ед вельможами, перед самыми высо-
копоставленными лицами и весьма недвусмысленно намекал даже на особу ко-
роля: он-де тайный протестант, "умеренный"  и  изменник.  Следуя  своему
пылкому воображению, поп расписывал слушателям несметные сокровища Лувра
и прелести вожделенной резни. А потом тех же слушателей, упоенных карти-
нами будущих бесчинств, повергал  без  всякого  перехода  в  смертельный
ужас, уверяя, будто против них злоумышляют, их преследуют: нации и всему
национальному грозит-де ужасная опасность  очутиться  во  власти  тайных
сил, поклявшихся погубить ее. За этим последовала яростная молитва,  ко-
торую могла породить, бесспорно, только близость несомненной и  величай-
шей беды. Толпа громко подхватила. А над людьми облаком стояли  незримые
пары - истечения жадности, страха, вожделений и ненависти.
   Генрих вдыхал эти испарения, и скорее его органы чувств,  чем  созна-
ние, подсказали ему, насколько нечистоплотно все происходящее.  В  конце
концов он сам; чуть не заразился этой ненавистью. Свергнуть  властителей
Лувра, разграбить его, всех поубивать - мужчин, дам, стражу и  челядь  -
ведь и он не раз помышлял о таких делах в те времена, когда больше всего
жаждал бежать отсюда и вернуться с иноземными ландскнехтами. Тому прошло
уже несколько лет, он чуть не позабыл все это. Но здесь, в церкви,  вос-
поминание встало перед ним опять, точно он строил эти планы только  вче-
ра. И он снова понял, что оскорбленный и униженный мстит беспощадно.  "А
уж у меня оснований больше, чем у кого-либо. Они убили мою  мать,  потом
господина адмирала, всех моих друзей - восемьдесят дворян, моего  учите-
ля, последнего вестника моей матери-королевы! Оставшиеся в живых покрыты
позором, я должен переносить плен, ежедневные опасности и ежедневные из-
девательства. Все это я знаю. И я решил мстить. Я лишь день за днем отк-
ладывал месть и обдумывал ее. Так проходит время, и так  проходит  нена-
висть. Нет, она не проходит, она становится сомнительной. Я с ними живу,
мы играем в мяч, мы спим с теми же  самыми  женщинами.  Мадам  Екатерина
предложила мне союз; да и правда ли, что она отравила мою  мать?  Д'Анжу
был готов во время Варфоломеевской ночи прикончить "меня, а теперь, став
королем, он меня защищает. Гиз сделался моим близким приятелем;  кажется
почти невероятным, чтобы, когда господин адмирал уже был мертв,  он  мог
наступить ему на лицо. Однако это так! Все это они  совершили,  истинная
правда. Но дело в том, что я их знаю, а они меня нет. Не хочу  отрицать:
я даже люблю их за это, конечно, до известной степени люблю.  Можно  ус-
лаждать себя, и общаясь с врагами, не только, с возлюбленными. Я  вынуж-
ден остерегаться их и потому дружить с ними". Так оправдывал  себя  Ген-
рих, свои колебания, свое долготерпение, и как бы отстранялся от  толпы,
которую Буше призывал к необузданному удовлетворению  своих  инстинктов.
Впрочем, Буше еще не закончил своей яростной молитвы, а Генрих уже давно
справился со всем, что вдруг нахлынуло на него. Жизнь коротка, искусство
вечно, но когда же можно считать правильное действие созревшим?
   А тем временем Буше разъяснил  слушателям,  что  вся  государственная
система преступна, но зато бог послал им вождя.
   - Видите, вон он стоит! - Все усердно опустились на колени,  особенно
те, кого подозревали в сочувствии "умеренным". Но Гиз дерзко смотрел по-
верх голов, возведя очи прямо к богу; на нем  были  серебряные  доспехи,
как будто предстояло сейчас же схватиться с властью, и его воины бряцали
железом. Конечно, у королевы-матери были здесь свои шпионы, они,  навер-
но, уже побежали к ней и теперь расписывают, какой страшной угрозой  для
нее становится лотарингец. А Генриху, который был близок с ним, станови-
лось ясно, что он просто головорез и грубый великан, Голиаф, да  к  тому
же рогат. Надо сделаться его другом, тогда поймешь, чего он на самом де-
ле стоит, и даже почувствуешь к нему симпатию. Я ненавижу его? 'Конечно.
