ше - вся сомкнувшаяся  вокруг  него
кучка его молодых единомышленников, тоже искавших приключений и таких же
благочестивых и дерзких, как он, увлекала его вперед с  неправдоподобной
быстротой, - прямо как в сказке, мчали принца его товарищи из деревни  в
деревню. Распускались на ветках деревьев белые и алые цветы, из  голубой
небесной дали веяло мягким ветром, молодые удальцы шутили, спорили,  пе-
ли. Иногда они делали привал, поедали груды хлеба, красное  вино  словно
само собой лилось в глотки, такое же родное, как здешний воздух и земля.
Девушки с золотистой кожей приходили и садились на колени к смуглым юно-
шам. А те заставляли их визжать или краснеть - одни обняв слишком смело,
другие прочитав столь же дерзкие самодельные вирши. В пути они частенько
спорили между собой о религии,
   Всем, кто окружал Генриха, было не больше двадцати лет или около  то-
го, все они были полны задорного упрямства, не желали признавать ни зем-
ных установлении, ни сильных мира сего. Властители, уверяли юноши,  отв-
ратились от бога. А господь бог смотрит на все  совсем  иначе,  и  образ
мыслей у него примерно та" кой же, как у них, двадцатилетних юнцов. Поэ-
тому они были убеждены, что их дело правое и что им сам черт не брат,  а
уж французского двора они боялись меньше всего. Пока отряд еще ехал  че-
рез южные провинции, к нему навстречу выходили старики-гугеноты и,  воз-
дев руки к небу, заклинали принца Наваррского остерегаться врагов и  бе-
речь себя. Он знал, что долгий опыт сделал их недоверчивыми. - Но, доро-
гие друзья, теперь все пойдет по-другому. Я ведь женюсь на сестре  коро-
ля. Вам будет дана свобода веры, вот вам мое слово.
   - Мы восстановим свободу! - кричали всадники вокруг него.
   - И власть народа!
   - И право! И право!
   - А я говорю: свободу!
   Это слово звучало все громче. Вооруженные и воодушевленные им, поска-
кали они толпой на север. Многие, быть может, большинство,  представляли
себе дело так, что вместо тех,  кого  они  сейчас  называли  свободными,
власть и наслаждения будут вкушать они сами. Генрих вполне понимал  этих
людей, он умел распознавать их среди прочих и,  пожалуй,  даже  любил  -
ведь с ними было легко. Однако не они были его друзьями. Друзья -  народ
тяжелый, всегда чувствуешь себя с ними как-то натянуто и начеку, и всег-
да нужно быть готовым дать в чем-то ответ.
   - А в целом, - говорил Агриппа д'Обинье, ехавший рядом с  Генрихом  в
толпе его спутников, - ты, принц, являешься только тем, чем тебя  сделал
наш добрый народ, потому и можешь быть выше его, ибо творение  иной  раз
выше художника, но горе тебе, если ты станешь тираном! Против явного ти-
рана сам господь бог дает все права самому ничтожному чиновнику.
   - Знаешь, Агриппа, - отозвался Генрих, - если это так, то я буду  до-
биваться места самого ничтожного чиновника. Но только, поверь,  все  это
измышления пасторов, король остается королем!
   - Ну, тогда радуйся, что ты всего лишь принц Наваррский.
   Д'Обинье был коротышка, его голова почти не выступала над головою ло-
шади, Генрих и то был выше. Когда Агриппа говорил,  то  подкреплял  свои
слова решительными взмахами руки; пальцы у него были длинные, а  большой
палец искривлен. Рот широкий и насмешливый, глаза смотрели на все с  лю-
бопытством; будучи вполне мирским юношей, он, однако, в  тринадцать  лет
решительно воспротивился, когда захотели сделать из него католика,  а  в
пятнадцать уже сражался за истинную веру под началом Конде.  Восемнадца-
тилетний Генрих и двадцатилетний Агриппа были давние товарищи, они сотни
раз уже успели поспорить друг с другом, сотни раз мирились.
   Он ехал справа от Генриха. Слева вдруг раздался звучный и строгий го-
лос, читавший стихи:
   Всегда вы кровь готовы проливать,
   Чтоб ваши приумножились владенья
   Ценою этой страшной хоть на пядь.
   Состроив добродетельную мину,
   Торгуют судьи правдой и добром.
   Едва ли впрок пойдет наследство сыну,
   Коль вором был отец и подлецом [8].
   - Друг дю Барта, - заметил Генрих, - откуда у такого добродушного пе-
тушка, как ты, берутся столь ядовитые стихи? Да от тебя  девушки  бегать
будут!
