ют  его  в
новой вере, а он посмеется над ними и признает все, чего  они  пожелают.
Затем он, бунтовщик, еретик, распутник, вступит в Париж со своей  любов-
ницей, и вы это допускаете.
   - Ваше величество дали только восемьдесят тысяч пистолей,  чтобы  ку-
пить Францию.
   - Я не только платил, я сделал много больше. Я добился от  папы  Кли-
мента, чтобы ни один священнослужитель не приближался к еретику.  Однако
глядите, все собрались вокруг него и обнаруживают перед язычником и  фи-
лософом, который ставит им свои условия,  непростительную  уступчивость.
Только потому потерял я это королевство, что вы предали религию.
   - Нет, вы упустили это королевство из человеческой слабости. -  Патер
вытянул шею. - Почему вы не в Париже вместе с инфантой и не провозглаша-
ете ее французской королевой? Головорез силен своим присутствием. Вы хо-
тите завоевать и это королевство, сидя у себя за столом,  но  теперь  вы
уже слишком дряхлы, и стол ваш слишком шаток! - Патер качнул  стол.  Ко-
роль вскочил было, патер удержал его. - Вопрос не в том,  верно  ли  вам
служит церковь. Это гордыня. Вопрос в том, служите ли вы еще церкви;  он
же решается в Риме.
   Тут король весь съежился, отчего кресло стало еще больше, а перед ним
патер - черный великан. От полученного удара у дона Филиппа так  сжалось
лицо, что глаза, нос и рот превратились в морщинистый комочек  кожи.  От
смятого лица осталась только жиденькая борода да еще узкий лоб,  озарен-
ный сверху ранним утренним светом. Редкие седеющие  завитки  торчали  на
остроконечкой макушке.
   Тягостная пауза миновала, страх побежден. Дон Филипп повернул  кресло
спиной к окну, патеру пришлось обойти его кругом.
   - Служба, - сказал король, подумал и повторил: - Служба - вот чем бы-
ла моя жизнь. Ни один довод и даже Рим не властен над тем, чем я был.
   Патер не нашел ответа и только зажмурился от яркого сияния зари,  меж
тем как у короля лицо стало прежнее, и еще какое лицо - упрямое, нечело-
вечески холодное, кошачье лицо дона Филиппа - повелителя. Ему  не  нужно
было повышать голос: каждый, в самых  отдаленных  его  странах  и  коро-
левствах, понял бы его из одного голого страха.
   - Я управлял всемирной державой отсюда, из-за стола, без помощи  ног,
ибо пользоваться ими смешно и унизительно. Только моему духу, ему одному
подчинялась земля, перед ним она была точно ком мягкой  глины,  и  одним
велением моей воли я лепил из нее, что хотел. Между тем скудоумные голо-
ворезы скакали по кругу, топтались на месте, не ведая высших целей.  Па-
рализован - я? Головорез - паралитик, мне же была  дана  стремительность
ангела.
   Патер не шелохнулся. "Это еще куда ни шло, - думал он. - А сейчас  он
начнет возвеличивать себя и закончит ребяческим богохульством".
   - И ангельская чистота. Я, точно бестелесное существо,  воздерживался
от плоти единственно силой своего духа, как всегда и во всем. Вы застав-
ляли меня молиться и каяться; а если бы я,  подобно  головорезу,  ласкал
грубую плоть, вы бы прощали меня. Даже всевышний не помогал  мне  уподо-
биться его присным. Мой собственный дух и воля совершили все - и  потому
я управлял всемирной державой, не подпадая под власть человеческой плоти
и не касаясь ее. Грубая плоть не уступала моим рукам, не  обдавала  меня
своим запахом, не увлажнялась похотью и не зачинала. Всю грубую плоть  я
предоставил головорезу, ибо никогда не войти ему в царствие небесное.
   "Какой в этом толк, - подумал про себя патер, -  если  в  вашей  речи
слово "плоть" встречается десять раз, а в мыслях оно не переводится".
   - В конце концов он ловким толчком будет низвергнут в  геенну  огнен-
ную. - Дон Филипп уже не сдерживал своего пыла, он говорил нараспев,  он
закатывал глаза. - Я же буду скоро поднят руками божиими к его престолу.
Уходящие ввысь колонны, сияние исходит от них, а не от господа; он таит-
ся в течи, как я здесь. Но в сиянии покоится плоть -  бестелесная  плоть
ангелов. У ангелов чудесные пышные женские формы, и праведникам дозволе-
но касаться их, что нельзя понимать греховно  и  уподоблять  наслаждению
грубой плотью, которой упивается тот головорез.
