ся в тени; бедный Антуан
передал ее приказ, воображая, будто это его собственный: Жанне предстоя-
ло покинуть двор, и, что хуже всего, без сына.
   Отец оставил мальчика при себе, чтобы помешать влиянию матери и  сде-
лать из него доброго католика. Еще и двух лет не прошло, как отец  хотел
сделать из него доброго гугенота, - Генрих отлично помнил, но сказать об
этом вслух было бы слишком опасно и для отца и для него самого. Он пони-
мал уже сейчас, что многое в жизни решают более" сильные побуждения, чем
простая правдивость. Когда его мать Жанна прощалась с ним, он плакал,  -
ах, если бы она знала, как много дорогого он оплакивает!  Мальчику  было
жаль ее, самого себя ему не было так мучительно жаль как  ее.  Она  ведь
всегда являлась для него воплощением его высшей веры:  на  первом  месте
для него была мать, потом религия.
   Разрыдалась и Жанна, целуя сына; ей разрешили поцеловать  его  только
один раз, и уже пора было ехать в изгнание; Генриха же вопреки  ее  воле
должны были отдать в католическую школу. Правда, Жанна взяла себя в руки
и строго-настрого запретила ему ходить к обедне - никогда, иначе она ли-
шит его права на престол. Он обещал ей, и горько плакал, и решил служить
только добру, но не потому, что так безопаснее, теперь он уже  не  искал
безопасности. Его дорогая матушка уезжала в изгнание за истинную веру. А
отец отвергал эту веру, - вероятно, и он выполнял  свой  долг.  Родители
разлюбили друг друга, они стали врагами, каждый из них боролся за  сына,
и Генрих чувствовал, что под этим кроется много загадочного. Будь у  ма-
дам Екатерины в самом деле горб и когти, красные глаза и  сопливый  нос,
тогда он понял бы. А так - стоит растерянный  маленький  мальчик,  один,
перед ненадежным,  необъяснимым  миром,  а  ведь  ему  самому  предстоит
вот-вот вступить в этот мир!
   Его отдали в Collegium Navarra [3], самую аристократическую школу го-
рода Парижа; брат короля, тот, кого именовали монсеньером, и еще один их
сверстник, Гиз, также посещали ее. Оба были тезками принца  Наваррского,
и их звали "три Генриха".
   - А я опять не был у обедни, - с гордостью  заявил  принц  Наваррский
двум своим товарищам, когда они встретились наедине.
   - Да ты спрятался!
   - Это они сказали? Ну, так они врут. Я им напрямик выложил  все,  что
думаю, и они испугались.
   - Молодец! Валяй и дальше так, - посоветовали ему товарищи,  а  он  в
своем рвении и не приметил, что они ведут с ним нечестную игру.
   Генрих предложил:
   - Давайте нарядимся опять, как тогда,  напялим  епископские  тиары  и
проедемся на ослах.
   Для виду они согласились, но выдали его  духовным  наставникам,  и  в
следующий раз мальчика пороли до тех пор, пока он  не  пошел  вместе  со
всеми к обедне. Пока на том дело и кончилось: Генрих  слег,  оттого  что
призывал к себе болезнь и страстно желал заболеть.
   У его постели сидел в те дни некто Бовуа - единственный человек,  ко-
торого мать оставила при нем. Этот Бовуа поспешил перейти к врагам своей
госпожи, и Генрих понял, что поркой он обязан не только  проискам  своих
друзей - маленьких принцев: его выдал и этот шпион.
   - Уходите, Бовуа, я не хочу вас видеть.
   - И вы не хотите прочесть письмо вашей материкоролевы?
   Тут мальчик, к своему великому изумлению, узнал, что его дорогая  ма-
тушка выражает предателю свое удовлетворение и благодарность, а тот  со-
общает ей обо всем, что здесь происходит. "Оказывайте  моему  сыну  под-
держку в его сопротивлении и блюдите его в истинной вере! - писала  Жан-
на. - Вы правы, что по временам доносите на  него  ректору  и  его  бьют
плетью; он должен приносить эту жертву, лишь благодаря ей можете вы  ос-
таваться подле него, а я могу извещать моего дорогого сына о том, что  я
предпринимаю".
   Затем следовало еще многое, но Генриху необходимо было сначала  хоро-
шенько разглядеть человека, сидевшего у его постели,  -  мальчик  ожидал
открыть в нем невесть что, а на деле оказалось - просто довольно  полный
господин с широким лицом и приплюснутым носом. Было также ясно,  что  он
сильно пьет; по его внешности Генрих никогда бы не заподозрил,  что  это
человек необычный. А теперь оказывается, он вот  какой  изворотливый  да
хитрый, а на вид такой немудрящий и все-таки верный слуга!
