стене, была распахнута дверь, и в  дальнем
конце двора горел свет. Я беззвучно  пересек  узкую  улочку  и  почувствовал
тяжелый  запах  кухни.  Чуть  помедлив,  я  зашел  внутрь.   Кто-то   быстро
промелькнул по двору, стукнула задняя дверь. Я огляделся и  заметил  женскую
фигуру возле кухонной плиты. Это была высокая  худая  негритянка  с  тонким,
выразительным лицом. Ее кожа блестела, как полированный черный  мрамор.  Она
помешивала варево в большой кастрюле. Я уловил сладкий запах специй, свежего
майорана и лаврового листа;  но  вдруг  тошнотворной  волной  накатил  смрад
мясной похлебки,  кровь  и  плоть  разлагались  и  булькали,  над  кастрюлей
поднимался удушливый  пар.  Я  подошел  поближе.  Девушка  отложила  длинную
железную ложку, выпрямилась, уперлась руками в великолепные, точеные  бедра,
белый фартук подчеркивал тонкую,  изящную  талию.  Кипящая  жижа  плескалась
через край, и брызги шипели на раскаленных углях. Я вдохнул  соблазнительный
душный запах девушки, заглушающий даже странную смесь  ароматов  готовящейся
пищи. Теперь я стоял совсем  близко,  прислонившись  спиной  к  стене  дома,
увитой диким виноградом. Наверху скрипки заиграли вальс и  пол  заскрипел  -
начались танцы. Девушка подошла к двери и, грациозно  изогнув  длинную  шею,
всмотрелась в темноту двора.
   "Месье! - Она заметила меня и вышла  в  круг  света,  падавшего  из  окна
верхнего этажа. Я разглядел большую округлую грудь, тонкие шелковистые  руки
и холодную красоту лица. - Вы пришли на вечеринку,  месье?  Тогда  вам  надо
пройти наверх..."
   "Нет, моя прелесть, я пришел не на вечеринку. - Я выступил из тени.  -  Я
пришел за тобой".
 
*** 
 
   - На следующий вечер, когда я проснулся, все уже было готово  к  отъезду:
наши вещи и ящик с гробом отправлены на пароход, слуги распущены  по  домам,
мебель накрыта белыми чехлами. Билеты, банковские чеки и документы лежали  в
плоском черном бумажнике.
   "Значит, мы и вправду уезжаем", - подумал я.
   Я предпочел  бы  сегодня  не  убивать,  но  это  было  невозможно  -  нам
предстояло путешествие,  и  я  постарался  насытиться,  правда,  небрежно  и
наспех. Так же поступила и Клодия. Скоро нам нужно было  выходить.  Я  сидел
дома один и ждал ее. Почему-то  она  задерживалась,  и  я,  по  обыкновению,
волновался. Боялся за нее, хотя не  раз  убеждался  в  том,  что  она  может
околдовать кого угодно.  Часто,  оказываясь  слишком  далеко  от  дома,  она
упрашивала прохожих помочь ей. Те с  радостью  соглашались  и  приносили  ее
прямо к нашему порогу, передавали в руки отца, и я щедро  благодарил  их  за
возвращение блудной дочери.
   Наконец я услышал  быстрые  шаги.  Она  бежала,  и  я  подумал,  что  она
перепутала время и решила, что опаздывает. Я посмотрел  на  часы:  в  запасе
целый час. Но, взглянув на нее, я понял: что-то не так.
   "Луи,  двери!"  -  выдохнула  она  с  порога,  прижимая  руку  к   тяжело
вздымающейся груди, и пробежала мимо меня по коридору. Я последовал за  ней,
запер двери на галерею, повинуясь ее отчаянным жестам.
   "Что случилось? - спрашивал я. - Что с тобой?"