   Патер решил, что пришел его час. Он сказал с подчеркнутой мягкостью:
   - Что знаете вы о небе, дон Филипп? Всемирная держава отнюдь не  при-
обрела небесного величия от ваших трудов, а, наоборот, гибнет во  зле  -
Между вами - а ваше место всецело по эту сторону - и вечным  блаженством
стоит церковь; не забывайте этого.
   Тут лицо у дона Филиппа стало злобным, но беспомощным.  Он  попытался
возразить, что говорит как христианин, который только что исповедался  и
потому сейчас очищен от грехов. Это не могло смутить  патера,  напротив,
он заговорил более сурово:
   - Все, в чем вы покаялись и будете каяться вновь и вновь, - это  мыс-
ленные грехи, а в них вы уже опять успели погрязнуть по брюхо. Вы хотите
быть святым? Это зависит единственно от меня. Мое слово делает небывшими
ваши деяния и стирает то, что вы думаете.
   - Это верно? - спросил дон Филипп; патер увидел смятение  в  его  по-
тускневших глазах.
   - Спите, - приказал он, - и остерегайтесь  снов.  Разнузданный  образ
жизни короля Французского - прискорбная причина ваших искушений. Я  знал
это раньше вас. Спите, а я вымолю у бога, чтобы вы проснулись чистым  от
греха, до следующего раза.
   Дон Филипп сомкнул веки, но и на собственной груди не нашел покоя го-
лове; ей бы надо было лежать и искать забвения на другой  груди;  вожде-
ленная плоть поддалась бы под тяжестью головы и обдала бы ее своим запа-
хом. Дона Филиппа крайне тревожило то, что патер, стоя на  страже  подле
него, угадывает и даже видит воочию каждый его мысленный грех. Некоторое
время он прикидывался спящим. Однако, когда  он  изобразил  пробуждение,
патера уже не было. Дон Филипп с трудом встал, волоча ноги, доплелся  до
окна, чуть приоткрыл створки и просунул между ними голову.
   Солнце поднялось над горизонтом, его белые волны заливали эту сторону
улицы. На противоположной стороне, там, в глубине, дома были темны и все
еще заперты. На незамощенной земле выделялись  резкие,  острые  борозды,
впадины были наполнены нечистотами, и утренний ветер  вздымал  над  ними
пыль. Из-за угла выбежали мальчишки-нищие. Дон Филипп отшатнулся, решив,
что его заметили. Нет, на площади показалась повозка - два  колеса,  три
мула, шелковое ложе под балдахином, шитым золотом. Проводник шел  рядом,
мальчишек он отгонял кнутом, однако тщетно.  Попрошаек  набежало  много,
они задержали повозку, подкатились под ноги животным целым клубком чело-
веческих тел, грозя все опрокинуть. Проводник не  мог  ничего  поделать,
тогда служанка бросила крикунам деньги. С подушек приподнялась госпожа.
   То была пышная и нарядная дама, но не из придворных. Дон Филипп сразу
это определил. Она огляделась вокруг, ища помощи или зрителей, и, конеч-
но, не увидела никого в такой ранний час. Дон Филипп все еще подглядывал
из-за занавесок. Изобильная плотская  красота,  пышная  грудь  обрамлена
черным шелком и открыта взорам, кружева сдвинулись, и красотка не спеши-
ла поправить их. Наоборот, она обнажила и ногу, которую высунула,  чтобы
выйти из повозки и лучше рассмотреть, как дерутся мальчишки-нищие.  А  у
дона Филиппа явилась мысль, что она хочет показать себя, и именно ему, -
мысль, должно быть, ложная. "Час слишком ранний, особа  такого  рода  не
встанет с постели в дерзкой надежде, что старый  властитель  мира  будет
после бессонной ночи подглядывать из-за занавески". Нечистая совесть об-
манывает его, и мысленный грех держит у окна.
   "Кто я такой? Народы прикованы к моим галерам. А я? Каторжник  -  без
радостей, без плоти. Десять шагов вот через ту  дверцу  в  часовню,  там
происходит мое общение с богом, единственное, подобающее мне. Патер это-
го никогда не узнает: господь бог беседует со  мной  откровенно,  как  с
единственным себе равным. А затем отпускает меня к моему  столу".  Вслух
он произнес:
   - Я каторжник, я, Филипп, самый близкий к богу.
