яли у слуг подсвечники и выстроились по  обе
стороны на ступенях. Впереди чествуемой четы шли принцессы  королевского
дома, на расстоянии следовали другие дамы и кавалеры.  Посредине  Генрих
вел на поднятой руке свою Габриель; им светили,  они  подымались.  "Тор-
жественная церемония! - ощущал Генрих, молодой и окрыленный. Торжествен-
ность была нарушена или, пожалуй, даже  усилена  тем,  что  больная  по-
чувствовала себя дурно, и возлюбленному пришлось подхватить ее  и  почти
нести наверх; они  опередили  сопровождающих,  последние  огни  оставили
где-то внизу и сами погрузились в смутное мерцание,  подобное  туману  в
слабом лунном свете, и скрылись из виду, словно растаяли.


   ДАМА В МАСКЕ

   Париж давным-давно готов был впустить короля. Даже герцог  де  Фериа,
который все еще состоял наместником его католического величества в Пари-
же, и тот не верил в существование испанской партии. Опасаться можно бы-
ло разве что упорства отдельных неисправимых упрямцев и  страха  других,
не рассчитывавших на прощение. Вожди Лиги с Майенном во  главе  постара-
лись на всякий случай ненадежней укрыться вместе со своим движимым  иму-
ществом. А ни один из шестнадцати начальников столичных округов не упус-
тил случая втайне заверить короля в своей преданности; пресловутый порт-
ной лишь забежал вперед в ту пору, когда враги короля повесили королевс-
кого верховного судью. Конец зверствам! Проповедники, с амвона призывав-
шие к зверствам, больше не имели успеха у народа, скорее они  сами  были
под угрозой. Народ тем временем настроился снисходительно и миролюбиво и
готов был даже  творить  насилие,  дабы  могло  восторжествовать  добро.
Вследствие этого возникали бунты; правда, их подавляли,  но  больше  для
виду. Какой же властитель, хотя бы только по имени,  добровольно  сложит
полномочия и уберется восвояси, пока у него есть оружие  -  пускай  одно
оружие, даже без рук. Испанский военачальник располагал четырьмя тысяча-
ми чужеземных солдат, которых хватало только на охрану валов и ворот.
   Королю не удастся так просто войти в город. С четырьмя тысячами  сол-
дат сладить легко - труднее с добротой народа, ожидающего доброго  коро-
ля. Король разрешил парижанам добывать припасы за городскими  стенами  и
есть досыта; как же может он теперь обстреливать их дома и посреди резни
ворваться в свою столицу? Ему этот путь закрыт. Он должен действовать  в
согласии со своей славой в народе и овладеть властью, как  подобает  на-
роднейшему королю. Генрих потратил несколько недель на то, чтобы нарочи-
то раздуть молву о своей  доступности.  Nihil  est  tarn  populate  quam
bonitas. Как-то раз он снова заблудился на  охоте,  что  всегда  создает
удобные случаи; в два часа ночи добрался один до какого-то  дома  -  это
оказался отнюдь не разбойничий вертеп. Дом принадлежал одному из  чинов-
ников его финансового ведомства, что не было для него  полной  неожидан-
ностью: он хорошо изучил свое королевство. Но девица,  которая  вышла  к
нему, его не признала, он попросту сказал, кто он  такой,  поел  немного
хлеба с маслом и улегся не в постель, а на пол перед  очагом,  утром  же
пожелал прежде всего прослушать мессу: за три мили пришлось  везти  свя-
щенника. Может ли король быть более скромен и  обращенный  еретик  более
благочестив!
   Многие никак этому не верили, например, некий  торговец  свиньями,  с
которым король сидел за одним столом в сельском трактире, - опять заблу-
дился где-то. Посетители трактира не знали, кто он такой, или, быть  мо-
жет,  только  прикидывались;  когда  король   пускается   на   хитрость,
крестьянин всегда перехитрит его. Как бы то ни было,  торговец  свиньями
отважился наговорить ему разных дерзостей под тем предлогом, что не  уз-
нал его. Королю оставалось только с подобающей помпой покинуть сцену. Он
выглянул в окно, тотчас откуда-то подскакали его придворные и  останови-
лись перед трактиром: должно быть,  разыскивали  заблудившегося  короля.
Селяне всполошились: как же так! Стало  быть,  мы  королю  выложили  всю
правду? А он стерпел. Хлопнул по плечу торговца свиньями, дал милостивый
ответ, и тому все сошло безнаказанно. Но потом  селяне  долго  толковали
между собой о Париже и о том, что городские жители плохо  знают  короля:
иначе бы они его впустили. Все равно этого ловкача не одолеешь.
