й музыкой, Генрих  понял,  что
привел в полный порядок как свои думы, так и белоснежно-золотой с черным
наряд. Он исчерпал свое раздумье в страхе и сомнениях, протесте и прими-
рении, как душа творит свой мир из расчета и мечты. "Ради  вас  я  гублю
свою душу! На это я сетовал, хотя вслед за тем стал хвастаться, что спа-
сение моей души и восстановление права - одно и то же. Я пел в  темноте,
потому что кто-то напугал меня потусторонним миром. Знаю, однако, что мы
рождены искать правду, а не обладать ею, ибо это дано только владыке то-
го мира. Мне же суждено властвовать в этом мире, и  здесь  мне  страшнее
всего нож. Неприятное признание, но я не постыдился его.  Не  знаю,  что
сильнее: любовь к Габриели? Или страх перед ножом? Но, кроме того, я ви-
жу в бесчеловечности страшнейший из пороков, и ничего, даже женщину,  не
почитаю так, как разум".
   Легко и согласно проносилось все это в его освобожденном  мозгу,  ибо
он еще раньше все постиг и познал, - он уже сам не помнил, в какой  муке
и тоске. Ему казалось, что он чистым волшебством, подобным музыке, пере-
несен в сферу высшего счастья, весь в белом с золотом, милые мои; однако
звуки скрипки становятся глубже и неяснее,  хотя  исполнение  далеко  не
мастерское. Кто это может быть, как не Агриппа! Генрих выходит  на  бал-
кон, за ближайшими кустами он различает руку, водящую смычком. Он смеет-
ся, кивает, и Агриппа показывается в своем обычном будничном  колете,  в
церковь он не пойдет. Он не будет при том, как Генрих отречется  от  ис-
тинной веры; но он услаждает его вдохновенным звучанием инструмента, ко-
торый зовется Viola d'amour.
   Сначала у него чуть задрожал подбородок, потому что ведь известно: мы
легкомысленны и слезливы. Однако он вовремя заметил, что его добрый  Аг-
риппа потешается над ним бесхитростно и любовно. Тогда и Генрих прищурил
глаза, и так они попеременно забавляли друг друга,  внизу  старый  друг,
воздающий хвалу в насмешку и в утешение, здесь наверху - белый  причаст-
ник, борода у него седая, а кожа обветренная. Наконец оба отбросили чин-
ные манеры; Генрих стал изображать даму в пышном  наряде,  которую  при-
ветствуют серенадой, Агриппа же пиликал на скрипке и  собрался  вдобавок
кукарекать, что было уже совсем неприлично. Зазвонили соборные колокола,
сразу в полную мощь. Оба испугались, один исчез в кустах.  Другой  мигом
очутился в комнате, оправил одежду, провел рукой по  плюмажу,  чтобы  он
развевался как следует, но тут дверь уже отворилась. За ним пришли.


   СЛИЯНИЕ

   Этот благословенный богом день, двадцать пятое июля  1593  года,  мог
быть только лучезарным и жарким. Парижский народ знал обо всем  заранее,
он нарядился в лучшие одежды, какие уцелели от бедственных времен.  Люди
держали под мышкой охапки цветов, а руки их были заняты корзинами,  пол-
ными снеди. Весь этот воскресный день предстоит провести в Сен-Дени, по-
тому что король отрекается и переходит в новую  веру,  что  представляет
собой достопримечательную, но весьма длительную церемонию; ради нее при-
дется, пожалуй, пожертвовать семейным обедом. Не беда, -  уж  очень  это
редкостное зрелище. Кстати, потом можно будет  удобно  расположиться  на
лугах: корзины надо поставить наземь заранее, красть  никто  не  станет,
слишком мы все довольны.
   Цветами же будет усыпана улица вдоль всего пути короля. Он,  говорят,
одет во все белое, так гласила молва, опередившая его. Его белые  шелко-
вые туфли окрасятся соком роз. Женщины твердо верят, что  он  прекрасный
принц, и хотят, чтобы их стараниями ноги его ступали по розовым  лепест-
кам; поэтому они так толкаются и теснятся посреди  дороги,  а  некоторые
даже падают. Стражникам это причиняет больше досады, чем  им  самим.  Те
сперва предостерегают, их никто не слышит в гуле церковных колоколов и в
пылу воодушевления, предвосхищающего само событие. Затем солдаты пускают
в ход всю свою отнюдь не злую, а добрую волю,  и  таким  образом  отряду
удается занять обе стороны улицы. Хорошо, что вовремя, ибо тут  как  раз
появляется шествие.