   Но она захлопнула распахнутые окна, закрыла дверь на узенький  балкончик,
подняла колпак светильника и быстро  задула  огонь.  Теперь  только  уличные
фонари слабо освещали комнату. Она  отдышалась,  держась  за  сердце,  потом
взяла меня за руку и потянула к окну.
   "Он шел за мной, - прошептала она. - Я слышала его  шаги  всю  дорогу  до
дома, но сперва ничего не поняла. - Она перевела дыхание.  Яркая  вспышка  в
окне напротив осветила ее смертельно бледное лицо. - Луи, это тот музыкант!"
   "Ну и что? - ответил  я.  -  Должно  быть,  он  встречал  тебя  раньше  с
Лестатом".
   "Луи, он стоит там, внизу. Посмотри в окно. Попробуй разглядеть его".
   Она была потрясена, даже напугана. Я ступил на  балкон,  не  отпуская  ее
ладони. Она спряталась за штору, крепко сжимая мою руку. Она тоже боялась за
меня. До полуночи оставалось не более часа, и  Рю-Рояль  опустела:  магазины
закрылись, экипажи  возле  театра  только  что  разъехались.  Где-то  справа
хлопнула дверь, и какая-то  парочка  быстро  зашагала  к  перекрестку.  Лицо
женщины скрывала большая белая шляпа. Их шаги замерли  вдали,  и  снова  все
стихло. Я никого не видел и не чувствовал ничьего присутствия. Клодия тяжело
дышала за моей спиной. Вдруг поблизости что-то шевельнулось. Я вздрогнул, но
тут же догадался, что это птицы на подоконнике внизу. Клодия тоже вздрогнула
и подобралась поближе ко мне.
   "Там никого нет..." - начал было я шепотом, но вдруг осекся.
   Я увидел музыканта! Он стоял у входа  в  мебельный  магазин  так  тихо  и
неподвижно, что я едва не проглядел его. Должно быть, этого он и  хотел.  Он
повернул в мою сторону лицо, блеснувшее  в  темноте,  точно  вспышка  белого
света. Тревога и растерянность бесследно  исчезли  с  окаменевших  черт,  на
бледной коже чернели  огромные  глаза.  Он  смотрел  на  меня.  Сомнений  не
оставалось: он стал вампиром.
   "Я вижу его", - прошептал я, едва шевеля губами. Клодия прижалась ко мне,
ее рука дрожала в моей ладони, сердце бешено колотилось.
   Она тоже увидела его и задохнулась. Я смотрел вниз, он  не  двигался,  но
вдруг кровь застыла у меня в жилах. Я услышал шаги,  скрипнули  ворота;  они
приближались, эти размеренные, громкие, гулкие, знакомые шаги на лестнице...
Клодия зажала рот ладонью, чтобы не закричать. Вампир внизу  не  двинулся  с
места. И я узнал эти шаги. Они принадлежали Лестату. Он добрался до  входной
двери, дернул за ручку, но она не поддалась; он  тряс  ее,  бился  в  дверь,
будто хотел сорвать ее с петель. Клодия забилась в угол,  согнулась,  словно
от колик, ее безумный взгляд метался между мной и вампиром за окном.  Грохот
за дверью нарастал, и я услышал голос.
   "Луи! - кричал Лестат, - Луи!"
   Он ревел, как  раненый  зверь.  И  вдруг  окно  гостиной  разлетелось  на
осколки, звякнула задвижка.  Я  торопливо  схватил  лампу  со  стола,  ломая
спички, зажег огонь.
   "Закрой окно и отойди подальше, - крикнул я Клодии,  и  она  подчинилась,
выведенная из оцепенения четкими словами приказа. - Зажги  остальные  лампы.
Скорей".
   Она вскрикнула, чиркая спичкой: Лестат был уже в холле.
   Спустя мгновение он предстал перед нами. У меня перехватило дыхание, и  я
невольно отступил назад. Да, это был Лестат собственной  персоной,  целый  и
невредимый. Наклонив вперед  голову,  выпучив  глаза,  он  покачивался,  как
пьяный, упираясь в косяк, чтобы не  упасть.  Его  кожа  была  словно  клубок
шрамов после страшных ожогов; мутные глаза налились кровью.
