перебежать к моим побежденным врагам, значит, что-то  неладно  со
мной. Лишь тот, кто теряет себя, теряет и других, и никто бы не  изменил
мне, если бы я сам себе не изменил".
   Он углубился в себя, он мучительно искал причин измены - увы! Они ни-
чего не объясняют. "Я ли спустил с небес на землю  осененное  благодатью
величие, ведь я и сам не верил в такое чудо. Каждый мой день  отнюдь  не
светлый праздник. Я не был тираном, которого они могли бы  ненавидеть  и
чтить. Напрасный труд - у одних отбирать лишь избыток, вместо всего сра-
зу, а других насыщать лишь по воскресеньям. Кого я исцелил от  глупости,
кого от безумия? Кто на это не способен, того не считают  освободителем.
Мой обычай привел к тому, что последнее покушение на мою жизнь мне приш-
лось замять и утаить. Бирон, избавь меня от бесчестия, оно было бы слиш-
ком громогласно. Оно отчаянно вопиет с твоего эшафота!"
   Снаружи произошло замешательство, Генрих решил  было,  что  наступает
страшный час. Оказалось, что это  лишь  неизвестный  горожанин,  который
рвался к королю с таким пылом, таким отчаянием, что его наконец допусти-
ли в беседку. Он упал на колени, умоляя короля пощадить жизнь  его  пле-
мянника, которого суд приговорил к смерти. Король сам подписал приговор,
он знал все обстоятельства дела, они не допускали помилования. Он  блед-
нел, пока длились стенания на земле у его ног. Какой-то несчастный юноша
взойдет на плаху; а ты, король, втайне борешься с изменником,  чтобы  он
пощадил тебя.
   Человеку на земле он сказал:
   - Вы исполняете свой родственный долг. Я поступаю, как должно королю.
   С этой минуты его колебания относительно Бирона кончились. Тот  явил-
ся, когда его и ожидали, ни в чем не изменившись, что  тоже  можно  было
предвидеть. Снаружи наблюдали, как они вдвоем шагают  по  аллее,  король
молча и твердо, маршал в ярости и гневе за несправедливое подозрение,  а
больше оттого, что он обезоружен. Он то с размаху ударял себя в неповин-
ную грудь, то обвинял вероломного Рони, который предал его.
   - А я разве предавал вас? - спросил Генрих; на это  закоренелый  лжец
не нашел ответа.
   Тогда король обнял его, широким жестом показал, что они одни и он мо-
жет довериться ему.
   - Я-то! - крикнул Бирон. То был крик мрачного безумия.
   Они показались из-за шпалер, один был весел, второй же  задыхался  от
нестерпимых оскорблений. За столом, в присутствии всего двора, Бирон си-
дел напротив короля, и речь шла лишь об осажденном Остенде. Генрих  ска-
зал: его брат, король Испании, вместе  с  испанскими  министрами  должен
дрожать, как бы он не покарал своих изменников. Тогда война во  Фландрии
была бы проиграна для Испании. Бирон поглощал кушанья и не сдавался, как
ни легко было разгадать его. "Посмей только! - говорило его  побагровев-
шее лицо. - Ты уже не король своих дворян. Теперь созывай простой народ,
но еще не известно, пожелает ли он умирать за тебя, как некогда  умирали
мы".
   После обеда Генрих повел несчастного в тот же сад. Как будто  не  все
еще было потеряно, он спорил о человеческой душе; но она уже отмерла.
   - Господин маршал, опомнитесь, ведь это вы, а перед вами  ваш  король
Генрих. Вы не найдете никого другого, кто бы так  любил  вас.  Какие  бы
улики ни имела против вас Савойя, каков бы ни был данный вам от  Испании
завет молчания, забудьте их! И я все забуду после первого же  свободного
слова.
   Свободен Бирон уже не был. В Лионе, при всей своей ярости и  гордыне,
он еще мог быть свободен. Здесь он идет навстречу своей судьбе,  хоть  и
не верит в нее; он оцепенел, он поражен немотой и обращен уже к  лобному
месту. Генрих отсчитывал по четверть часа, он дал себе срок  до  четырех
четвертей, потом прибавил и пятую.
   Внезапно он оборвал на полуслове, опустил руку и торопливо зашагал  к
дому. Он заперся с Рони и королевой.