   Что замечает король, когда идет по узкому проходу между сгрудившимися
толпами? Он видит, что из окон вывешены пестрые  ткани,  он  видит,  что
земля усыпана цветами и дети все еще продолжают бросать розы через голо-
вы солдат. На всех до единого белая перевязь, отличие приверженцев коро-
ля, у всех счастливые лицаиные благочестиво задумчивы, другие водят язы-
ком  по  губам  от  сильного  нетерпения,  но  большинство  кричит:  "Да
здравствует король!" Гулкие голоса колоколов поглощают  эти  клики;  они
кажутся жалкими и ничтожными ввиду грандиозности события, да если  вгля-
деться поближе, разве и на лицах не видны остатки страха? Король думает:
"Пять лет страха, нужды и дурных страстей осталось у них позади. Если бы
я не сделал больше ничего, только дал им этот праздник, и того  было  бы
почти достаточно. Но нужно сделать больше, все мало  для  чаяний  такого
множества людей". В эти минуты ему захотелось склонить голову под гнетом
непреодолимого бессилья, - разве можно сделать  всех  людей  счастливыми
или хотя бы накормить их досыта? Но он должен был держать голову высоко,
чтобы они воочию узрели славу и мощь, его и свою.
   Народ видит его, окруженного принцами  и  вельможами,  высшими  госу-
дарственными чинами, дворянами и законоведами; последние очень многочис-
ленны. Из его семьи идут с ним немногие, однако граф де Суассон как  раз
успел прибыть. Впереди и позади телохранители и швейцарцы с  барабанами,
в которые они не бьют. Двенадцать труб, поднятых к губам,  безмолвствуют
из-за звона колоколов и чтобы не нарушать  святости  происходящего.  Это
чувствует народ, он вполне проникает в существо вещей - и когда участву-
ет в зверствах и заражается всеобщим дурманом, и когда созерцает величие
и добро. Он, конечно, любуется  роскошной  одеждой  своего  короля,  его
строгим лицом и солдатской выправкой. Однако высоко поднятые дуги бровей
выражают скорбь, глаза слишком широко раскрыты; ему всего сорок пять лет
или немногим больше, а такой седой человек! Бог весть сколько раскаяния,
сколько собственных горестей готовы пробудиться в душах этих многолетних
врагов короля - пожалуй, несколько поздно надумали они прославлять его и
теперь стоят тут покорной толпой. Правда, при всеобщих криках "ура"  не-
которые голоса непроизвольно замирали. Некоторые колени пытались прекло-
ниться - но это не удавалось по причине большой давки.
   Какая-то кумушка, видимо опытная и бывалая, сказала внятно,  так  что
услыхали и окружающие, и проходивший мимо король:
   - Он красивый мужчина. У него нос больше, чем у других королей.
   В ответ на это раздался безудержный смех. Король охотно бы  задержал-
ся; его нахмуренный лоб чуть разгладился. Еще раз у него был соблазн ос-
тановиться, когда несколько зрителей в потертых кожаных колетах молча  и
пристально поглядели на него - нет, вернее не на него, а  на  шляпу;  ее
украшал белый аметист. "В последний раз я был в ней при Иври. Эти стари-
ки, пожалуй, из более давних времен, они видели ее уже  при  Кутра".  Он
искал их взгляда, и они встретились глазами, он шел, повернув к ним  го-
лову, пока другие не заслонили их.
   У паперти собора не успел Генрих подняться на первую ступень, как ему
стало дурно. Странное чувство, - он на миг теряет почву под ногами; хотя
камни мостовой никуда не делись, ему приходится нащупывать их, присутст-
вие толпы тоже перестало ощущаться, лица и голоса куда-то уплывают.  Это
случилось на протяжении одного шага; затем все прошло,  и,  пока  Генрих
всходил на паперть, у него оставалось лишь мимолетное воспоминание: при-
щурившийся великан. С мыслью о великане, который щурится, скрывая  блеск
глаз, покинул он нижнюю ступеньку, а дальше душой и телом отдался  своей
задаче.
   Он вступил в собор через главный портал. Пройдя пять или шесть шагов,
он очутился перед архиепископом Буржским, сидевшим на возвышении в обтя-
нутом белым узорчатым атласом кресле; вокруг него  прелаты.  Архиепископ
спросил, кто он, и его величество ответил:
   - Я король.