   Такой же урок преподал сам Генрих одной даме в маске. Она прибыла на-
рочно из Парижа в Сен-Дени, где он жил, и по секрету сообщила  ему,  что
делают в городе, дабы помочь его делу; при этом говорила она  так  тихо,
что в соседнюю комнату при открытых дверях не долетало  ни  словечка.  А
там, кроме приближенных короля, были еще гости из Парижа, как бы случай-
но приехавшие сегодня. Никто из присутствующих не заблуждался насчет да-
мы в маске. Каждый говорил: и это якобы обыкновенная благомыслящая горо-
жанка? Тогда она прежде всего ничего не может знать; и затем, разве ста-
нет король, который боится ножа, вести тайную беседу с особой,  даже  не
показывающей ему лица? Весьма неправдоподобно, надо признаться.  Но  тут
раздался голос короля, ничуть не приглушенный, - наоборот, его надлежало
слышать всем, по возможности даже в самом Париже. Король поручал даме  в
маске довести до сведения тамошних его добрых друзей: он стоит  здесь  с
большим войском и не собирается отступать, пока не  войдет  в  город,  и
притом без всякого насилия. Только пусть не верят герцогу Майенну.  Мира
хочет один их законный король и готов дорого заплатить за примирение  со
своей столицей. Он напомнил даме в маске о всех других городах, которые,
себе во благо, открыли перед ним ворота. Десять лет не будет он  взимать
налоги со своих парижан, мало того - он дарует дворянство всем городским
советникам; его добрым друзьям, которые содействовали ему, навсегда  бу-
дет обеспечено счастье и довольство.
   - А кто предал меня, того пусть судит бог.
   Все это он излагал даме в маске, словно не она одна была с ним в ком-
нате, а целый народ, которому он хотел верить, все равно,  показывал  ли
ему тот истинное свое лицо или нет. Дама удалилась, так и не подняв мас-
ки. Закутавшись в плащ, скрывавший ее всю, она прошла сквозь толпу прид-
ворных. Те проводили ее до самой кареты. Двое из них остались в стороне,
даже не заглянули в карету и не обменялись ни единым взглядом. Один  был
Агриппа д'Обинье, другой - некий господин де Сен-Дюк, на службе короля.
   Тем временем прибыл запыленный всадник, подоспел как раз к уходу  да-
мы, которая удостоилась доверия короля. Человек в кожаном  колете  пола-
гал, должно быть, что и он заслужил такое же доверие. Он вошел без цере-
моний. Посреди пустой залы стоял король, отнюдь не горделивый и не само-
уверенный, глядел в пол и поднял голову, лишь услыхав топот тяжелых  са-
пог.
   - Пастор Дамур! - сказал он. - Вас-то мне и недоставало именно в  эту
минуту.
   - Сир! Да сбудется то, чего вы желаете. К вам взывает  суровый  голос
былых времен.
   - В нужную минуту, - сказал Генрих.
   - Сир! Вы правы, ибо я видел, как ускользнула та особа, даже не  отк-
рыв лица. Лишь вы видели его, и вам  одному  известно,  не  был  ли  это
дьявол.
   - С ним я не стану связываться. Лучше умереть. Лучше лишиться  всякой
власти.
   Пастор хлопнул себя по ляжкам и хрипло засмеялся.
   - Власти! Ради власти вы отреклись от своей веры;  что  значит  после
этого умереть? Ради власти вы теперь на каждом шагу  разыгрываете  коме-
дию. Люди уже толкуют о ваших хитростях и посмеиваются, порой - двусмыс-
ленно; не желал бы я быть предметом таких толков и смешков.
   - Разве я не добился успеха, пастор?
   - В этом вся суть. Вы улавливаете людей. Не хотелось бы  мне  поймать
так даже пескаря.
   Внезапно пастор выпрямился, снял шляпу, что позабыл сделать раньше, и
запел, - в самом деле начал петь, как некогда в сражении.
   Явись, господь, и дрогнет враг!
   Его поглотит вечный мрак.
   Суровым будет мщенье.
   Голос гремел на всю залу. Пастор Дамур поднял правую руку и  выставил
ногу. Снова в бой, снова впереди старых  гугенотов,  мертвецы  шагают  в
строю, все подхватывают псалом - и несется псалом освобождения,  неприя-
тель в страхе отступает. Победа борцов за веру.