   Министр, во имя безопасности государства,  требовал  выдачи  повинной
головы, однако он мог не тратить слов: королева была еще настойчивей. Ее
супруг думает пощадить изменника; его дело, если он хочет лишиться прес-
тола, Мария Медичи на это не согласна. Она знает, что король, на  случай
своей смерти, некогда поставил того же Бирона охранять свою любовницу  и
ее незаконного отпрыска. Мария не должна платиться за то, что он  ошибся
в выборе доверенного лица, ее сын, дофин, вырастет под регентством мате-
ри.
   Регентство - слово высказано. Мария знает его на любом  языке.  Между
тем в самых важных для нее вопросах она изъясняется по-французски -  тя-
гостно для слуха, но метко. Генрих понимает, что временем, когда его  не
будет, уже распорядились и рассчитывают на это время. Но  пока  он  жив.
Умереть, умереть немедля должен друг его юности, спутник его  возвышения
и его истекшего века. Это тягостно слышать, независимо  от  французского
выговора чужестранки. То, о чем ему напоминают, это естественный порядок
и закон природы, все равно его пробирает озноб.
   Обстоятельства меняются слишком быстро для того чувствительного  воз-
раста, в который он вступает. Осиротеть, последних  послать  на  смерть,
прежде чем он уйдет за ними - и без отсрочки? Оставим чужестранку.
   - Господин де Рони?
   - Сир! Так как у маршала Бирона не  осталось  сомнений  насчет  ваших
планов, он может бежать. Его надо заключить под стражу.
   - Подождем до полуночи, - решил Генрих.
   Вечером играли в карты. Наконец общество разошлось, Бирон без пригла-
шения остался с королем. Генрих видел, что он и не помышляет о  бегстве.
Если дух его не омрачен окончательно, в этот час он, несомненно,  прояс-
нится: у короля сердце забилось надеждой. Он еще раз  воззвал  к  старой
дружбе, увы, в ответ увидел сухие глаза и рот с  печатью  молчания  -  и
пробило полночь.
   Генрих отвернулся, медленно  направился  в  свой  кабинет,  помешкал,
прежде чем закрыть дверь. После мучительной минутной паузы вновь раство-
рил ее - Бирон стоял на месте, скованный своим безумием.
   - Бог с вами, барон Бирон. - Генрих назвал его  старым  именем,  тем,
которое он носил в течение двадцати лет их совместных опасностей и  ран.
Только слушать было некому.
   - Вы поняли, что я сказал?
   - Нет.
   Тут же при выходе маршал Бирон был арестован, нагло сделал  вид,  что
принимает это за скверную шутку, и продолжал  играть  роль  оклеветанной
невинности - в Бастилии, где некий монах снова приказал ему  молчать,  а
затем и на суде, невзирая на уличающие его документы за собственноручной
его подписью; он никак не ожидал их увидеть и тем не менее яростно отре-
кался от них. Он рассчитывал, что нажим со стороны заговорщиков и  чуже-
земных держав вынудит короля отпустить его. Его партия сильна  и  смела,
судьи побоятся осудить Бирона из-за ее мести. Среди судей  тоже  имеются
приверженцы прежней Лиги, а Лига ожила теперь, словно еретик никогда  не
побеждал ее, словно владычества этого короля и не бывало.
   Дороги стали снова ненадежны, шестьсот родственников обвиняемого при-
были  из  Гаскони,  вооруженные  шайки  учиняли  нападения.   Свидетель,
предъявивший письменные улики, был убит посреди Парижа, невзирая на  ох-
рану, а убийцам его помогли скрыться. Королю Генриху  потребовалось  все
его великое мужество, больше мужества для того, чтобы судить  изменника,
чем встретить врага, если б тот вступил в пределы его королевства.  Враг
страшнее всего, пока он издалека,  золотом,  печатным  словом,  распрями
среди партий внутри страны вносит в нее смуту и подготовляет себе почву.
   Генриху пришлось это пережить; все дела его, умиротворение  и  благо-
состояние его королевства не избавили его от необходимости покинуть свою
столицу и выжидать за ее стенами, держа ногу в стремени. Не изменник,  а
король спасся бегством. Своего министра Сюлли он настойчиво  предостере-
гал от заговорщиков; стоит им поймать его, как он  своей  головой  будет
отвечать за Бирона. Рони, должно  быть,  принял  меры  и,  надо  думать,
по-своему рассчитал, что одно только неправое дело опирается на преступ-
ления: они же не имеют корней... Взросло, укоренилось по-настоящему лишь
величие, лишь власть, то и другое добросовестно выхожено, и лучший слуга
печется о них.