   - Я и не им читаю. Я читаю эти стихи тебе, милый принц.
   - И еще судьям. Смотри, дю Барта, не забудь про судей! Не то останут-
ся тебе для обличения только твои злые короли!
   - Вы злы от слепоты, да и все мы, люди. Пора нам исправиться.  Забыть
о девушках - это мне пока не по силам, но от любовных  стихов  я  совсем
хочу отучиться. Буду впредь сочинять только духовные.
   - Что же, умирать собрался? - спросил молодой принц.
   - Я хочу когда-нибудь пасть в битве за тебя, Паварра, и  за  царствие
божие.
   После этих слов Генрих смолк. Стихотворение "О ко - роли,  во  власти
ослепленья" осталось у него в памяти, и он втайне решил, что никогда  не
будут из-за него люди лежать убитыми на поле боя, платя своей жизнью  за
расширение его королевства.
   - Дю Барта, - вдруг приказал он, - а ну-ка  выпрямись  в  седле,  как
только можешь! - Верзила-дворянин повиновался, и принц посмотрел на него
снизу вверх не только насмешливо, но и с восхищением.
   - Тебе там сверху еще не видно прелестной мадам
   Екатерины со всем ее непотребным домом? Ведь ее распрекрасные фрейли-
ны ждут вас, не дождутся.
   - А тебя, скажешь, не ждут? - спросил Агриппа  д'Обинье,  многозначи-
тельно подмигнув. - Впрочем, нет, ты же теперь добродетельный жених. Но,
насколько мы тебя знаем... - Тут  все  расхохотались.  А  Генрих  громче
всех.
   Сзади кто-то крикнул: - Будьте осторожны, господа! Любовные приключе-
ния с фрейлинами, как известно, уже многих наградили таким подарком, ко-
торого они не забудут до своей блаженной кончины.
   Молодые люди рассмеялись еще веселее. Но в это время какой-то человек
протиснулся к принцу и поехал рядом с ним, оттеснив  остальных.  Всадник
не обращал никакого внимания на то, что его  возмущенные  спутники  были
готовы тут же наброситься на него с кулаками. У этого  юноши  лицо  было
особенно выразительным, но оно казалось слишком маленьким, так давил  на
него огромный лоб. Глаза эти много читали, и их взгляд уже был  скорбен,
хотя господину Филиппу дю ПлессиМорнею шел всего двадцать четвертый год,
а было ему суждено прожить семьдесят четыре.
   - Я только что слышал веление божие!  -  возвестил  он,  обращаясь  к
принцу. - Господь приказал мне обратиться с речью к  Карлу  Девятому,  и
пусть эта речь побудит его объявить свободу вероисповедания и  подняться
на защиту Нидерландов от Испании.
   - Лучше уступи свою речь господину адмиралу, - посоветовал Генрих.  -
Он-то заставит себя выслушать. Нас они еще не боятся. Но, надеюсь, скоро
будут бояться.
   Генрих и дю Плесси могли беседовать друг  с  другом,  не  таясь,  ибо
ехавшие вокруг  них  молодые  люди  увлеклись  перечислением  всех  удо-
вольствий, ожидавших их при французском дворе.  Говорилось  вслух  и  об
опасностях, приводились примеры. Упомянуто было также название  той  бо-
лезни, которой все так боялись. Тут Морнеем овладело великое воодушевле-
ние, и он воскликнул:
   - Пусть я заражусь! Но Карл Девятый все-таки даст нам свободу веры!
   - Ну, тогда ты будешь выглядеть довольно постыдно!
   - Все мы выглядим довольно постыдно. Это все пустяки  в  сравнении  с
вечностью. Разве и наш Иисус - не такой же опозоренный человек, распятый
бог? А мы все-таки в него верим! Верим в его учеников, в  этих  подонков
человечества и к тому же евреев! Что он оставил после себя, кроме жалкой
женщины, постыдного воспоминания и славы глупца, каким его почитали  со-
родичи? И если императоры боролись против его учения мечом и законом, то
как же боролся каждый в собственной душе с самим собой!  Боролась  плоть
против духа! И все-таки народы покорились слову немногих мужей и царства
поклоняются - кому же? Какому-то распятому Иисусу. Иисус!  -  воскликнул
Морней так горячо, что все прислушались и посмотрели вокруг: с какой  же
стороны явится тот, кого он призывает? Ибо ни один из них не сомневался,
что Иисус явится к ним и будет с ними, когда придет час, его час.