Но что же такое ненависть?
   Проповедник кончил, и алебардщики стали  выгонять  простой  народ  из
церкви; остались только те, кто пользовался влиянием и  уважением:  отцы
города, самые богатые горожане, наиболее популярные священники, а  также
господин архиепископ. Он головой ручался, что устами Буше глаголят  сами
разгневанные небеса. Распутство двора уже перешло всякие  границы,  -  и
архиепископ живо описал публичное и  бесстыдное  представление,  которое
король устроил в Лувре; в качестве исполнителей выступали его наложники,
а женщин-христианок заставляли смотреть на этот срам. Рассказ его вызвал
возмущенный ропот. Под шумок кто-то рядом с  Генрихом,  стоявшим  далеко
позади, сказал: - А архиепископ спит с собственной сестрицей!
   Генрих невольно засмеялся, его рассмешил не только  факт,  сообщенный
соседом, а вообще вся эта комедия.
   Вскоре, однако, дело приняло серьезный  оборот,  ибо  один  из  влия-
тельнейших граждан, представитель  счетной  палаты,  открыл  собравшимся
состояние финансов в королевстве. Оно оказалось безнадежным; но так  как
никто, собственно, ничего другого и не ожидал, то каждый считал себя тем
более вправе возмущаться. Именно скопом возмущаемся мы особенно горячо и
лишь по поводу фактов, о которых знают все. Услышав свежие новости, люди
раскачиваются крайне медленно, но тем быстрее действует оглашение  того,
что давно известно и о чем просто не решались говорить. В сто тысяч  та-
леров обходятся казне ежегодно королевские охотничьи своры,  обезьяны  и
попугаи. И это еще пустяк в сравнении  с  чудовищными  суммами,  которые
поглощает орава его любовников. Одному из них  даже  вверили  управление
финансами. Оратор заявил об этом во всеуслышание и  добавил:  -  В  наши
времена все можно делать, нельзя только называть вещи своими именами.  -
Но так как он сейчас отважился на это, то собравшиеся возомнили  о  себе
невесть что, как будто тем самым уже положено начало какому-то  повороту
и в центре событий стоят именно они.
   Председатель счетной палаты перечислил еще немало промотанных миллио-
нов, жаловался на высокие налоги, на  их  несправедливую  раскладку,  на
продажность всех, кто их собирает, - особенно отличается в этом  отноше-
нии любимец короля господин д'О, скажем просто О.  Однако  оратор  забыл
назвать многих других, хотя и те брали на откуп налоги и выжимали из на-
рода все соки. Но среди них были, по слухам, и члены дома Гизов, а  упо-
минание их имен оказалось бы совсем некстати, принимая в соображение то,
что должно было сейчас произойти. Когда он кончил, служители  приволокли
вместительные мешки, из которых потекло золото испанской чеканки, и тек-
ло оно, не иссякая. А казначей, следуя приказаниям герцога Гиза, распре-
делял деньги среди старшин, священников, влиятельных граждан, чиновников
и военных. За это каждый проставлял свое имя на листе с именем лотаринг-
ца и при этом еще выкрикивал: "Свобода!"
   Так была заложена основа Лиги. И тем самым, как только бы, ли опорож-
нены мешки с испанскими пистолями, создан и союз с целью отдать  в  руки
одной партии всю власть в стране. Партия получила ее, притом в такой ме-
ре, что в течение многих лет сплошных ужасов и неудач королевство стояло
на краю гибели, король был совсем загнан в угол, и все человеческое отб-
рошено назад на много поколений. Именно здесь этому было положено  нача-
ло, и в то время как счастливцы поспешно распихивали по карманам инозем-
ные деньги, даже не взглянув на чеканку, с улицы  неслись  крики:  -  Да
здравствует Гиз! Свобода!
   Это провозглашал своему вождю многая лета обманутый  народ.  И  вождь
имел все основания ожидать, что его примут всерьез, так  же  как  и  его
сторонников из рядов черни. Да и точно ли обманутый? Народ ведь  никогда
не бывает обманут до такой степени, как потом уверяют... Испанское золо-
то видели только сторонники Гиза, а народ видит лишь белокурую бороду, и
он пленяется ею. Но в душе он отлично Знает, что до спасения религии ему
нет дела и что никакого сказочного пробуждения к новой жизни  нет  и  не
будет. Черни просто хочется грабить, прогнать других  с  работы,  обога-
титься; хочется пошуметь, покуражиться и хочется убивать. Так оно и  бы-
вает, когда кучка сброда, в которой есть и простолюдины и почтенные  го-
рожане, создает какую-нибудь Лигу для подавления  свободы  совести.  Тем
громче орут "Свобода!" и обманутые на улице и обманщики в домах; это по-
казывает, что раз их обманывают, они тоже хотят обмануть.