   В кругозор министра включено многое, но королевство, как таковое, ему
не принадлежит. Для него величие-это величие его государя, сам он на ху-
дой конец может попасть в руки врага. Генрих один  постиг  тогда,  держа
ногу в стремени, всю непрочность своего достояния в целом, всю бренность
своей собственной жизни, пока ему удается сохранить ее - а дальше  расс-
читывают одни глупцы. То, что пережил он в  эти  дни,  были  бесконечные
двенадцать ударов полуночи.
   Там, за стенами города, он принял родственников арестованного,  гово-
рил с ними мягко и сочувственно, как уполномоченный правосудия  и  госу-
дарственной необходимости, против которых он бессилен.  Отказал  им,  не
подав виду, чего опасался и  чего  мог  ожидать  на  самом  деле  -  на-
сильственного освобождения пленника и открытого возмущения столицы.  Умы
были достаточно подготовлены. Бирон - хороший католик, за то он и  стра-
дает. По рукам ходило трогательное письмо, Бирон никогда не  писал  его,
но высказывал в нем все, что могло возбудить ненависть к королю. Хороший
католик в своей темнице не помнил даже толком "Отче наш"  и  предпочитал
заниматься астрологией, ибо страстно хотел жить, в чем и был  обнадежен.
Король слаб, страх сломит его. А судьи дрожат уже сейчас.
   Однако у Генриха в судах были не только люди, которые  отговаривались
насморком или уклонялись под любым другим предлогом. Из больших  вельмож
одного ранга с Бироном никто вообще не соглашался быть ему судьей. Оста-
вались старые законоведы короля Генриха - некогда они пребывали в  Туре,
потому что Париж принадлежал еще Лиге; некогда, на тюремной соломе,  не-
когда, в нищете. Они-то покинули теперь мягкие постели, удобные  жилища;
перед лицом опасности они вновь стали прежними. Они вооружились  мужест-
вом, они боролись. Если королевству суждено погибнуть, то в первую голо-
ву погибнут они; но эти гуманисты спасали его, нападая. Они брали пример
с короля, он лее не поддавался никаким искушениям, его приказ был - сле-
довать правосудию.
   Надо сказать, что многие стремились помочь ему. Как часто  Рони,  под
сильным военным конвоем, выезжал к нему. Старая Елизавета, его друг, пи-
сала ему, дабы внушить этому королю свою непреклонную волю.  Она  знает,
что ее брату, королю Франции, неприятно видеть из окон своего дворца че-
репа, когда к тому же он в прошедшие времена целовал  плоть,  облекавшую
их. Она все знает, ибо она близка к концу и возьмет  с  собой  в  могилу
свой век, заранее возьмет с собой немногих  живых  избранников,  которые
творили великое, подобно ей.
   Зато Бирон, человек полнокровный,  нуждался  в  кровопускании,  но  о
смерти не помышлял и отдаленно. Своим сторожам и всем посетителям, кото-
рым был открыт доступ в его камеру, он  изображал  презренные  заседания
суда, корча рожи и рыча. Зубоскальство и уверенность в победе лишили его
узды. До последнего дня он считал, что на его  стороне  то  и  другое  -
власть и право. Власть - потому, что, пока он неистовствует здесь,  вза-
перти, от нерастраченных сил, заговорщики там,  за  стенами,  непременно
достигнут своей цели, а испанские солдаты спешат сюда,  чтобы  вызволить
его. А право было на его стороне по трем причинам. Во-первых,  измена  -
законное право сильнейшего, а таковым он считал себя...  во-вторых,  ко-
роль все простил ему в Лионе, за исключением того, в  чем  он  не  желал
сознаться. Ну, да это увертки, не могут же они повлиять на  решение  су-
дей.
   В-третьих, и это самое главное, для всех богатых и сильных  мира  су-
ществует непреложный закон и нравственное право защищать свое богатство.