   Для них все чудеса его были свежи, язвы кровоточили, и неудержимо ли-
лись слезы из, глаз обеих Марий. Голгофу они видели отсюда своими земны-
ми очами - оголенный, тусклый холм, а позади клубятся темные тучи. Гуге-
ноты ехали среди Иисусовых маслин и смоковниц, они сидели однажды вместе
с Иисусом на браке в  Кане  Галилейской.  Его  история  сливалась  с  их
действительностью, они впервые ощущали его как часть самих себя. Он  был
такой же, как и они, только святостью превосходил он их и,  как  дерзнул
выразиться дю Плесси-Морней, своим позором. И если бы  сын  человеческий
вдруг появился из-за ближайшей гряды скал, чтобы повести  их  за  собой,
он, конечно, ехал бы не на смешном и нелепом осле, а на  статном  боевом
коне, и сам был бы в колете и панцире, а они окружили бы его и  кричали:
"Сир! В прошлый раз вас победили враги, они распяли вас. На этот раз,  с
нами, победите вы! Убивайте их! Убивайте их!"
   Так воскликнули бы в этой толпе гугенотов люди обыкновенные и  немуд-
рящие, увидев перед собой живого Иисуса из плоти и крови. На место иуде-
ев и римских воинов прошлого они бы теперь поставили современных им  па-
пистов и прежде всего постарались бы за их счет обогатиться.  Однако  не
таким простым представлялось все это Генриху и  его  ближайшим  друзьям.
Когда они думали о возможном появлении Христа, их  охватывали  сомнения.
Дю Барта спрашивал своих спутников, можно ли, если бы Иисус  вернулся  и
все началось сызнова, посоветовать ему не идти на распятие, если оно бы-
ло предопределено и должно было послужить спасению мира. Долговязая  фи-
гура юноши сгорбилась, ибо никто ему не ответил. Дю Плесси изобразил еще
более яркими красками то, что он называл позором распятого,  но  в  чем,
однако, и была сила его и слава. Морнея, несмотря на  его  сократический
склад, тянуло ко всяким крайностям, и он чувствовал себя при этом  столь
хорошо, что дожил до семидесяти четырех лет. Беднягу же дю Барта оскорб-
ляли людская слепота и низость, а также невозможность что-либо  улучшить
в мире или узнать, как это сделать; по этой причине ему и  суждено  было
рано умереть, хотя он погиб в грохоте сражения. Что же касается  Агрипны
д'Обинье, то его охватил неудержимый творческий порыв в тот  самый  миг,
когда дю Плесси так горячо призывал Иисуса. С этой минуты Агриппа  начал
сочинять и, кажется, был бы готов, если Иисус явится очам смертных, при-
ветствовать и его в стихах. Все, что позднее было создано Агриппой,  ро-
дилось из того часа и того огня. Это наполняло его счастьем, и  этим  он
нравился своему принцу. С другой стороны, Генриха привлекал и дю Барта с
его беспредельной верностью. И его пленял дю Плесси с его склонностью  к
крайностям.
   Но в душе Генрих сознавал, и притом гораздо  глубже  остальных,  что,
говоря по правде, на общество господа нашего Иисуса Христа ему и его то-
варищам едва ли можно рассчитывать. По  его  мнению,  надежды  на  такую
честь у них было не больше, чем у католиков. Никто ведь еще  не  доказал
ему, что господь предпочел именно протестантов, хотя  они,  вероятно,  и
любили его сильнее. Но, невзирая на эти таившиеся  в  нем  сомнения,  он
разделял все чувства своих сотоварищей. После  призыва  к  Иисусу  слезы
выступили на глазах и у Генриха.  Однако  он  не  был  уверен,  что  они
действительно вызваны мыслями о господе. Пока они  закипали  в  груди  и
поднимались к горлу, еще может быть. Но когда они  блеснули  на  глазах,
уже нет. Лик Иисуса заслонился образом Жанны, и Генрих заплакал  потому,
что никогда еще мать, представ внутреннему взору сына, не казалась такой
бледной. В сопровождении своих пасторов,  которые  всюду  проповедовали,
много лет ездила она по стране, не имея где преклонить голову,  как  Ии-
сус; подобно ему, терпела ненависть  и  презрение,  изменчивость  боевой
удачи и опасности, как он, бежала от врагов - она, женщина, его  дорогая
матушка. Это был тяжкий путь, и она шла им  ради  истинной  веры.  Может
быть, сейчас он уже привел ее на Голгофу. Ибо, в конце концов,  она  все
же была в руках Екатерины, так как господин  адмирал  распустил  протес-
тантское войско и только угрожал старой королеве. И до тех пор, пока но-
вый поход не принесет ей новых опасностей,  повелевала  Екатерина.  Даже
путешествие в Париж, к невесте, Генрих совершил по ее приказу:  на  этот
счет он себя не обманывал. Он умел трезво  смотреть  на  жизнь.  Колиньи
могла отвлечь его вера, Жанну - высокое упорство, но Генриха трудно было
обмануть.