   Господин де Бовуа лучше читал по лицу принца, чем тот  по  его  лицу.
Поэтому де Бовуа кротко заметил, и его тусклые глаза блеснули:
   - Вовсе нет нужды открывать всем и каждому, кто ты.
   - А вы, небось, и сами не знаете, - нашелся восьмилетний мальчик.
   - Главное - всегда оставаться там, где хочешь быть, - отвечал пожилой
придворный.
   - Это я запомню, - начал было Генрих и хотел уже  добавить:  "Но  вам
доверять больше не буду", - однако не успел: Бовуа  внезапно  отобрал  у
него письмо матери - неуловимым, до жути ловким движением; листок бумаги
исчез в один миг, а воспитатель продолжал уже совсем другим тоном:
   - Завтра вы встанете и по доброй воле пойдете к обедне, ибо сейчас вы
еще слабы и едва ли будете в состоянии выдержать плети, а  ничего  иного
вы и не заслуживаете, раз вы отказываетесь повиноваться.
   Бовуа выражался так многословно и так тянул, что Генрих все же в кон-
це концов успел расслышать крадущиеся шаги за дверью возле его  кровати.
Он не обернулся, но притворно заплакал; они ждали, пока шпион не удалил-
ся. Тогда доверенный Жанны торопливым шепотом сообщил мальчику остальное
содержание письма, опасаясь, как бы им опять кто-нибудь не помешал.
   Оказывается, Жанна д'Альбре затеяла открытую и всеобщую  междоусобную
войну - ни больше, ни меньше. Своего супруга она уже не щадила и  потому
не щадила никого. Ей нужны были люди и деньги для ее деверя Конде, знат-
ного дворянина, не делавшего различия между своей личной властью и рели-
гией. Но Жанне было все равно; она решила, что именно он поведет протес-
тантские войска. В Вандомском графстве, где она  пребывала  в  изгнании,
Жанна подвергла разграблению церкви. Чтобы добыть деньги, она не  гнуша-
лась осквернением могил, даже тех, где лежала родня ее мужа! Ничто ее не
страшило, ничего для нее не существовало, кроме ее решений.
   Казалось, вес это она сама говорит сыну, он слышал возле  самого  уха
ее страстный голос, хотя это был только торопливый и сбивчивый шепот чу-
жого человека. Генрих вскочил  с  постели,  он  сразу  выздоровел.  И  в
дальнейшем мальчик опять терпеливо сносил всевозможные  страдания,  лишь
бы они спасали его от хождения к обедне. А частенько он обо  всем  забы-
вал, становился весел, ибо таким был по природе, шумно возился с другими
мальчишками, уже не замечая высоких  и  мрачных  стен  школьного  двора,
чувствовал себя свободным и победителем, действительно верил в  то,  что
скоро-скоро к нему явятся враги и смиренно будут просить его - пусть за-
молвит за них словечко перед его матерью, чтобы она простила их.
   Однако вышло иначе. Жанна проиграла и была вынуждена бежать,  но  сын
ее не дождался конца затеянной ею борьбы: первого июня Генрих сдался,  -
он упорствовал с марта. Отец сам повел его к обедне,  сын  поклялся  ос-
таться верным католической религии, и взрослые  рыцари  ордена  целовали
его как своего соратника, чем он, несмотря на  все,  очень  гордился.  А
немного дней спустя его дорогая матушка поспешно скрылась. Бовуа с  уко-
ризной, сообщил ему об этом, хотя еще до того, как все рухнуло, сам  дал
Генриху совет снова стать правоверным католиком. Ускользая от своих вра-
гов, Жанна из северной провинции за Луарой бежала на юг и  добралась  до
границ своей страны, причем ей все время грозила опасность попасть в ру-
ки генерала Монлюка, которого Екатерина отправила в погоню за  королевой
Наваррской.
   С каким замиранием сердца следил за ней сын во время этого  путешест-
вия! Ведь он ее ослушался! Он ее предал! Не оттого ли все их  несчастья?
Ей он писать не решался. Одному из приближенных матери он слал письмо за
письмом, это были вопли смятения и боли: "Ларшан, я так боюсь, что с ко-
ролевой, моей матерью, случится в пути что-нибудь недоброе".