   - Не богохульствуй, - сказал патер. - Самый близкий к богу - и  вдруг
каторжник, слыхано ли это? - добавил он с грубой насмешкой.
   - Молчи! - проронил король сквозь зубы. Он едва повернул голову,  па-
тер уже совсем не пугал его, ни своим загадочным появлением, ни мощью  и
суровостью. Дон Филипп повелел ему как своему привычному блюстителю нра-
вов: - Скажи, кто эта женщина.
   Патер бросил взгляд в окно:
   - Ее все знают. Знаменитейшая  блудница.  Она  исповедуется  у  меня.
Знайте же: таким путем я раскрыл немало заговоров против вашей  безопас-
ности.
   - Приведи ее сюда.
   - Зачем? Она уже исповедалась. Нового нет ничего.
   - Если тебе дорога жизнь, ты пойдешь и приведешь ее ко мне.
   Теперь патер понял, и на лице его выразилось отвращение. Оно  прости-
ралось от благочестивого ужаса до обыкновенного презрения; и тут же поя-
вилась нотка фамильярности.
   - Я совершу тяжкий грех, - сказал он деловито. - Кроме  того,  у  нас
будут свидетели, во дворце уже кое-кто встает. Подождите до ночи.
   Дон Филипп только взглянул на него, отчего патер отпрянул к двери.
   - Я должен спросить своего настоятеля. Вашему намерению  можно  найти
извинение, ввиду упорства мысленных грехов. - С этим он скрылся. Дон Фи-
липп шагал перед окном взад и вперед, словно на карауле;  поворачиваясь,
он всякий раз убеждался, что повозка еще на месте и плоть  готова  поки-
нуть ее. Вскормленная распутством изобильная плоть грубо кричала и  бра-
нилась, потому что мальчишки разорвали повод и проводнику пришлось нано-
во привязывать одного из мулов. Дон Филипп шагал быстро, не волоча  ног,
и при каждом повороте его раздражение  и  страх  возрастали.  Повозка  с
плотью скроется из виду, пока подлый патер соберется выйти. Тут он, нес-
мотря на волнение и беготню по комнате, заметил, что у  стены  шевелится
какая-то тень. Это был дворянин, принесший шоколад;  ему  предписывалось
быть неслышным и невидимым, как тень. Дон Филипп вне себя закричал:
   - Пей сам!
   Чашка задребезжала, дворянин страшно испугался. Он получил  чашку  от
дворецкого, этот от пажа, тот от лакея, лакей от другого лакея, все  они
приняли поднос от величественного повара, ему же передала его целая  ве-
реница кухонной челяди, и где-то в конце  цепи  находилась  какая-нибудь
замарашка, сварившая шоколад. Злополучный дворянин перебрал цепь событий
с поспешностью, внушенной страхом. Пройдя через множество  рук,  шоколад
успел остыть, но он мог быть и отравлен чьей-то неизвестной  рукой.  Ко-
роль осведомлен об этом, король обвиняет меня, поэтому я  должен  выпить
шоколад. Он выпил и тут же упал без чувств. Дон Филипп не обратил на не-
го внимания, потому что патер добрался наконец до пышной плоти.
   Патер не пошел окольными  путями,  а  избрал  кратчайший.  Знаменитая
блудница встретила приглашение несколькими откровенными словами  и  спо-
койно отклонила его, благодаря чему цена быстро возросла. Она  спешит  к
ранней обедне, у нее есть на это причина, и просит  ее  не  задерживать,
спасение ее души важнее, чем прихоть старика. Дон Филипп угадал примерно
ход переговоров. Он позвонил, звонок не привел в чувство лежащего в  об-
мороке дворянина, но секретарь, дежуривший за дверью в соседней комнате,
опрометью вбежал на громкий трезвон. - Скорей ступай  вниз.  Дай  больше
патера. Назначь двойную цену.
   Цена и без того была такая бессовестная, что у патера захватило дыха-
ние.
   - Подумайте, какая для вас честь! Самой следовало бы приплатить, дочь
моя! - Однако она настаивала на том, что ей нужно попасть к ранней обед-
не, у нее на это есть причина. Когда подлетел секретарь, она громко  за-
хохотала в ответ на его предложение.