   ЕЕ НОВОЕ ЛИЦО

   Он прятал письма матери на груди, и ему очень хотелось снова  их  все
перечесть, также и письма его сестрички. Но Генрих никогда не  оставался
один, быстро мелькали дни при ярком свете солнца и ночи  при  звездах...
Они ехали не одну неделю, природа уже стала северной, но теперь  это  не
поражало Генриха. Сколько принц Наваррский себя помнил, под копытами его
коня всегда бежала земля его королевства, ибо пока он ехал  верхом,  оно
тоже не оставалось на месте: оно жило, стремилось вперед,  несло  его  с
собой. И ему казалось, что такое движение не имеет ни начала, ни  конца;
он не всегда ощущал его лишь как собственное движение - нет,  это  текло
своим путем само королевство, в темные загадочные судьбы которого Генри-
ху предстояло вмешаться. Где-то на его пути залегла ночь под кронами де-
ревьев и подстерегала его.
   - Агриппа, скажи по правде, что нас ожидает при французском дворе?
   - По правде? - повторил д'Обинье. - Между прочим, твоя свадьба, кото-
рую, вероятно, отпразднуют с большой пышностью... А если тебе уж так хо-
чется знать, то все страдания святых мучеников.
   - Ты говоришь - все, потому что сам не знаешь, какие именно?
   - Так оно и есть, Генрих. Ведь и ты испытываешь странное предчувствие
в тот час, когда над нами кружат летучие мыши и светляки. При свете  дня
оно исчезает.
   Они говорили шепотом. Все  это  не  предназначалось  для  посторонних
ушей.
   - Мы ночуем сегодня в деревне?
   - В Шонее, мой принц.
   - Шоней в Пуату. Хорошо. Там я приму решение.
   - Насчет чего?
   - Ехать ли дальше. Мне нужно в тишине посоветоваться с самим собой  и
спокойно перечесть письма королевы, моей матери. Позаботься о  том,  Аг-
риппа, чтобы у меня наконец "была отдельная комната.
   Но после того, как они угощались в течение двух часов, сидя за  длин-
ными столами перед харчевней в Шонее, принц Наваррский уже  не  помышлял
об уединении, напротив, он сделал знак какой-то пышнотелой девице, чтобы
она поднялась впереди него по лестнице, или, вернее, по стремянке, веду-
щей на чердак. Приближаясь к этой лестнице, он услышал неистовые  вопли;
особенно выделялся басовитый голос  какой-то  бабищи,  которая,  вытащив
другую жалобно визжавшую женщину из каморки,  волокла  ее  вниз.  Кто-то
светил им огарком, стоя возле лестницы, - оказалось,  Агриппа  д'Обинье.
Видимо, он-то и позвал мать девицы и выдал своего друга Генриха,  но  он
ничуть не был смущен, а, наоборот, смеялся. Генрих  сейчас  же  выхватил
кинжал из ножен.
   - Ах, ты! - гневно накинулся он на приятеля.
   Что же делает стихотворец Агриппа? Он  вырывает  одну  из  перекладин
лестницы, словно желая воспользоваться ею как оружием... Лестница  шата-
ется, обе женщины с воплем прыгают вниз, падают на обоих мужчин и сбива-
ют их с ног. Тут уж Генрих думает только о  том,  как  бы  выбраться  из
свалки. Это ему удается, но огарок погас, и его обступает глубокий мрак.
А где же остальные? Исчезла даже лестница! Наконец он ощупью нашел выход
из харчевни и уснул в кустах, сквозь которые блестели звезды.