   Так бывало днем; но ведь ночью ребенок спит, и ему снятся игры. Да  и
в дневные часы он иногда обо всем забывал: и о несчастьях и о своем нич-
тожестве в этом мире. И он делал то, чему никто и никакое сцепление обс-
тоятельств не могли воспрепятствовать: он становился  коленом  на  грудь
побежденного во время игры товарища. Потом поднимал его на смех и отпус-
кал. Это было ошибкой: прощенные ненавидят сильнее, чем наказанные,  од-
нако Генрих до конца своей жизни так этого и не понял.
   Среди товарищей он не пользовался особой любовно, хотя ему  удавалось
вызывать у них и страх и смех. А он домогался их уважения, надеялся  по-
разить их своими шутками, совсем не замечая при  этом,  что,  когда  они
смеялись, они переставали уважать  его.  Он  представлял  собаку,  либо,
смотря по их желанию, швейцарца, либо немца - междоусобная война привле-
кала в Париж чужеземных ландскнехтов, и  Генрих  видел  их.  Однажды  он
крикнул: - Давайте сыграем в убийство Цезаря! -  И  сказал  Генриху-мон-
сеньеру: - Вы будете Цезарем. - И Генриху Гизу: - А мы будем убийцами. -
И пополз по земле, показывая, как надо подкрадываться к жертве. А жертву
охватил ужас, монсеньер закричал и бросился наутек, но оба преследовате-
ля уже схватили его.
   - Что ты делаешь? - вдруг спросил сын Жанны, - Ведь ему больно.
   - А как же я его иначе убью? - возразил Гиз. Однако мгновенного  про-
медления было достаточно, чтобы Цезарь взял верх, он  стал  немилосердно
лупить Гиза, и уже теперь Генриху пришлось удерживать его, чтобы  он  не
прикончил своего убийцу.
   Принц Наваррский предпочел бы опять вернуться к шутке. Но те двое  не
понимали, что можно сражаться и вместе с тем относиться к этому легко. С
тупым и угрюмым упорством они рычали: "Убей его!"  Генриха  же  увлекала
только игра.
   Он был ниже ростом, чем большинство его сверстников, очень  смугл,  а
волосы русые, лицо и глаза Живее, чем у них, и на выдумки он был провор-
нее, Иной раз все они обступали его и разглядывали, словно это было  ка-
кое-то диво - ученый медведь либо обезьяна.
   Несмотря на всю пылкость своего воображения, он обладал  способностью
вдруг видеть правду, а они недоуменно переглядывались, они не  понимали,
что он говорит, в его речи еще  слишком  преобладал  родной  говор.  Ос-
тальные два Генриха приметили, например, что слово "ложка" он употребля-
ет в мужском роде, но сказать ему не сказали, а сами стали повторять при
нем ту же ошибку. И он чувствовал, что есть у них всех какое-то  преиму-
щество перед ним. В те времена Генриху часто снились сны, но о чем?  Ут-
ром он все забывал. И лишь когда ему стало ясно, что  его  мучит  тоска,
ужасная, нестерпимая тоска по родине, он понял и то,  что  встает  перед
ним в каждом сновидении: Пиренеи.


   КОГДА УМЕР ОТЕЦ

   Он видел Пиренеи, покрытые лесами до самого неба, ноги несли спящего,
точно ветер, и на вершинах он оказывался огромным, одного роста с  гора-
ми. И он мог наклониться до самого замка По и поцеловать в губы свою до-
рогую маму. От тоски по родине он опять заболел,  как  перед  тем  из-за
обедни. Сначала решили, что у него оспа, но  оказалась  не  оспа.  Тогда
отец увез его в деревню: Антуан Бурбон снова отправлялся в поход, и  его
маленькому сыну незачем было оставаться одному в Париже.  Однако  забро-
шенности в деревне Генрих боялся не меньше, чем одиночества в Париже, он
умолял отца: пусть возьмет его с собою в лагерь. Антуан этого не  сделал
уж потому, что там у него была возлюбленная.
   Он уезжал верхом, и Генрих проводил  его  немного  на  своей  лошади.
Мальчик не в силах был с ним расстаться, никогда еще  он  так  не  любил
этого статного мужчину с бородой и в доспехах! Ведь это его  отец;  пока
они еще вместе, - ну, до перекрестка, ну, до ручья! - Я обгоню тебя, да-
вай поспорим? Я знаю короткую дорогу и за лесом опять  окажусь  с  тобой
рядом! - гак он хитрил до тех пор, пока отец, рассердившись не  отправил
его домой.