   Всем, кто клянет и гонит нас,
   Погибель в этот грозный час
   Судило провиденье.
   Голос гремел на всю залу. Король подал знак, псалом оборвался. Пастор
не только опустил руку, но и голова его поникла на грудь. Псалом  заста-
вил его забыться. Тут забылся и Генрих; оба умолкли,  мысленно  созерцая
прежние деяния, которые были честны и бесхитростны.
   Затем Генрих взял руку пастора и заговорил:
   - Борода и волосы у вас поседели, а поглядите на мои. На лице  у  вас
не только суровость, но и скорбь. А теперь я покажу вам свое лицо. Разве
оно весело? И все же, вам я могу сознаться, захват власти порой  превра-
щается в потеху. - Он повторил: - В потеху, - и продолжал быстро: - Люди
заслуживают только такого захвата власти, и  власть  требует,  чтобы  ее
захватывали именно так.
   - А вы самый подходящий для этого человек, - заключил старик.  Король
мягко возразил ему:
   - Каждый следует своему назначению. Потому я и даю вам излить душу до
конца, пастор Дамур.
   - Вы должны дать излиться до конца гневу божию, - резко  сказал  ста-
рик, на лбу у него вздулись вены.
   - Да, должен, - подтвердил король, все еще мягко; но пастору пора бы-
ло изменить тон. Он понял это, кровь отхлынула у него от висков.
   - Да простит ваше величество смиренному рабу Габриелю Д'амуру, что он
осмелился предстать перед вами.
   Тут Генрих раскрыл объятия:
   - Теперь я узнаю вас. Вот каким хочу я вас видеть: чтобы  гнев  божий
руководил вами на всех путях и чтобы верность в вашем сердце была несок-
рушима.
   Он ждал, раскрыв объятия. Это был решающий миг для всех  его  протес-
тантов. Укоры еще могут быть отведены, он хочет верить в это.  Недоверие
в конечном счете скорее во вред, чем на пользу королям. Хорошо, если  бы
это поняли и старые друзья, после того как их предали  и  отняли  у  них
прежние права. В раскрытые объятия не бросился никто. Генрих опустил ру-
ки, но сказал еще:
   - Пастор, то, что я сделаю, пойдет на благо и вам. Вы получите  долж-
ное, когда я завоюю власть.
   - Сир! Простите смиренному Габриелю Д'амуру, он не верит вам.
   Генрих вздохнул. Он предложил примирительно:
   - Тогда послушайте веселый рассказ о даме в маске. Рассказ  бесспорно
правдив, ибо хвастать мне тут нечем.
   Но пастор уже приблизился к двери.
   - Чего же вы хотите? - крикнул ему вслед Генрих. - Чтобы я  из  пушек
разнес свою столицу? Чтобы я силой обратил всех в  протестантскую  веру?
По-вашему, мне до конца дней суждено воевать и быть бесчеловечным?
   - Сир! Отпустите смиренного Габриеля Дамура. - Это был уже не укор  и
не гнев божий, а совсем иное. Тот, кто там, вдали, на большом расстоянии
от короля, держался за ручку двери, казался много меньше,  и  не  только
из-за расстояния, а скорее от того, что весь он поник.
   - Я хочу покаяться перед вами, Габриель Дамур, - сказал издалека  ко-
роль.
   - Сир! Не мне, а только вашей совести должна быть открыта  правда.  -
Сказано это было жестко, но негромко. Генрих понял его слова лишь  пото-
му, что и сам себе говорил то же. Он отвернулся. Когда он снова взглянул
в ту сторону, он был один.
   Тогда он встал лицом к стене и заставил себя до конца  осознать,  что
то было прощание с его протестантами. О! Прощание не на всю жизнь, он им
еще покажет, чего он хотел, кем остался. Но при настоящем положении  ве-
щей ему не верил никто - остальные не больше, чем этот. "А потому сугубо
берегись изменников! - внушал себе Генрих. - Никто не  изменяет  скорее,
чем старые друзья". Он уставился в стену и вызвал перед своим  мысленным
взором всех, кто изменит ему. Странно, образ Морнея возник перед ним,  а
ведь в Морнее он был уверен. Морней, или  добродетель,  будет  и  впредь
служить ему верой и правдой. Только не требуй,  чтобы  он  одобрил  твой
способ захвата власти и ради тебя поступился хоть частицей своей  добро-
детели. Это сильно уязвляло короля, ибо измена и изменники стали  ему  в
ту пору удобны и привычны. Ему было неприятно смотреть на возникший  пе-
ред ним сократовский лик своего Морнея - он поспешил стереть его и  выз-
вал другой.