То богатство, которое дало им великую власть, они при первой  же  угрозе
должны пускать в ход против государства и нации, так гласил закон, тако-
во было их нравственное право. На крайний случай их закон гласил: призо-
ви в страну врага, чтобы он спасал твое владение.  Враг  обычно  печется
отнюдь не об этом, но богатые хотят в это верить. Со своей верой  и  со-
вестью они в ладу, а потому могут говорить напоследок, как изменник  Би-
рон:
   - Взгляните, господа, перед вами человек, которого король посылает на
смерть за то, что он хороший католик.
   Он нетвердо знал "Отче наш", зато питал веру в богатство и с ней  со-
шел в могилу - предварительно подняв большой шум. Палача он задушил  бы,
если бы не считал его обманщиком. Чтобы ему, человеку  в  расцвете  сил,
король осмелился прислать палача!
   Король Генрих, несомненно, рассчитал, какой дорогой ценой заплатит он
за эту казнь. Но первый же успех оправдал ее: заговор распался, заговор-
щики боялись вздохнуть, смерть одного лишь Бирона устранила угрозу мяте-
жа и войны, призрак Лиги развеялся так же  мгновенно,  как  возник.  При
возвращении в свою столицу король был встречен восторженными кликами на-
родных толп, которые были единодушны с ним: он наш отец, он дал нам мир,
жизнь и право на счастье. Слава! Слава! С этим, впрочем, быстро освоятся
и забудут это скорее, чем вновь наполнится казна королевства  и  ремесла
достигнут прежнего размаха.
   У побежденных память не так коротка. Они заказывают бессчетные  мессы
за упокой души их мученика, погибшего на эшафоте. С течением лет за этим
заговором следуют многие  другие,  их  пресекают,  Рони  начеку,  король
больше ни разу не усомнится в своем советнике: он у него один. И все  же
оба они прегрешили против богатства, против власти богатства.  Последнее
слово казненного было: "За то, что я хороший католик". Этого достаточно,
чтобы - присудить короля к насильственной смерти, если она и  раньше  не
была для него предрешена. Отныне он будет шагать по  своему  королевству
до первого зова. Плодотворнейшее из правлений, но за правителем  следуют
шаги; он чует их, ничего не слыша. Кто оглянется, не увидит никого.  Ос-
тается жить нынешним днем, который всегда достаточно светел, пока бьется
сердце.
   Однажды, когда он проезжал многолюдной улицей де ла Ферронри, впереди
него очутились незнакомые носилки. Кони не могли миновать  их,  пришлось
остановиться. Случилось это возле дома со сводчатым  подвалом,  над  ним
вывеска: увенчанное сердце пронзено стрелой. Король наклонился, ему неп-
ременно хотелось заглянуть в те носилки, но они исчезли в  толпе.  Никто
не мог понять, почему король, хотя ему расчистили дорогу, в раздумье  не
двигается с места.
   У него тогда вошла в привычку поговорка:
   - Верно, как измена Бирона. - Вскоре после казни изменника он посетил
в арсенале своего министра и обратился к нему: господин маркиз де Сюлли.
За что верный слуга поблагодарил всего лишь как за должное -  он  ожидал
возведения в герцоги и пэры. Это были титулы изменника, доставшиеся  ему
не по заслугам, а из-за любви короля. К лучшему своему слуге Генрих  пи-
тал не любовь, а почтение, слишком непреложное, чтобы без ропота терпеть
его. Дабы Сюлли мог полностью проявить себя и стать  великим  министром,
Габриели д'Эстре пришлось умереть. Умирает  Бирон,  и  Сюлли  становится
маркизом. Он станет и герцогом, и для этого многим еще  придется  погиб-
нуть. Нелегко терпеть безупречного человека, который  избавляет  нас  от
всех, кого мы любим.
   Огромный стол министра был завален бумагами. Вот он сидит над  своими
расчетами, благодаря которым процветает королевство. Король повернулся к
своим спутникам:
   - Столько сидеть! Хотели бы вы быть на его месте? Я бы не выдержал.
   Заглянув в одну стопку бумаг, Генрих умолк, он увидел: это были запи-
си о нем самом. Рони хранил лишь те воспоминания, которые были связаны с
ним самим. Как и следовало ожидать, большая  часть  записей  посвящалась
процветанию королевства, "Королевское хозяйство" были  озаглавлены  они.