   Когда Генрих проснулся, стояло раннее  июньское  утро  -  тринадцатый
день месяца; ему было суждено навсегда запомнить этот  день.  Жаворонок,
заливаясь песней, вспорхнул с поля в еще бледную синеву неба. Над  голо-
вой принца благоухала сирень, неподалеку журчал ручей, трепещущие тополя
заслоняли от него деревню. Свежесть утреннего часа настроила его  безза-
ботно, он прошелся вдоль тополей быстрым, легким шагом раз, другой, тре-
тий - просто чтобы подышать этим воздухом и порадоваться началу дня.  Но
потом он все же вспомнил о письмах, которые намеревался перечесть и  об-
думать. Юноша остановился, вытащил их  изза  пазухи  и  пропустил  между
пальцами, словно колоду карт. А зачем читать? Все ведь сводилось к тому,
что он должен жениться на толстухе Марго, на "мадам", как ее почтительно
называла сестренка. В этом вопросе обе дамы, Екатерина и  Жанна,  оказа-
лись - в кои-то веки! - одного мнения, а дальше видно  будет,  справится
ли господин адмирал с ядосмесительницей, останется ли  моя  супруга  па-
писткой и попадет ли за это в ад! "Весьма сомнительно, - размышлял он. -
Я и сам не раз становился католиком и уже был готов для геенны огненной.
Все может случиться, заранее не угадаешь.
   Одно можно сказать наверное: ни за что моя строгая мать-гугенотка  не
допустила бы у себя при дворе такой распущенности,  когда  женщины  сами
зазывают к себе мужчин. Об этом она и пишет, ее слова я наизусть" запом-
нил".
   Вот тут-то оно и случилось: он вдруг увидел перед  собою  мать  -  но
совсем иначе, чем обычно видит внутренний взор; несравненно яснее предс-
тало перед ним лицо королевы Жанны - в каком-то пространстве, которое не
было, однако, сероватым воздухом утра. Внутри у  него  вспыхнул  гораздо
более резкий, яркий и страшный свет, и в  нем  Генрих  увидел  мать  уже
усопшей. Это не были запомнившиеся ему черты живой Жанны, когда громозд-
кая, обитая кожей карета увозила ее, а он смотрел ей вслед,  стоя  подле
своей лошади. Нет, ввалившиеся щеки и тени - душераздирающие  тени,  по-
добные тоске обо всем, что утрачено, они окутывали ее всю,  такие  проз-
рачные, будто под ними скрывалось Ничто. О, большие глаза, уже  не  гор-
дые, любящие или гневные, какими вы были когда-то! Наверно, вы меня  уже
не узнаете, хотя и увидели столь многое, чего мы здесь пока еще  не  ви-
дим!
   Сын упал на поросший травою холмик; всего за минуту перед тем у  него
было так легко на сердце, и вот он уже охвачен смертельным страхом -  не
только потому, что у его дорогой матушки было это новое лицо, но главное
оттого, что оно уже являлось ему во сне, он сейчас вспомнил когда: четы-
ре ночи тому назад... Продолжая сидеть на холмике и машинально  тасовать
письма, Генрих считал, думал, и сердце его сжималось. Случайно  взглянув
на письма внимательнее, он заметил,  что  два  из  них,  очевидно,  были
вскрыты тайком еще до того, как он сломал печати! Четыре ночи  тому  на-
зад? Едва заметный надрез вокруг печатей был сделан весьма искусно,  по-
том сверху накапали воску, чтобы все скрыть. Но почему мать явилась  че-
тыре ночи назад - и вот опять, только что?
   Последняя строка в последнем письме была: "Пора настала, сын мой, со-
бирайся в дорогу и выезжай". И тогда ему стало ясно, что королева  Жанна
хотела отнять власть у мадам Екатерины, а Медичи прочла ее письмо. "Моей
дорогой матушке грозит смертельная опасность!" -  Он  вдруг  понял  это,
мгновенно вскочил с холмика, побежал между  тополями.  -  Д'Арманьяк!  -
крикнул он, увидев своего слугу раньше, чем тот его. - Д'Арманьяк,  сей-
час же на коней! Я не могу терять ни секунды.
   - Но, господин мой! - решился возразить слуга. - Все еще спят на  се-
не, и хлебы еще только сажают печь.
   Непреложные факты обычно сразу же успокаивали Генриха. Он уступил:  -
Ну, что ж, до Парижа все равно еще ехать пять дней. Я хочу искупаться  в
ручье. Принеси мне, д'Арманьяк, чистую сорочку!
   - Я как раз нынче хотел ее выстирать. Я полагал, что здесь мы  отдох-
нем. - И слуга-дворянин подмигнул своему господину. - Особенно по случаю
свалившейся лестницы. Нам следовало бы ее опять приставить да наверстать
упущенное.
   - Негодяй! - воскликнул Генрих, искренне возмущенный. - Достаточно  я
и без того извалялся в соломе. - Затем резким тоном