   - Ни единого друга: мы одиноки в хитроумном  и  тяжком  деле  захвата
власти. Но приятелей и собутыльников у нас довольно. Мы принимаем дам  в
маске. Хорошо еще, что пастор не захотел узнать,  кто  была  маска,  это
навсегда должно остаться тайной. Кто бы поверил, что она родная дочь па-
рижского губернатора и я исподтишка заигрываю с ее отцом. Во что превра-
щаются люди! Ведь его я прежде считал честным.  Мне  претит  добродетель
Морнея. А предательство Бриссака претит мне еще больше.  Уже  его  пред-
шественник был заподозрен в сношениях со мной. Майенн его сместил и наз-
начил графа Бриссака как раз из-за его скудоумия. Если таково скудоумие,
значит, я и сам не понятливей и не рассудительней малого  ребенка.  Ведь
этот человек соблазняет меня взять мою столицу обманом: он гадок мне.
   Все это Генрих говорил в стену - а между  тем  он  привык  обдумывать
свои дела на ходу, размашисто шагая  и  подставив  лоб  ветру.  В  дверь
скреблись, это вспугнуло его затаенное тоскливое раздумье. Появилось два
радостных вестника: разве можно не откликнуться на их настроение? Первый
- его славный Агриппа - был явно начинен новостями и не в силах  хранить
их про себя. Молодой господин де Сен-Люк был  терпеливее:  ему  помогало
его нескрываемое самодовольство. Он усердствовал в  соблюдении  этикета,
вложил много грации и даже скромности в свой почтительнейший поклон  ко-
ролю, после чего уступил место господину д'Обинье.
   - Мы замешкались, - сказал Агриппа, - потому что нам  пришлось  убла-
готворить и спровадить всех слушателей: после отъезда дамы в  маске  они
были уже ни к чему.
   - И даже некстати, - подтвердил Генрих. - После ее отъезда меня посе-
тил еще один гость. Он дал краткое, но внушительное  представление,  от-
нюдь не для третьих лиц.
   Агриппа не стал спрашивать о посетителе.
   - Сир! Вы даже и не представляете себе, кто эта маска.
   - Вы поручились мне, что она не опасна. Я не любопытен.
   - Что бы вы подумали, сир, если бы вам сказали, что я побывал в Пари-
же?
   - Ты? Быть не может.
   - Я самый. Впрочем, тогда я был в обличье старухи крестьянки и  через
ворота проехал на возу с капустой.
   - Невообразимо. И ты видел губернатора?
   - Бриссак собственной персоной покупал у меня лук на базаре. При этом
мы столковались, что ради сохранности королевской  особы  и  королевской
власти мадам де Сен-Люк, да, собственная дочь губернатора Бриссака, дол-
жна выехать к вам и получить от вас указания. Неплохой сюрприз?
   - Я не могу прийти в себя от изумления, - сказал Генрих, которому сам
Бриссак сообщил о предстоящем приезде мадам де  Сен-Люк.  Но  у  всякого
должна быть хоть какая-нибудь тайна от другого. Чем  сложнее  роль,  тем
интересней кажется она. "Totus mundus exercet hisrionem, почему мне быть
исключением? Моему  Агриппе  завоевание  Парижа  не  доставило  бы  удо-
вольствия, если бы ему не пришлось разыграть роль крестьянки. Он так ув-
лечен этой игрой, что страдания бедняги Габриеля Дамура  ему  просто  не
понятны - но кто знает, какую роль взял на себя бедняга Габриель  Дамур?
Выступление его было поистине библейским".
   Мысли эти текли сами собой и не мешали Генриху  расспрашивать  своего
старого товарища, притом с такой детской обстоятельностью,  что  молодой
дворянин за спиной Агриппы прикусил губу, боясь рассмеяться. Вернее  де-
лал вид, будто удерживается от смеха, желая  наглядно  показать  королю,
что, во-первых, господин де Сен-Люк сознает свое превосходство над чело-
веком старого поколения и, во-вторых, разделяет деликатное намерение ко-
роля не разочаровывать того. Генриху не понравилась мимика молодого  ка-
валера; а потому он обратился уже прямо к нему:
   - Мадам де Сен-Люк была превосходно замаскирована, вы сами, вероятно,
не узнали ее?