Министр, в действительности все писавший сам,  якобы  беседовал  в  этих
дневниках со своими секретарями; на их обязанности было  напоминать  ему
всякий раз об его деяниях, трудах и заслугах, словно он и  без  того  не
знал о них. "Гордыня! - сказал Генрих про себя. - Как может человек  пи-
сать дневники, ведь каждая жизнь полна позора".
   И тут же, помимо его воли, глаза его увлажнились. Он отослал всех ос-
тальных. Оставшись наедине с Рони, он обнял его и промолвил:
   - Отныне я люблю вас одного.


   ТРАУР

   Какая внушительная фигура истекшего столетия  отошла  в  вечность  со
смертью ее британского величества в апреле 1603 года! Королева  Елизаве-
та, старая союзница короля Франции против испанской  всемирной  державы,
помогла ему завоевать и удержать престол. Его дружба ограждала ее остров
от испанских десантов. Оба государства были сильны лишь  совместно,  оба
монарха в течение двадцати лет ни на час не забывали друг  о  друге.  Но
когда Елизавета умерла, Генрих не надел траура и не отдал такого приказа
двору, потому что подчинились бы ему, возможно, не  без  замешательства.
Двор, со своей стороны, тоже постарался: все, словно по уговору, избега-
ли упоминать о покойнице.
   Король и королева Франции жили в своем Луврском дворце, богатой рези-
денции, которая с недавних пор стала неузнаваемой благодаря новому блес-
тящему убранству. Подумать только, что особый ювелир, Никола  Роже,  был
назначен надзирать за драгоценностями их величеств.  Королева  пользова-
лась золотым умывальным прибором. Ее придворный штат состоял из  четырех
сот шестидесяти пяти человек, из которых сто семьдесят пять были на пол-
ном содержании, как они сами выражались, "кормились при дворе".  Полторы
тысячи придворных чинов короля получали жалованье, хотя и  небольшое,  и
каждый носил какое-нибудь звание. Во дворце не хватало места, чтобы  по-
селить всех, ночью же внутренние покои и входы охранялись семью  сотнями
солдат.
   Генрих засыпает  с  трудом  с  тех  пор,  как  скончалась  Елизавета.
Спальней ему служит его кабинет, только теперь в глубине сооружен резной
и позолоченный альков. В кабинете, слева от кровати, дверь в спальню ко-
ролевы. Генрих после смерти Елизаветы запирает дверь на несколько,  зам-
ков. Здесь он лежит в одну из первых ночей, что она лежит  в  могиле,  и
думает о ней, потому что днем его одолевают толпы живых, а имя  ее  зап-
ретно. Ибо она была еретичка, она утверждала во всем мире новую  веру  с
таким успехом, как никто, если не считать короля Франции, его битв,  его
эдикта. Все же он совершил свой смертельный прыжок и  отрекся  от  веры,
сперва только для виду, что Елизавета прекрасно  поняла,  хотя  первона-
чально не одобрила его. Она притворилась даже, что верит ему,  когда  он
позднее заявил, будто диспут между кардиналом дю Перроном  и  господином
де Морнеем действительно убедил его в правоте  нового  исповедания.  Они
оба равным образом считали своим истинным исповеданием  гуманизм,  иначе
говоря, веру, что земное назначение человека - быть разумным и  храбрым,
свободным, имущим и счастливым.
   "Она много убивала, хотя у нее не было жажды крови. У  меня  тоже  ее
нет, и все же я казнил Бирона. Гуманистам надо быть непримиримыми и под-
нимать оружие всякий раз, когда враждебные силы хотят  воспрепятствовать
назначению человека. Мои воинственные гугеноты защищали право и религию,
то же самое делал я всегда, что верно, как измена  Бирона.  Елизавете  и
мне надлежало быть сильными и безмерно возвысить королевское звание - не
затем, чтобы унизить людей. В короле они должны  видеть  перед  собой  и
познавать воплощение своего собственного величия.
   Ночь пройдет, пока я успею обдумать все свои дела. Что  это,  с  неба
упал уже первый луч света, и река отбросила его в мое окно? Часы пробьют
пять и наш двор будет на месте. Они пробьют шесть, и  начнется  утренний
туалет, мой и королевы. В соседний покой никто не смеет войти с покрытой
головой. Все склоняются перед моей парадной кроватью, хотя я по  большей
части и не лежу на ней. Каждый обязан соблюдать почтительное расстояние,
одно