   Упомянутый монсеньер Буржский, у которого сейчас отнюдь не было  сви-
ного рыла, наоборот, каждый взгляд его выражал достоинство, каждое слово
из его уст выражало духовную мощь - итак, монсеньер начал снова:
   - Чего вы желаете?
   - Я желаю, - сказал его величество, - быть принятым  в  лоно  римской
католической апостольской церкви.
   - Желаете ли вы этого искренне? - сказал монсеньер Буржский.  На  что
его величество дал ответ:
   - Да, я хочу и желаю этого. - И, преклонив колени на подушку, которую
ему подсунул кардинал дю Перрон, король прочитал символ веры - не  поза-
был также отречься от всякой ереси и поклялся истребить еретиков.
   Все это было выслушано, кроме того, король вручил архиепископу, кото-
рый сидя протянул руку, им самим написанное исповедание новой его  веры.
Только тогда архиепископ приподнялся со своего места.  На  краткий  миг,
пока он вставал, могло показаться, будто он колеблется и не  знает,  что
ему делать дальше. Виной тому был напряженный взгляд его величества, ши-
роко открытые глаза, те же, которые при Иври сковали и  задержали  отряд
неприятельских копейщиков, пока не подоспела  помощь.  Здесь,  наоборот,
никто не ожидает "его" людей, скорее он сам "наш". При этой мысли архие-
пископ встал окончательно. Не снимая с головы митры,  он  поднес  королю
святую воду, дал поцеловать крест, отпустил ему грехи и благословил его.
   И монсеньер Буржский и Генрих точно знали дальнейший  ход  церемонии,
однако им стоило большого труда пройти через церковь  к  клиросу:  народ
заполнил весь собор, взобрался под самые своды, и не было ни одного  от-
верстия в цветных оконницах, в которое не лезли бы люди. На клиросе Ген-
рих должен был просто повторить свои клятвы; на сей раз он позволил себе
проявить некоторую долю нетерпения и значительную небрежность. Затем  он
проследовал за главный алтарь, где под звуки "Те Deum" [5] Генриху  над-
лежало исповедаться, таков был распорядок. А на самом  деле  архиепископ
Буржский громко засопел, Генрих закрыл глаза, и  сказано  было  немного.
"Моя возлюбленная повелительница, - думал Генрих. - Я лишь мельком видел
ее. Знает ли она, что я заметил ее за пилястром!  Прекраснее,  чем  девы
рая, обольстительна, как ночь, ах, хорошо, если бы уже была ночь!" Этого
он желал еще и потому, что на пути сквозь толпу  услышал  от  одного  из
своих роковое слово. Если так говорят  свои,  что  же  думает  монсеньер
Буржский? Ведь говоривший был служитель юстиции и вместе со всеми прочи-
ми следовал за своим государем в торжественном шествии  к  собору.  "Те-
перь, когда я уже совершил смертельный прыжок, он шепчет зловещие проро-
чества. Сосед не расслышал его из-за гула толпы. Только мой чуткий  слух
уловил то слово: предсказание страшное и грозное".
   После этого он прослушал мессу; архиепископ Буржский служил ее, и для
короля была сооружена молельня - сплошь красный бархат и золотые  лилии,
а вверху балдахин из золотой парчи. Король принял святое причастие.  Те-
перь возникла трудная задача - наладить шествие, чтобы в прежнем порядке
вернуться в аббатство, где ждал обед. Лица из свиты короля один за  дру-
гим были оттеснены, прошло немало времени, пока им удалось выбраться  из
сутолоки. И тогда еще Генрих не обнаружил среди дворян своего Шико,  так
называемого шута; именно его он любил держать при себе, потому что  Шико
считался счастливчиком. Эй, что там происходит?  Под  коническим  сводом
крики, спор, кто скорей слезет с огромного дракона: он выступает  вверху
над пилястром, и человеческий  клубок  обвивает  его  руками  и  ногами.
Кто-то срывается и летит по воздуху. Эй, Шико!
   Он летит, падает, сбивает с ног людей, но вдруг оказывается верхом на
спине рослого парня, упавшего на четвереньки. Дергает его, как  будто  с
перепугу, за льняные волосы, пока изрытое оспой лицо  не  поворачивается
кверху - и Генрих узнает его, о, эти прищуренные глаза он видел недавно.
