем ее. Каждую ночь, - ответил я. - Оставь меня. -  Я
плохо понимал, что говорю. В  моей  голове  беспорядочно  теснились  обрывки
мыслей. - Я буду заботиться о тебе, потому что иначе ты не выживешь,  но  не
хочу больше видеть тебя рядом с собой. Спи в своем ящике и не приближайся ко
мне".
   "Но я же предупреждала тебя. Ты  знал,  что  я  собираюсь  сделать..."  -
Никогда еще ее голос не звучал так тонко и беззащитно.
   Я взглянул на  нее  с  удивлением,  но  без  сочувствия.  Она  совершенно
преобразилась. Кукольное личико выражало ужасное волнение.
   "Я говорила тебе, Луи! - лепетала она трясущимися губами. -  Я  поступила
так ради нас обоих, чтобы мы наконец обрели свободу".
   Я не мог смотреть на нее. Эта  красота,  эта  видимость  невинности...  и
такое страшное страдание на лице. Я выбежал из  комнаты,  может  быть,  даже
толкнул ее, не помню. И уже на лестнице вдруг услышал странный звук.
   Это случилось впервые за долгие годы, впервые с той ночи, когда  я  нашел
ее, живую, льнущую к телу матери. Она плакала!
   Против воли я повернул назад. Клодия плакала так горько, так  безысходно,
словно не надеялась, что кто-нибудь ее  услышит.  Я  вошел  в  комнату.  Она
лежала на кровати, где я обычно сидел с книгой. Она свернулась  в  клубочек,
все ее тело содрогалось от рыданий. Сердце у меня  разрывалось.  Даже  живым
ребенком она плакала не так горько. Я медленно, тихо опустился рядом с  ней,
положил руку ей на плечо. Она подняла голову, ее  губы  дрожали,  из  широко
раскрытых глаз катились слезы. Эти слезы отливали кровью, кровь была  у  нее
на руках, но Клодия ничего не замечала.  Она  откинула  волосы  со  лба,  ее
душили рыдания.
   "Луи... - прошептала она, - если ты уйдешь... если я потеряю тебя, у меня
не останется ничего... Ради  тебя  я  бы  оставила  все,  как  прежде...  Но
сделанного не воротишь".
   Она обхватила меня руками, всхлипывая, прижалась к моей груди. Я не хотел
даже прикасаться к ней, но в следующую минуту  уже  сжимал  ее  в  объятиях,
гладил растрепанные волосы.
   "Я не могу жить без тебя... - шептала  она.  -  Мне  легче  умереть,  чем
расстаться с тобой. Когда ты смотрел на меня  таким  ужасным  взглядом,  мне
казалось, что я умираю. Если ты разлюбишь меня, я умру,  умру  так  же,  как
он!"
   Она плакала все громче, все безнадежней, и я  не  выдержал,  обнял  ее  и
поцеловал нежную шею, щеки, похожие на спелые плоды из райского сада.
   "Все хорошо, милая, - успокаивал я ее. - Все будет хорошо..."
   Я качал ее на руках медленно,  плавно,  и  она  наконец  затихла,  только
шептала, что мы теперь будем счастливы и свободны навсегда,  что  начинается
новая, прекрасная жизнь.
 
*** 
 
   - Новая, прекрасная жизнь... Что означает смерть для того,  ному  суждено
дожить до конца света? Да и что такое "конец света", как  не  пустая  фраза,
потому что никто толком не знает, что представляет  из  себя  этот  свет?  Я
пожил в двух столетиях. Видел, как новое поколение создает новые  прекрасные
иллюзии, а следующее их  безжалостно  развенчивает.  Я  сам  давно  перестал
строить воздушные замки и жил сегодняшним днем; вечно юный и вечно  древний,
я  представлялся  самому  себе  чем-то  вроде  часов,  тикающих  в  пустоте:
лицо-циферблат выкрашено в белый цвет, глаза глядят в никуда; вырезанные  из
слоновой  кости  руки-стрелки  показывают  время  ни  для  кого...  в  лучах
первородного света, который существовал еще до начала  мира,  до  того,  как
Господь отделил свет от тьмы. Тик-так, тикают самые точные  часы,  в  пустой
комнате размером со вселенную.