   - Пакостник, - сказала она и в первый раз подняла лицо, прямо к  тому
окну, где был король. Дон Филипп задрожал с головы до  пят.  Он  позабыл
скрыться, и так они глядели друг на друга и мерились силами,  покоритель
мира и знаменитая блудница. Ее глаза пылали сквозь кружевную вуаль,  его
глаза напряженно пожирали воплощение его бреда, его мук.
   Женщина села в повозку, уже совсем исправную,  стоявшую  наготове,  и
подала знак рукой. Патеру и секретарю она отвечала теперь небрежно,  че-
рез плечо. Дон Филипп одним прыжком очутился подле дворянина, бледного и
едва очнувшегося от обморока.
   - Задержи ее! Задержи, и она получит столько, сколько хочет.
   Раз так, ничего не поделаешь, решила про себя знаменитая  куртизанка,
повернула назад и пошла с ними. Она достаточно ясно им объяснила, что ей
нужно попасть к обедне, у нее на это есть причина. Она предостерегла их.
Со вчерашнего дня она заметила у себя подозрительные признаки и встала в
самый безлюдный час помолиться, чтобы это не оказалось дурной  болезнью.
Ей не дали помолиться, и потому это оказалось  дурной  болезнью.  Спустя
несколько дней обнаружилось, что дон Филипп, властитель мира, заразился.


   РАЗДУМЬЕ

   Важные перемены в жизни такого человека, как Генрих, никогда  не  со-
вершаются ни на основании долгих расчетов, ни как следствие  мгновенного
решения. Он вступает на определенный путь, бессознательно или уже  зная,
но еще отказываясь верить. Он идет как по наитию, временами провидит чу-
довищную необходимость, но она еще маячит вдалеке. Часть дороги  пройде-
на, возврат был бы труден, цель сомнительна, трудно поверить в  достиже-
ние, и вдруг оказываешься у цели, все было точно сон. Но  Генрих  ни  на
один миг не чувствовал себя во сне, он, привыкший всегда что-то  делать!
Удары и контрудары, упорное  и  действенное  стремление  к  этому  коро-
левству, постоянная страсть к этой женщине, победы и поражения,  где  же
тут грезить среди таких трудов? Битвы, осады и сделки, много завоеванных
городов, столько же купленных, как, впрочем, и людей;  вечная  необходи-
мость изворачиваться, хитрить, платить или принуждать. Когда его против-
ник Майенн задумал соблазнить его  католиков,  он  поспешил  перехватить
тех, что были на стороне Майенна, склонил их к совместным переговорам  и
вынудил у них признание в том, что единственный для них повод отвергнуть
короля - его религия. В ответ на это он приказал  объявить  собранию,  и
притом через архиепископа, что в таком случае все улажено, он  переменит
веру.
   Это он часто обещал, чему, же удивляться,  если  многие  не  поверили
ему. Однако в Париже не выбрали ни беднягу  Суассона,  который  вряд  ли
серьезно на это рассчитывал, ни инфанту, ибо испанская партия  посрамила
себя жестокостью и бесстыдством. Парижане избрали законного короля,  не-
зависимо от того, отречется ли он от ереси или нет. Правда, подразумева-
лось, что он отречется, и тем успокаивались сомнения. Если  впоследствии
и окажется, что он всех дурачил, вина не падет ни на кого,  ни  даже  на
самого Генриха. Наконец многие признавали, что у него есть своя  совесть
и право на эту совесть. Терпимость внедряется в людей, когда они слишком
долго страдали от собственного упорства. Посвященные и  хорошо  осведом-
ленные решительно не верили в его обращение.
   - Ради одной лишь выгоды  беарнец  не  переменит  религии,  -  сказал
кто-то из послов. И Генрих  сам  согласился  с  ним,  но  при  этом  уже
явственно видел, что ему предстоит.
   Епископы и прелаты, его окружавшие, наставляли его  тогда  в  религии
большинства, вернее, оспаривали его возражения или пасовали  перед  ним,
ибо воинственный сын протестантки Жанны в богословии  умел  постоять  за
себя. Это было за три дня до события, которое он давно предвидел, и  тем
не менее он упорно отрицал чистилище, назвал его неудачной шуткой;  неу-
жели же господа прелаты принимают эту выдумку всерьез? Отослал их с  за-
готовленной ими формулой отречения, и они ушли, чтобы приступить к  нему
опять с новой. Однако папский легат запретил им вообще подходить  близко
к еретику. Генрих, со своей стороны, заявил и велел занести в  протокол:
во всем, что он делает, он согласуется единственно со своей совестью,  и
если бы она не позволила, то и за четыре таких королевства, как его,  он
не отказался бы и не отрекся от религии, в которой был вскормлен.  Когда
он произнес эти слова и секретари-клирики их записали, наступила великая
тишина.