Парень весь содрогается от бешенства и, как ни странно,  от  боли  тоже,
хотя Шико по-прежнему только дергает его за волосы. Такой силач и не де-
лает никакого усилия, чтобы встать вместе со своим наездником. Перестает
даже ползти, ему, очевидно, больно, только нельзя разобрать отчего.  Но,
выходя из портала, Генрих все еще слышал вой парня. Он многое понимал, а
сам шел во главе торжественного шествия, сквозь напирающие толпы  людей,
- солдаты больше их не сдерживали. Барабанщики и трубачи уже не обращали
внимания на звон колоколов, они гремели что было силы.
   На углу какой-то кривой улички произошла задержка. Сотни людей,  про-
талкиваясь локтями, стремились добраться до короля и  поближе  заглянуть
ему в лицо; но кому же это выпало на долю? Какой-то древней старухе,  ее
никто не отталкивал, и она очутилась впереди всех, перед королем  Генри-
хом, и сама не знала, как это случилось. Когда он взял ее за  обе  руки,
она поцеловала его увядшими губами, которые для такого случая ожили  на-
последок. После чего король сказал девяностолетней старухе:
   - Дочь моя, - Он сказал: - Дочь моя, это был славный  поцелуй,  я  не
забуду его. - Он собрал в букет цветы, которыми его забрасывали, перевя-
зал лентой, - ему подали ее, - и весь красивый  пестрый  сноп  сунул  за
корсаж прабабки, так что народ прямо обмер, а потом пришел в неистовство
от умиления.
   Некоторое время Генрих поворачивал голову то в одну, то в другую сто-
рону, дабы все видели его и поверили в его добрую волю. Случайно он заг-
лянул в кривую уличку и, правда, не подал вида, но оказался единственным
свидетелем того, как Шико уводил дюжего парня. Шут скрутил ему  руки  за
спиной, и парень, хоть и был втрое сильнее, однако же не  сопротивлялся;
он шел, хромая и согнув мощную спину. Шико, длинный и сухощавый,  возвы-
шался над ним своими угловатыми плечами. Шляпу он потерял,  его  смешной
хохолок торчал над голым черепом, и так как он не спускал глаз со своего
пленника, его крючковатый нос, узкие скулы и  задорно  загнутая  бородка
выделялись особенно четко. Там, где кривая уличка делала поворот, горба-
тый домишко протягивал кованый крюк с сухим венком, явный признак  трак-
тира; наверно, там пусто в эту пору, ибо весь народ и приезжие  шествуют
за королем по единственно желанному пути к обеду. "Пускай Шико со  своим
великаном войдут туда и в пустой зале обсудят дело.  Каково  оно,  легко
себе представить".
   Генриху хотелось есть, как и всем  его  подданным,  ведь  радость  от
прекрасного праздника слияния с королем удвоила их голод, и его тоже, не
говоря о том, что ему стало легче дышать после того, как он  заглянул  в
кривую уличку. В трапезной старого аббатства он сразу же воскликнул:
   - Входите все!
   Часовые у дверей тотчас отвели алебарды, и зала мигом наполнилась на-
родом, как раньше церковь. Стол с яствами был  бы  неминуемо  опрокинут.
Но, к счастью, настроение было праздничное, ибо народ, только что завое-
вавший своего короля, старается, чтобы все шло по-хорошему. Лучше оттоп-
тать друг другу ноги, чем сбросить на пол хоть одно блюдо. С другой сто-
роны, господа из свиты короля были весьма любезны - и не потому, что  он
приказал им; какому-то простолюдину они уступили место за столом и бесе-
довали с ним.
   Многие стремились только увидеть короля, потому что он был  необыкно-
венный король и сильно занимал их своей персоной, пока они  его  еще  не
видели. И вот он сидит один на возвышении. Его аппетит не оставляет  же-
лать лучшего, это заметно всякому. И  нам  он  тоже  дает  полакомиться;
прошли те времена, когда мы из-за него питались мукой с кладбищ. По  нем
не видно, чтобы он хотел довести нас до этого. Так  рассуждали  наиболее
вдумчивые. Он совсем не таков, каким изображали его с парижских  кафедр,
он не апокалипсический зверь, даже не обыкновенный волк. Я мирный  граж-
данин, невзирая на развращенные времена, я в  глубине  души  был  всегда
лишь мирным гражданином и могу засвидетельствовать для  будущих  поколе-
ний, что он похож на нас с тобой. Теперь я больше не  буду  прятаться  у
него в саду за кустами, чтобы застичь его врасплох, не  буду  выстаивать
на коленях в грязи, пока в глазах не начнет рябить и потом сам  не  зна-
ешь: высок ли он или мал ростом, грустен или весел. Теперь я разглядываю
его без стеснения. Вот все уже направляются на луга обедать, в зале ста-
новится просторней, я мог бы сказать ему: желаю вам здравствовать,  сир!