   Среди обманщиков, которые остались в церкви, только что  набили  себе
карманы золотом и вдруг возжаждали свободы, были и "умеренные",  считав-
шие своевременным присоединиться к Лиге. В том числе даже новообращенные
гугеноты; и оправдывали они себя тем, что тут присутствует  Генрих.  Гиз
прихватил его сюда, чтобы освободить многих других от угрызений совести.
Генрих сам отлично это понял, а кроме того, ему поспешили  объяснить.  И
как раньше, под громкий ропот негодования по поводу распущенности  двора
кое-кто осмеливался шепнуть, что сам-де архиепископ не лучше, так же бы-
ло и теперь. Хотя вопли о свободе и заглушали голос честных  людей,  все
же те говорили достаточно громко: - А знаешь, кум, монетыто были испанс-
кие. Испанские!
   Генрих еще не успел разобраться в своих чувствах: события развертыва-
лись слишком быстро. Прежде всего Гиз показал себя с новой стороны: ник-
то бы не подумал, что он умеет обхаживать людей и совращать их; никто бы
не поверил, что этот Голиаф способен действовать так быстро и ловко. Вот
что значит собственная выгода! Да люди и сами облегчили ему задачу,  ибо
им было лестно состоять в одном сообществе с  таким  знатным  вельможей.
Гиз распределил обязанности: военным поручил принудительно завербовывать
солдат для войска его партии, духовным лицам - подстрекать простонародье
к бунту, гражданам, - сопротивляться властям и  отказываться  от  уплаты
каких-либо налогов и пошлин. Он награждал их званиями и правом  занимать
соответствующую должность, в случае если уйдет тот, кто ее занимает  те-
перь. Другими словами - если будет убит. Это понимал каждый.
   И что бы кто впредь ни совершил, он уже не  будет  нести  ответствен-
ность за свои деяния, ибо все здесь же поклялись слепо повиноваться  но-
вому вождю. Покончив с этим,  Гиз  распустил  участников  торжественного
собрания. - Наварра, - сказал он перед уходом, - ты теперь сам убедился,
как мы сильны.
   - На мое счастье, - отозвался Генрих. - Да здравствует король Парижа!
- закричал он вместе с толпою, которая все время ждала на  улице.  Перед
тем как уйти, он подтолкнул друга-лотарингца в  бок  и,  в  совершенстве
подражая одному из отцов города, изобразил, как смачно тот шептал: - Ис-
панские монеты, кум! Испанские! - Потом скрылся.
   Генрих шагал все быстрее, его стражи едва поспевали за ним. Он прошел
Австрийскую улицу, прошел мост, потом ворота и вступил  во  двор  Лувра,
однако ничего вокруг себя не видел. Он не заметил, по каким местам лежал
его путь и кто смотрел ему вслед, и узнал свою комнату лишь после  того,
как уже долго бегал по ней из угла в угол. Тут он понял, что  ненавидит.
"Вот, вот она, ненависть! Испанские монеты! Через горы, на  мулах,  неу-
держимо ползут мешки, набитые пистолями. Их опорожняют в городе  Париже,
и золото течет, течет без конца, карманы наполняются золотом, а сердца -
ненавистью, кулаки - силой, пасти - бесстыдной ложью. Что ж,  начинайте,
лютуйте, как дикие звери, забудьте о  кротости  и  благоразумии!  Ведите
войну в угоду одной религии и  против  всего  остального!  Я  всю  жизнь
только это и видел. Не сведущ я был до сих пор лишь относительно  причин
и подоплек всех ваших злодейств! Испанские монеты, их везли  сюда  через
Пиренеи, через мои родные горы, я могу мысленно начертить их  путь!  Тут
вот водопадом спадает ручей, там вон Коаррац, и стоит мой дом. Они хотят
отнять его у меня. Филипп Испанский всегда хотел отнять у меня мой склон
Пиренеев; я же требую еще и его склон. Требую, потому что это мои горы и
моя страна, и пусть его солдаты не смеют вторгаться  туда,  и  пусть  не
смеют провозить по ней его мешки".