   Если король полагал, что молодой кавалер, в  свою  очередь,  пожелает
блеснуть тщеславной прозорливостью, он заблуждался.
   - Вы правы, сир, - подтвердил Сен-Люк, - я не узнал ее.
   - Вы лжете, - сказал Генрих. - Вы лжете, чтобы  чем-нибудь  превзойти
нас, - взгляд на Агриппу, - хотя бы скромностью.
   - Сир! Вы моралист.
   - Особенно сегодня, - сказал Генрих. - А потому и желаю понять,  чего
ради господин де Бриссак разыгрывает изменника. Ну? Вы должны знать сво-
его тестя не только с тех сторон, с каких знаю я, а сторон у него,  надо
полагать, не мало. При прошлом дворе он прикидывался передо мной проста-
ком и собирал картины. Я был в союзе с королем,  моим  предшественником.
Бриссак тогда же мог остаться при мне, и ума бы у него  хватило  сделать
правильный выбор. Зачем было ему переходить к испанцам, раз в конце кон-
цов он их обманывает и предает мне?
   - Ваше величество оказывает мне высокую честь  откровенностью,  кото-
рая, будучи неправильно истолкована, может повредить вашему делу.
   Вот наконец умный и смелый ответ, Генрих сразу стал  сговорчивее.  Он
бросил вскользь:
   - Бриссаку поздно отступать, он дал слишком много козырей мне в руки.
- А затем взглянул прямо в глаза молодому человеку, ожидая его  объясне-
ний. Тот откашлялся, оглянулся, ища поддержки,  но  сказал  только,  что
ищет стул.
   - Чтобы думать, мне нужно сидеть.
   - А мне бегать. Но тут не я, а вы должны думать: сядем, - решил  Ген-
рих.
   Агриппа тоже подвинул себе стул, недоумевая, о чем тут можно говорить
всерьез и даже торжественно. "Неужто о Бриссаке? Держит себя не по-воен-
ному, простоват, но с хитрецой, покупает у мнимой крестьянки овощи, тор-
гуется, уходит, возвращается и каждый раз  бросает  несколько  слов  под
сурдинку. Да об этом и поминать не стоит, разве только для смеха".
   - Господин де Бриссак - серьезная загадка для  всякого  моралиста,  -
утверждал тем временем молодой Сен-Люк горячо и  самодовольно,  так  как
чувствовал здесь почву под ногами. - Когда я приехал свататься к его до-
чери и он ввел ее в комнату, она была в маске, как явилась и к вам. Но я
все-таки узнал, что это не она. По его мнению, никто не умеет по-настоя-
щему видеть, кроме него самого-знатока картин.
   - Загадка действительно серьезная, - сказал Генрих.
   - Он изучил множество картин, не говоря о книгах.
   - Он ведет себя не по-солдатски, - вставил Агриппа.
   - Это еще не все. - Сен-Люк пошарил руками, развернул что-то  невиди-
мое. При этом бросилось в глаза, что одну  из  перчаток,  левую,  он  не
снял.
   - Господин де Бриссак собирает красивые вещи не для того, чтобы прос-
то вешать их на стены или расставлять по витринам: он неустанно обогаща-
ет свой ум новыми образами и откровениями. Он проникается ими. Он вопло-
щает их в жизнь.
   - И от него самого ничего не остается. - Генрих понял. Но Сен-Люк по-
яснил:
   - Он не разыгрывает изменника. Сир! Он стал им, развивая в себе веро-
ломство и усердно практикуясь в нем.
   - А гуманистом он себя тоже называет? - спросил  Агриппа  д'Обинье  и
вскочил со стула. - Мы-то по-настоящему, по-честному  становились  гума-
нистами. Я сочинял стихи на скаку и в  бою.  Небесные  видения  являлись
мне, когда я, как истый червь земной,  босиком  рыл  окопы,  подготовляя
сражение воинственному гуманисту, которому служил.
   Генрих произнес в пространство:
   - Это один способ. Есть второй, более сложный: он  лишает  определен-
ности и обезличивает человека. - Обратясь к Сен-Люку,  король  сказал  с
коротким смешком: - Надо признать полезным метод графа Бриссака собирать
картины и читать древних авторов, раз этот метод  побуждает  его  весьма
хитроумно сдать мне мою столицу. А испанец Фериа ни в чем не подозревает
его?
   - Откуда же? Господин де Бриссак сам предложил герцогу Фериа заделать
большинство ворот для лучшей