Но на это я не решусь. Может быть, из-за его богатой одежды? Из-за седой
бороды и поднятых бровей? Нет, причина в том,  что  он  впустил  к  себе
всех, не исключая больных и нищих. Я бы не отважился на это у себя в до-
ме. Что же он за человек?
   После такого заключения гражданин этот не выбежал, а выскользнул  по-
тихоньку вслед за остальными на луга. Обед длился  долго.  Когда  Генрих
поднимал свой бокал на уровень глаз, прежде чем поднести  к  губам,  все
приветствовали его, поворачивались к нему лицом, так же и парламентарий,
которого Генрих запомнил и хотел увидеть. Это был законовед в его  духе,
из тех, у кого веки морщинистые, но глаза горят.  У  этого  были  впалые
виски и белая копна волос, почтенная борода закрывала иронический  склад
губ: судья еще недавно голодал, но с иронией. Он томился в тюрьме, впол-
не обоснованно порицая людские поступки, которые были противны природе и
не подтверждались исконным человеческим правом, ибо только власть и сла-
бость обусловливали эти поступки, а проистекали они из злобы. Свою  нес-
частливую долю он сравнивал с долей детей, которых истязают, и они оста-
ются калеками, а общество еще не понимает, что это его собственные  пов-
режденные члены, настолько далеко до сих пор общество от права.
   Генрих любил этого человека, иначе его пойманное  на  лету  слово  не
оказало бы никакого действия, многое приходится ведь  слышать,  особенно
настороженными ушами. Там, в соборе, сейчас же после  отречения,  Генрих
прошел мимо него. Старик шептал на ухо соседу, который в шуме не  разоб-
рал страшного, грозного слова, только Генрих уловил его. Теперь он опус-
тил бокал, кивнул, и законовед приблизился к королю:
   - Друг и товарищ, - обратился к нему Генрих. - Когда вы лежали на сы-
рой соломе, а если бы дело короля не взяло верх, то могли бы и висеть из
окна, сознайтесь, друг и товарищ, что сердце  ваше  билось  тогда  очень
сильно. Вы уже не были скептиком, каким вам хотелось быть, в пылу  него-
дования вы бы охотно четвертовали, обезглавили и сожгли на костре  своих
врагов, при условии, что вы сами в ту же минуту стали бы господином  по-
ложения и враги ваши были бы выданы вам.
   - Сир! Ваша правда. Не стану отрицать, что в тюрьме я всегда, за иск-
лючением немногих светлых минут, питал именно,  такие  намерения.  Между
тем, когда я вышел из тюрьмы, мой пыл угас, и мне уже не хотелось никого
убивать.
   Наклонясь к нему ближе, Генрих спросил:
   - Ну, а если бы вы оказались настолько господином  положения,  что  в
вашей власти было бы не только убивать, а наоборот: вы могли бы добиться
слияния с теми, кто считался вашими врагами, и для этого нужно лишь  пе-
ременить веру?..
   - Сир! Я пошел бы на это, как и вы.
   Тут Генрих побледнел и произнес:
   - Теперь только я понимаю, как жестоко и ужасно то,  что  вы  сказали
под сводом, у пилястра, какому-то человеку в зеленом плаще.
   - Сир! И без зеленого плаща я помню сказанное мною  слово.  Дай  бог,
чтобы оно оказалось неправдой. Я сожалею, что вы услышали его.
   - Верно ли то, что вы сказали? Тогда все ваше право ни к чему.  Какие
же вы судьи, если, по-вашему, человек должен быть наказан за то, что  не
хочет действовать преступно, а стремится к слиянию со своими врагами?
   - Кто говорит о наказании? - ответил тот чересчур громко, несмотря на
шум за столом. - Речь идет о кощунственном злодействе, которого  я  опа-
сался.
   - И для которого я будто бы готов, - заключил Генрих