   На сегодня довольно. Двадцатитрехлетний юноша  редко  задумывается  о
большем, и его ненависть пока ограничена картинами его родины. Он  нена-
видит мирового владыку из любви к своему маленькому Беарну, а теперь еще
и потому, что страдает Франция. Она страдает, как и он, и  виновник  все
тот же. "Что там Гиз и Екатерина! Они наперебой стараются угодить  поко-
рителю мира. Вот кто истинный враг, вот кого я ненавижу! Это  он  держит
меня в плену, это он оплачивает войну между партиями здесь, в моей стра-
не, которой я все-таки со временем буду править!"
   И когда Генрих потом действительно стал править Францией, его понима-
ние свершающихся событий и его ненависть страшно и грозно  возросли.  Он
желал уже не только освободить Францию и стать величайшим государем  Ев-
ропы - он хотел им навеки дать мир. А австрийский дом должен пасть.  Под
конец он решил раз и навсегда выгнать этот ненавистный ему дом  из  всех
остальных стран света и держать его за скалистыми стенами Пиренеев.  Та-
ковы будут некогда его планы под старость, и они принесут  ему  облегче-
ние.
   Юношу в его узилище жжет ненависть к дону  Филиппу,  он  вынимает  из
сундука портрет, на нем ничего не говорящее  лицо,  белокурые  кудряшки.
Лоб высок и узок; юноша всаживает в него нож, затем отшвыривает и ломает
руки. Что же такое ненависть? Мы можем безгранично ненавидеть  лишь  то,
чего не видим. Генрих никогда не увидит Филиппа Испанского.


   СЦЕНА С ТРЕМЯ ГЕНРИХАМИ

   Он сказал своей доброй приятельнице, мадам Екатерине, что у лотаринг-
ца какие-то странные мысли. Генрих уже успел остыть и придал  своим  но-
востям не больше веса, чем в его положении  было  благоразумно.  Заговор
лотарингца и почтенных граждан он изобразил в  комическом  духе.  Связей
белокурого героя с чернью он коснулся лишь слегка;  пусть  королева-мать
увидит в этом либо нечто недостойное ее внимания, либо,  если  пожелает,
предостережение. Но она предпочла его словами пренебречь. Тогда  он  все
же подошел к ней вплотную и неожиданно проговорил: - Мадам, вы погибли.
   Она рассмеялась с материнским добродушием: - Не беспокойся! Гиз в ко-
нечном счете действует мне на пользу: ведь Филипп мне друг.
   В это она почему-то верила и оттого не понимала,  что  король  Филипп
ищет себе во Франции наместника - к тому времени, когда государство  бу-
дет расшатано с помощью испанского золота, а он станет в нем  единствен-
ным властителем. А рядом с ней стоял человек, который начинал это  пони-
мать. Но мадам Екатерина, хитро прищурившись, ответила ему:
   - Иди-ка ты лучше к какой-нибудь красивой даме, королек. Вы  с  Гизом
должны как можно больше развлекаться у меня на глазах, тогда  я  вас  не
боюсь.
   Король Франции сидел, закутавшись в свой меховой плащ,  и  писал;  он
был охвачен тихим унынием, именно такого настроения и ждал Генрих, чтобы
многое ему открыть. Самое плохое д'Анжу знал: один из его любимцев нынче
пал на поединке - Можион, прелестный мальчик, и заколол его офицер Гиза.
Это уже переходит всякие границы: Гиз не только мутит народ  на  улицах,
он сеет страх даже в замке короля. -  Кузен  Наварра,  мы  недооцениваем
его.
   - Допускаю, - сказал Генрих. - Голиафы, и вообще такие герои, как он,
умеют быть не только грубыми. Нельзя забывать, что они и коварны.
   - Я, - заявил король, - хочу ответить на это коварство достойно, хотя
и не без мудрого расчета: в списки Лиги я внесу и свою королевскую  под-
пись.