   Она возникла не в собрании, там и дальше что-то доказывалось, оспари-
валось, дело шло своим чередом. Тишина легла на душу сына королевы  Жан-
ны. Никогда в жизни все вокруг так не смолкало для него и он не был нас-
только одинок. Впервые он заметил: "Я грежу. Я действовал для виду,  моя
воля и желание были лепетом со сна. Я не властен над тем,  что  со  мной
происходит. Тщетно ищу слова, которое могло бы отвратить  наваждение.  Я
перенесен сюда во сне. От меня ускользает слово, иначе я знал бы многое.
Иначе я знал бы, кто я".
   В эту ночь Габриель плакала. Подле нее лежал Генрих, глядел на нее  и
ничего не видел. Сегодня впервые она воспользовалась  ночной  близостью,
чтобы просить его отречься. Ни днем, ни под покровом спальни она никогда
не докучала ему вопросами веры. Она поняла без долгих дум, что ее тело и
его любовь не могли тут сыграть решающую роль, а если и могли, то молча,
без слов, без слез. Последние давались ей  особенно  тяжело.  Прелестная
Габриель не была склонна к слезам. Просьбы не были ей  свойственны,  она
благодарила неохотно и редко проявляла умиление. Между тем ее  тетка  де
Сурди поспешила приехать, чтобы наставить и настроить ее соответственным
образом. Король - ненадежный партнер, он спорит с  прелатами,  ссылается
на свою совесть: к чему все это, когда шаг решен и даже, в сущности, уже
сделан.
   - Какой шаг? - отвечала Габриель тетке. - Он называет это прыжком, он
писал мне: "В воскресенье я совершу смертельный прыжок".
   Она произнесла это с едва заметной дрожью в голосе. Однако многоопыт-
ная Сурди смекнула, что в душу племянницы закрадывается чувство, в ущерб
здравому смыслу. Поэтому она немедленно же отказалась от всяких маловаж-
ных соображений, вроде интересов религии, существования королевства  или
сомнительной пользы для души христианки от сожительства с еретиком.  Ос-
тавив все это в стороне, она обратилась к серьезным доводам, она спроси-
ла:
   - Неужели ты хочешь, чтобы твой отец был изгнан из Нуайона?  Господин
де Сурди - из Шартра? А господин де Шеверни вернул печать, и  все  из-за
твоего упрямства? Король проиграет игру, ему останется только бежать,  и
нам вместе с ним, и виной тому будешь ты одна. Счастье, что я  существую
на свете. Как? Ты пожалеешь своего влюбленного рогоносца, ты  откажешься
сделать единственное, что нужно для того, чтобы он отрекся?
   - А что нужно? - спросила, испугавшись, Габриель.
   - Не подпускать его к себе. Тогда он поступит так, как должен  посту-
пить. И мне пришлось приехать сюда, чтобы преподать тебе такую мудрость!
   - Я этому не верю, - сказала Габриель.
   У тетки слова застряли в горле.
   - Тебя точно подменили. - Для вида она осторожно приложила  платок  к
своим подведенным глазам. - Если ты не хочешь подумать обо всех  нас,  о
бедности и гонениях, которые так нам знакомы и теперь вновь грозят  нам,
мое дорогое дитя, если не о нас, подумай хоть о себе! Только переход его
в истинную веру обеспечит твое будущее. Он расторгнет свой брак, он  же-
нится на тебе - возведет тебя на престол. Все это  сейчас  еще  в  твоей
власти, и ты знаешь, какова на вид эта власть: в точности как ты сама, у
нее твоя грудь, живот и задница. Упустишь ты это сегодня, в нынешнюю  же
ночь, завтра уж не догнать тебе счастья: его  и  след  простынет.  Тогда
окажется, что ты принесла королю несчастье, что он несчастный король,  а
это хуже, чем если бы он вовсе не был королем. Ты жалеешь его из-за пус-
тякового отречения, лучше убереги его от настоящей беды. Вы будете  жить
в несчастье; куда ты ни повернешься - всюду несчастье.  А  в  несчастье,
дорогое мое дитя, поверь мне, в несчастье нельзя удержать никого, а  его
особенно.
   Тревога, которая охватила было Габриель, сразу же улеглась.  Габриел