   Я шел по улицам один, мои ладони хранили запах  волос  Клодии,  запах  ее
платья; вечерняя темнота расступалась перед моими  глазами  на  много  шагов
вперед. Вдруг я понял, что стою перед собором. Что такое смерть,  если  тебе
суждено дожить до конца света? Я подумал о смерти брата, вспомнил его четки,
запах ладана и воска; вспомнил, как его отпевали,  и  мне  захотелось  снова
услышать пение хора, стройные голоса женщин, стук четок. Все  это  было  как
будто вчера, так ясно  и  осязаемо...  Я  шагнул  вперед,  навстречу  темной
громаде собора.
   Двери были незаперты, в щель  пробивался  слабый,  мерцающий  свет.  Была
суббота, люди пришли исповедаться перед воскресной мессой  и  причастием.  Я
заглянул внутрь. Тускло  горели  свечи.  Вдали  из  теней  выплывал  алтарь,
осыпанный белыми цветами.  Раньше  на  месте  этого  собора  была  маленькая
церковь, именно в ней отпевали брата. Я вдруг понял, что с тех пор  ни  разу
не бывал в храме, не поднимался по  каменным  ступеням...  Толкнул  дверь  и
вошел.
   Страха не было. Наоборот, я ждал с надеждой, что стены  содрогнутся,  что
пол уйдет у меня из-под ног. Я вступил под  темные  своды  и  увидел  далеко
впереди, на алтаре, слабый блеск дароносицы. И вспомнил,  что  однажды  чуть
было не зашел сюда во время службы; окна тогда ярко светились и пение  плыло
над Джексон-сквер. Но в тот раз я не решился войти: подумал, а вдруг в храме
меня подстерегает опасность, о которой не  успел  рассказать  Лестат,  вдруг
провалюсь сквозь землю или меня поразит удар молнии.  Меня  и  тогда  тянуло
войти, но я заставил себя даже не думать об этом и пошел прочь от искушения,
от распахнутых дверей и хора, слившего сотни голосов воедино.  Я  нес  тогда
Клодии подарок, куклу  в  подвенечном  уборе:  взял  ее  из  темной  витрины
магазина; она была в большой красивой коробке, перевязанной  лентами.  Кукла
для Клодии. Я вспомнил, как прижимал ее к груди, и, шагая прочь,  слышал  за
спиной тяжелое дыхание органа, и глаза у  меня  болели  от  слепящего  света
тысячи свечей.
   Я вспомнил тот день и как  я  тогда  боялся  даже  взглянуть  на  алтарь,
услышать звуки Pange Lingua. И снова подумал о брате. Вдруг я  увидел  гроб,
он плыл по проходу, следом шли скорбящие. Теперь  я  ничего  не  боялся,  но
хотел, чтобы  мне  стало  страшно,  чтобы  что-то  случилось...  Я  медленно
пробирался вперед вдоль темных каменных стен. Было сыро и холодно,  хотя  на
улице стояла жара. И опять вспомнил про куклу. Где она сейчас? Клодия годами
с ней играла. Я вдруг понял, что судорожно шарю в воздухе руками  в  поисках
этой куклы и не могу, не могу ее найти, как в кошмарном сне, когда двери  не
открываются, не задвигается ящик комода, а ты  снова  и  снова  бессмысленно
бьешься головой об стену и не можешь понять, почему  ничего  не  получается,
почему шаль, наброшенная на спинку стула, рождает в тебе смертельный ужас.
   Я очнулся. Длинная очередь прихожан выстроилась в  исповедальню.  Вот  из
кабинки вышла женщина. Мужчина, первый в очереди,  отчего-то  замешкался.  Я
заметил его  краем  глаза,  даже  сейчас  глаза  вампира  не  подвели  меня.
Обратившись к нему  лицом,  чтобы  получше  рассмотреть,  встретился  с  его
пристальным взглядом и поспешно повернулся спиной. Я услышал, как  закрылась
за ним дверь исповедальни, прошел вперед по  проходу,  устало  опустился  на
пустую скамью и едва удержался,  чтобы  по  старой  привычке  не  преклонить
колени. Меня, как простого смертного, терзали сомнения.  Я  закрыл  глаза  и
попытался ни о чем н