   "Не подходи... ради всего святого, - прошептал я. - Я брошу лампу,  и  ты
сгоришь заживо".
   И тут же услышал царапающий звук: сообщник Лестата карабкался  по  стене.
Его пальцы обхватили прутья балконной решетки. Он всем  телом  навалился  на
балконную дверь, стекло разбилось, Клодия пронзительно закричала.
   Невозможно описать,  что  было  дальше.  Помню,  что  запустил  лампой  в
Лестата, она разбилась у его ног, и пламя охватило ковер.  В  руках  у  меня
оказался факел - длинный кусок  покрывала,  которое  я  стянул  с  дивана  и
поджег. Я боролся с Лестатом, отбивался руками  и  ногами.  Клодия  отчаянно
кричала. Разбилась еще одна лампа, и пламя побежало по  шторам.  На  Лестате
задымилась одежда, пропитавшаяся керосином, он яростно хлопал себя по  спине
и бокам, неловко пытался затушить пламя. Он еще не оправился  после  смерти,
ему трудно  было  сохранять  равновесие,  но,  когда  его  стальные  объятия
сомкнулись  вокруг  меня,  мне  пришлось  укусить  его  за   пальцы,   чтобы
освободиться. На улице  поднялся  шум,  раздались  крики.  Загудел  колокол,
возвещая о пожаре. Комната походила на преисподнюю. В яркой вспышке света  я
увидел Клодию, она дралась с музыкантом. Тот никак не мог поймать ее, он еще
не успел войти в силу, а она вертелась, как птичка, и выскальзывала  из  его
неуклюжих рук. Мы с Лестатом катались по полу в  клубах  пламени,  удушливый
жар обжигал мне лицо. Клодия  вдруг  собралась  с  духом,  отбросила  страх,
схватила кочергу и ударила его; она била куда попало, он ослабил хватку, и я
наконец с трудом вырвался из его рук. Она  била  его,  била  и  рычала,  как
бешеный зверь. Его лицо исказилось от боли, он  прижимал  к  себе  перебитую
руку. Его сообщник лежал на ковре с проломленным черепом.
   Плохо помню, что случилось потом. Кажется,  я  выхватил  кочергу  из  рук
Клодии и ударил его в висок. Но его ничто не могло остановить. Одежда на мне
и на Клодии уже начала дымиться, я подхватил ее на руки и бросился  вниз  по
лестнице, собственным телом гася огонь на ее платье, Я снял плащ  и  сбил  с
него пламя. Навстречу нам бежали люди, огромная толпа уже  заполонила  двор,
кто-то  забрался  на  крышу  кирпичной  кухни.  Я  нес  Клодию   на   руках,
проталкивался плечами через невообразимую толчею, не отвечая  на  вопросы  и
крепко прижимая ее к себе. Наконец мы  вырвались  из  толпы,  она  судорожно
всхлипывала у меня над ухом, и я побежал. Я бежал, как слепой,  не  разбирая
дороги, свернул в первый узенький  проулок;  бежал  и  бежал,  пока  все  не
стихло, остались только мои шаги и ее дыхание. Я остановился. Мы снова  были
одни - мужчина и ребенок, обожженные и израненные. Мы молча и жадно  вдыхали
тихий ночной воздух.
 
Часть II 
 
   Всю  ночь  я  простоял  на  палубе  французского  корабля  "Марианна"   и
всматривался в лица пассажиров, которые поднимались по трапу. На  набережной
толпился народ, в каютах допоздна шумели вечеринки, палубы  ходили  ходуном.
Но к рассвету все стало стихать, экипажи разъехались от причала.