   Что он тут же и сделал с большой  торжественностью  и  в  присутствии
многих свидетелей из всех сословии. Пусть  народ  и  почтенные  горожане
убедятся воочию, что незачем напоминать с помощью каких-либо сообществ о
его обещании защищать религию. Он ставит свою подпись  в  самом  начале,
над подписью лотарингца, в знак того, что будет всеми способами бороться
против распространения гугенотской ереси. А между тем, сам этому не  ве-
рит, да и никто не верит слабому королю. Своею подписью он только  подт-
вердил, что по всей стране бродячие монахи подстрекают против  него  на-
род, что в каждой деревне листы со списками сторонников Лиги покрываются
именами и крестиками, и у каждого парня при  этом  стоит  перед  глазами
храбрец Гиз, и у каждой девушки - красавец Гиз,  что  герой  их  грез  -
только он, а вовсе не какой-то унылый Валуа, который то грустит, то рас-
путничает и возится со своей свитой из мальчишек.
   Генрих, третий король Франции, носящий это  имя,  забывал  свой  сан,
когда наряжался восточным султаном или кающимся грешником. Но как  фран-
цузский государь, он любил повздыхать над своим  истинным  положением  и
брал себе тогда в наперсники своего зятя Наварру, ставшего  впоследствии
четвертым королем, носившим имя Генрих. Однажды  утром  король  приказал
позвать его; близилось рождество, лежал снег, и в замке Лувр стояла нео-
бычайная тишина, словно он остался наедине с самим собой. - Генрих, ска-
жи, что ты обо мне думаешь! - просительно обратился к нему король.
   - Что вы мой государь и король, сир.
   - Ну, над этим думать особенно нечего. Нет, когда ты  начинаешь  раз-
мышлять?
   -  На  вашем  месте  я  бы  не  стал  допытываться.  Вы   действовали
один-единственный раз, и вашим делом была  Варфоломеевская  ночь.  Нынче
Гиз намного сильнее, чем был тогда адмирал. Но вы король, и не случайно,
конечно, вы дали ему стать еще сильнее.
   - Речь не об этом, - угрюмо пробормотал король. -  Я  жду,  что  надо
мной будет совершено насилие.
   - 'Предупредите его.
   - Ты ведь слышишь: я жду его с нетерпением, - прошептал король и весь
затрепетал. Он даже рот прикрыл рукой. - Мне сообщили, что Гиз хочет ме-
ня похитить. Что же будет? Я его пленник. Он хозяин моего королевства  и
входит ко мне с арапником...
   - Он на голову выше меня, - сказал Генрих Наваррский. - А  что  будет
дальше? Такой верзила имеет передо мной лишь то преимущество, что  может
снимать колбасы с потолка - вот и все. - А про себя добавил: "Король хо-
тел, чтобы я убил и его брата, Перевертыша. Не потому ли, что тот одного
роста со мной? Разве во всем этом разберешься?!"
   За дверью послышалось шарканье многих ног и звон оружия;  дверь  рас-
пахнулась, и один из адъютантов Гиза доложил  о  нем.  Но  не  так,  что
Гиз-де просит короля принять его господина, - нет, распоряжался  герцог.
К тому же он заставил короля Франции ждать, и тот  воспользовался  этими
минутами, чтобы спрятать своего кузена Наварру.
   - Послушай, что он осмелится предложить королю. А если он нападет  на
меня...
   - Может случиться, что он проколет шпагой и портьеру. Лучше уж я  по-
кажусь до этого и тоже скажу словечко.
   И вот появился третий Генрих, из дома Гизов. Громкая команда,  оказа-
ние почестей, торжественное появление. Король Генрих сидел у письменного
стола, кутаясь  в  меховой  плащ,  Генрих  Наваррский  выглядывал  из-за
портьеры.
   Герцог шляпы не снял и не обнаружил никакого желания преклонить коле-
но. Он сказал: - Погода для охоты подходящая. Я увожу вас, сир.
   Король громко кашлянул, это служило сигналом для кузена  и  означало:
"Вот видишь! Похищение!" Гизу же он ответил:
   - Конечно, друг мой, но видно, что у вас нет парламента и вам не нуж-
но выпускать для него указы, если он не желает вносить в свои  протоколы
угодные вам изъявления вашей благосклонности.
   В голосе герцога зазвучали резкие ноты, когда он  ответил:  -  И  ваш
парламент совершенно прав, так как ваши указы обогащают только  придвор-
ных, а народ идет к гибели.
   - То же самое говорили, когда еще был жив мой брат Карл. А  народ,  в
сущности, только и делает, что идет к гибели. - Король сказал это  несп-
роста, а герцог повел себя именно так, как от него и ожидали. Он  разра-
зился обличительной речью, точно настоящий трибун. И вперемежку  с  оше-
ломляющими цифрами наговорил пропас