   Но не прошло и полутора месяцев, как Антуана не стало. Листва на  де-
ревьях засохла, и к его сыну прискакал гонец с вестью,  что  король  На-
варрский убит.
   Принц, его сын, чуть не вскрикнул. Но вдруг, решительно подавив рыда-
ния, спросил:
   - А это правда?
   Ибо теперь считал уже за правило, что люди его  обманывают  и  ставят
ему капканы.
   - Ну-ка, расскажи, как было дело.
   С недоверием слушал он сообщение о том, что король, находясь в окопе,
велел принести себе туда обед. Паж, наливавший ему вино, уже  был  ранен
пулей. Другая поразила насмерть капитана, который  стоял  неподалеку  на
открытом месте и справлял нужду. Надо же было королю стать на то же мес-
то - и, конечно, следующая пуля угодила в короля, когда он мочился.
   Только тут Генрих дал, наконец, волю слезам. Он понял, что это  прав-
да, потому что узнал беззаботную храбрость отца. Мальчика  терзала  сер-
дечная боль, зачем сам он был в это время далеко, зачем не смог участво-
вать в той битве и делить с отцом опасность, как делил  ее  этот  слуга,
которого отец любил.
   - Рафаил! - воскликнул он, обращаясь к слуге. - Король меня любил?
   - Когда он скончался от раны - было это на корабле, который вез его в
Париж...
   - Кто находился при нем? Я хочу знать!
   О любовнице, на чьих руках умер Антуан, слуга умолчал.
   - Я один находился подле него, - заверил он принца. - Когда  государь
мой почувствовал, что дело идет к концу, а было это в девять часов вече-
ра, он схватил меня за бороду и сказал: "Служи хорошенько моему сыну,  а
он пусть хорошенько служит королю!"
   Генрих все это ясно увидел перед собой, он  перестал  плакать  и  сам
схватил гонца за бороду. Ему казалось, что нет  ничего  прекраснее,  чем
вот так умереть за короля Франции, как умер его отец Антуан.
   Память об отце определила два ближайших года жизни маленького  Генри-
ха. Матери своей он за все это время так и не  видел.  Жанне  неотступно
угрожал Монлюк; этим постоянным давлением на нее мадам Екатерина достиг-
ла того, что их отношения стали более  сносными.  Подобные  дела  Медичи
умела улаживать, ибо ей неведома была та  страстная  ненависть,  которая
кипела в сердце Жанны д'Альбре; Екатерина действовала просто,  сообразу-
ясь с обстоятельствами. Самым сильным ее  врагом  по-прежнему  оставался
дом Гизов, протестанты были пока обезврежены. Тем более могла  она  вос-
пользоваться ими для своих целей и прежде всего  их  духовной  предводи-
тельницей. Тщательно все обдумав, мадам Екатерина решила так.
   После смерти Антуана Бурбона юный принц Наваррский  сделался,  как  и
отец, губернатором провинции Гиеннь и адмиралом; сто телохранителей  по-
лучил он, однако вынужден был остаться при дворе.  Его  заместителем  на
юге назначили, разумеется, Монлюка, того самого Монлюка, на которого так
обижалась Жанна. За это ей даровали право  воспитывать  своего  Генриха,
как ей захочется, хотя сама она не могла при  этом  присутствовать.  Она
сейчас же вернула ему в качестве учителя честного старика Ла  Гошери,  а
общее руководство принцем было доверено хитрецу Бовуа, и к обедне  можно
было уже не ходить. Генрих снова оказался протестантом, но это его боль-
ше не трогало.
   Он сказал себе: "Я родился католиком, моя дорогая матушка сделала  из
меня гугенота, им я и останусь, хотя отец меня опять посылал  к  обедне,
вернее, посылала мадам Екатерина, и рыцари ордена целовали меня. Если  б
я теперь стоял на поле боя, среди сторонников истинной веры, как  мне  и
подобало бы, - тут у мальчика заколотилось сердце, - рыцари уже не цело-
вали бы меня. Наоборот, мне пришлось бы, пожалуй, их  просить  об  этом,
ибо они могли бы победить нас, и тогда я опять стал бы католиком. Что ж!
Таков этот мир".
   Но еще сильнее забилось у него сердце. "Нет! - подумал он. - Победить
или умереть", aut vincere aut mori - этот девиз он написал даже на биле-
тике какойто лотереи, и мадам Екатерина спросила его, что эти слова  оз-
начают. Тогда он ответил, что смысла их не знает.