   На борт поднялись последние пассажиры. Но Лестат и его сообщник, если они
выжили в огне (а я в этом не сомневался), не добрались до судна.  Наш  багаж
уже давно был на корабле и все, что могло  навести  их  на  след,  наверняка
сгорело. Но все же я смотрел на трап, и Клодия, надежно запертая в каюте, не
отрывалась от иллюминатора, Однако Лестат так и не появился.
   Мы отплыли, как я и надеялся, еще до рассвета. Провожающие махали вслед с
зеленого  склона  над  набережной.  Корабль  вздрогнул,  плавно  отчалил   и
величественно заскользил по волнам Миссисипи.
   Огни Нового Орлеана удалялись, тускнели, и скоро позади  осталось  только
бледное свечение на фоне мерцающих облаков. Я устал от воспоминаний, но  все
же стоял и смотрел на огни, пока они не скрылись за горизонтом,  потому  что
знал, что, может быть, никогда уже сюда не вернусь. Было почти  утро,  когда
мимо проплывал пирс усадьбы Френьеров и Пон-дю-Лак, и я  уже  мог  различить
зеленую стену тополей и кипарисов,  вырастающую  из  темноты  вдоль  берега.
Далее оставаться на палубе становилось опасно.
   Я повернул ключ в замке каюты и  почувствовал  страшное  опустошение.  Ни
разу за долгие годы жизни в нашей веселой семейке мне не было так безысходно
страшно, и этому страху не было  конца.  Я  забывался  только  на  считанные
минуты, когда разум и тело  уже  не  могли  выносить  жуткого  напряжения  и
слабость пересиливала страх; но легче не становилось. Лестат был  сейчас  за
много миль от нас, но его воскресение пробудило во мне прежний тайный  ужас.
Клодия сказала:
   "Мы в безопасности, Луи, все хорошо".
   И я в ответ шепнул: "Да".
   Но видел перед собой Лестата, эти выпученные глаза, это покрытое  рубцами
тело. Как смог он вернуться, как ему удалось победить  смерть?  Разве  можно
воскреснуть из этих ссохшихся останков?  Каков  бы  ни  был  ответ,  что  он
означал не только для него,  но  и  для  Клодии,  и  для  меня?  Мы  были  в
безопасности от него, но были ли мы в безопасности от самих себя?
   На корабле стали происходить непонятные вещи. Люди удивлялись: живых крыс
не было, только их трупы, высушенные  и  невесомые,  будто  пролежавшие  уже
несколько дней. И началась странная лихорадка.  Человек  чувствовал  боль  и
слабость в горле, непонятные пятнышки появлялись то тут, то  там,  а  иногда
пятен не было вообще, просто открывались  старые  раны  и  начинали  болеть.
Человек засыпал и не просыпался.  Пока  мы  пересекли  Атлантику,  несколько
трупов похоронили в море. Я избегал общества, якобы опасаясь  лихорадки;  не
хотелось сидеть в курительной комнате, слушать истории из  жизни  и  досужие
человеческие разговоры. "Ел" я тоже в одиночестве. Клодия, наоборот,  любила
ранними вечерами смотреть, как люди прогуливаются по палубе,  а  потом  тихо
говорила мне: "Думаю, вон та будет следующей жертвой..."
   Я откладывал книгу и смотрел в иллюминатор, море  нежно  укачивало  меня,
звезды сияли так ярко и так близко, как никогда не бывает на земле; они  как
будто касались волн. Я сидел в темной каюте один, и мне казалось,  что  небо
опускается, чтобы соединиться с водой, что небеса и земля  вот-вот  сойдутся
воедино, закроется страшная пропасть, и  откроется  великая  тайна,  и  хаос
сменится гармонией. Но кто же явит миру это откровение? Бог? Или  сатана?  Я
вдруг подумал, какой покой обрету, когда  узнаю  дьявола,  увижу  его  лицо;
пусть это будет страшная встреча, но я наконец узнаю, что всецело принадлежу
ему, кончится мучительное неведение, и я перешагну грань,  которая  навсегда
отделила меня от человеческого естества.
   Мне казалось, что корабль движется  навстречу  этой  тайне.  Нас  обнимал
бескрайний простор, и не было ему конца, и  сердце  замирало  от  красоты  и
величия мира. И вдруг я понял, что "обрести  покой"  -  это  совсем  не  то;
наоборот, это ужасно. Разве можно найти покой  в  вечном  проклятии?  И  что
такое мои мучения по сравнению с адским неугасимым пламенем? Тихое колыхание
волн под вечными звездами, и сами звезды - что общего у них  с  дьяволом?  И
образы,  памятные  с  детства,  всегда  неподвижные  в  безумном  водовороте
смертной жизни; ангел смотрит в лицо Господа, и строгий Лик Божий - вот  где
вечный покой, - и мирная гладь морская - только прикосновение к нему.
   Но даже в эти мгновения, когда корабль спал, и спал весь  мир,  небеса  и
преисподняя казались мне только выдумкой, плодом человеческого  воображения.
Узнать, существуют ли они на самом деле, поверить, все равно во что - в  рай
или ад - только это, наверное, могло успокоить меня.
   Клодия, как и Лестат, всегда любила, чтоб было светло. Она  проснулась  и
зажгла все лампы. У одной пассажирки она  позаимствовала  прелестную  колоду
карт в стиле Марии Антуанетты: на  ярко-малиновом  фоне  рубашек  расцветали
золотые лилии. Она раскладывала пасьянс и  все  время  спрашивала  меня  про
Лестата, как он мог выжить, и я поневоле стал отвечать. Она  уже  оправилась
от потрясения. Если и помнила, как кричала  в  огне,  то  сейчас  не  хотела
думать об этом; а слезы, которые она проливала у меня  на  руках,  казалось,
совсем  стерлись  из  ее  памяти.   Она   стала   прежней   -   решительной,
хладнокровной. И спокойной. Ничего не боялась и ни о чем не жалела.
   "Надо было сжечь его, - сказала она. - Мы, как дураки, поверили,  что  он
умер".
   "Но как он сумел выжить? - спросил я. - Ты же видела эти останки".
   Я действительно ничего не понимал и с  радостью  бы  забыл  все  это,  но
ничего не получалось. Клодия размышляла вслух:
   "Предположим, он  перестал  бороться,  но  был  еще  жив;  заключенный  в
беспомощный труп, но в полном сознании..."
   "В полном сознании!" - прошептал я.
   "Представь, он оказался в болоте и услышал, что мы  уезжаем,  и  нашел  в
себе силы двигаться. Темнота вокруг  кишела  живыми  существами.  Однажды  я
видела, как он поймал в саду маленькую ящерку, оторвал ей голову и  смотрел,
как она умирает. Воля к жизни в  нем  безгранична.  Его  руки  всегда  цепко
хватали все, что движется."
   "Воля к жизни? - сказал я. - Думаю, дело не в этом..."
   "Он напился крови, набрался сил, дополз до дороги и  нашел  еще  кого-то.
Быть может, припав к земле, он подстерег проезжающий экипаж, а может,  полз,
собирая кровь  повсюду,  где  только  можно,  пока  не  добрался  до  лачуги
иммигрантов или до какой-нибудь усадьбы. Представляю себе, как он  выглядел!
- Она прищурилась и посмотрела на лампу под потолком. Голос ее был приглушен
и ничего не выражал. - Что он сделал потом?  Мне  это  совершенно  ясно.  До
рассвета он бы не успел вернуться в Новый Орлеан и, скорее всего,  пошел  на
кладбище в Олд-Байю. Благотворительная больница каждый день доставляет  туда
гробы. Я прямо вижу, как он раскапывает свежую могилу,  вываливает  в  грязь
труп из гроба и прячется в нем. До следующей ночи его никто  не  потревожит.