   СТРАННОЕ ПОСЕЩЕНИЕ

   Генриху шел одиннадцатый год, когда его взяли в  большое  путешествие
короля Карла Девятого по Франции.
   Королева-мать решила, что всему королевству пора лицезреть ее сына  и
что первый принц крови, Генрих Наваррский, должен везде  показываться  в
его свите - хоть и протестант, а все же только вассал. Кто опять перебе-
жал дорогу хитроумной толстухе и расстроил ее планы? По крайней мере во-
образил, что расстроил? Жанна д'Альбре; она появилась внезапно. В город,
где тогда находился двор, она въехала, точно какаянибудь независимая го-
сударыня, при ней триста всадников и не меньше восьми пасторов
   И тотчас горячо накинулась на мадам Екатерину: та до сих пор  не  вы-
полнила своих обещаний. Помимо этого, она только и успевала,  что  помо-
литься вместе с сыном. Ведь она оставила его своей  доброй  подруге  как
залог их соглашения, а Монлюк запретил в Беарне проповеди, и поговарива-
ют, будто протестантам угрожает еще кое-что похуже, а именно  -  встреча
Екатерины с Филиппом Вторым Испанским, этим злым демоном юга и  архивра-
гом истинной веры. И вот Жанна потребовала правды. Жанна заявила о своих
правах.
   Однако никто не выказывал большего равнодушия к любым договорам,  чем
мадам Екатерина, когда уже не видела в них пользы для себя.  И  она,  по
своему обыкновению, лишь тихонько засмеялась: - Милая  подружка,  теперь
вы здесь, вы моя, а мне именно этого и хотелось.
   Так оно и было на самом деле, ибо Филипп довел до  ее  сведения,  что
отправит послов по ту сторону  Пиренеев  не  раньше,  чем  королева  На-
варрская исчезнет из своих родных мест. Поэтому Жанна  почти  ничего  не
добилась - сунули ей малую толику денег на жизнь,  на  ее  всадников  да
пасторов, - и уезжай себе обратно в графство Вандом, как два года назад.
Двор же продолжал путешествие на юг.
   Жанна простить себе не могла, что попалась в ловушку. Однажды ее сыну
пришлось ночевать в нижнем этаже постоялого двора, так как здешний замок
оказался недостаточно просторен для столь многолюдного  общества.  Вдруг
среди ночи мальчик вскочил. Зазвенело стекло, раздался стук упавшего те-
ла. Генрих изо всех сил навалился на какого-то человека, пока тот еще не
успел подняться, и принялся громко звать на помощь. Появились огни и лю-
ди, неизвестному изрядно намяли бока. Когда Генрих разглядел незнакомца,
он замолк, пораженный. Мальчик сразу понял, кто его прислал и зачем.  Но
поостерегся признаться хотя бы одному человеку,  что  его  дорогая  мать
старалась похитить своего сына. Ни разу не проговорился и  его  воспита-
тель Бовуа. Оба печально поглядывали друг на друга, иногда старший  уко-
ризненно покачивал головой, а младший виновато опускал ее.
   Есть в Провансе одно местечко, называется оно Салон;  там  жил  в  те
времена некий примечательный человек, и Генриху Наваррскому довелось уз-
нать его. Было раннее утро, одиннадцатилетний мальчик стоял посреди ком-
наты голышом, камердинер собирался подать ему сорочку. Тут вошел  Бовуа,
а с ним тот человек. "Что нужно Бовуа? - думает Генрих.  -  Может  быть,
это лекарь? Но я ведь не болен".
   А тот человек спрашивает: "Где же принц?" Останавливается в пяти  ша-
гах от него и не видит, хотя Генрих совсем голый. Бовуа не отвечает,  он
ждет - почтительно, даже можно сказать робко, если Бовуа  способен  быть
робким. А слуга отступает в угол и уносит с собой сорочку.
   Мальчик испытывает странное чувство: он одинок, раздет, виден весь  -
все недостатки, все дурное. Он начинает бояться, как бы все это не  кон-
чилось поркой! О ты, старик, такой изможденный, седые волосы, как сталь,
а щеки, точно ямы, ведь вот же я, взгляни на меня и потом уйди!
   А старик давно его видит, изучает тело и  лицо  маленького  человека,
только никто этого не знает: его зрение затянуто пленкой,  он  видит  из
дали гораздо более далекой, чем пять шагов. К тому же незнакомец уклоня-
ется