Да... так оно и было, я уверена".
   Я долго думал и согласился, что, наверное, она права. Клодия выложила  на
стол еще одну  карту,  посмотрела  на  круглое  лицо  седовласого  короля  и
задумчиво добавила:
   "На его месте я поступила бы именно так. Почему ты так смотришь?"  -  Она
собрала карты; маленькие пальцы старались аккуратно  сложить  колоду;  потом
она перетасовала их.
   "Ты уверена, что, если бы мы сожгли его, он бы умер?"
   "Конечно, уверена: если нечему воскресать, то ничего и не  воскреснет.  К
чему ты клонишь?" - Она сдала карты себе и мне на небольшом дубовом столике,
но я к ним не притронулся.
   "Не знаю... - прошептал я. - Наверное, не было никакой воли к жизни...  В
этом нет нужды".
   Клодия спокойно смотрела на меня, и  я  не  мог  догадаться,  о  чем  она
думает, поняла ли она, о чем я говорю.
   "Наверное, он просто не мог умереть... А что если он и  мы...  и  правда,
бессмертны?"
   Она смотрела на меня и молчала.
   "Сознание в этом ужасном теле... - Я отвел глаза. - Если так,  то  почему
бы сознанию не присутствовать в чем угодно: в огне, солнечном свете... Какая
разница?"
   "Луи, ты просто боишься, - мягко сказала Клодия, - и не  хочешь  побороть
страх. Ты не понимаешь: страх опасен. Мы узнаем ответ. Мы  найдем  тех,  кто
владеет этими знаниями издревле, с тех пор как вампиры появились  на  земле.
Это наше право, право  первородства,  а  Лестат  лишил  нас  его  и  поэтому
заслужил смерть".
   "Но он не умер..." - сказал я.
   "Он мертв, - ответила она. - Никто не мог выйти  из  этого  дома,  кругом
были люди, так что он  погиб,  как  и  этот  припадочный  эстет,  его  друг.
Сознание... Разве это важно?"
   Она собрала карты и отложила их, жестом попросила меня подать со  столика
возле койки ее книги. С ними она не расставалась. Это были разные сведения о
вампирах, она штудировала их,  как  учебники.  Там  не  было  ни  английских
романов ужасов, ни рассказов Эдгара По,  никакой  фантастики,  только  сухие
отчеты о появлении вампиров в Восточной Европе. Она молилась на| свои книги,
как на Библию; вычитала, что в этих странах  останки  вампиров  сжигали,  но
сперва отрубали голову и втыкали в сердце кол. Она читала их и перечитывала;
пока  мы  пересекали  Атлантику,  она   выучила   почти   наизусть   записки
путешественников, ученых и миссионеров. И составила план нашего  путешествия
по суше, без бумаги и карандаша - все держала в голове. Мы не будем заезжать
в блистательные европейские страны, мы сойдем на побережье Черного  моря,  в
Варне, углубимся в Карпаты, и  там,  среди  глухих  деревушек,  начнем  свои
поиски.
   Не о том мечтал я. Мне  хотелось  повидать  другой  мир,  обрести  другие
знания, и Клодия пока что не могла меня понять. Я так  давно  хотел  увидеть
Европу, ее древние страны, великие города;  но  Клодия  настояла  на  своем.
Корабль прошел Гибралтарский пролив, и мы уже плыли по Средиземному морю.
   Я ждал встречи с его голубыми волнами, но  это  было  ночное  море,  и  я
напрасно мучился, пытаясь вспомнить, каким оно было в  годы  моего  детства.
Средиземное море  стало  для  меня  черным  навсегда.  В  короткие  холодные
предрассветные часы,  когда  даже  Клодия  засыпала,  утомленная  чтением  и
голодом, потому что из осторожности мы почти всегда голодали,  я  опускал  к
самой воде фонарь, но ничего не мог разглядеть, кроме черных волн,