и
молоды, принадлежит лишь мне, и это лицо знаю я одна".
   Больше Катрин не пожелала ничего видеть и напомнила,  что  пора  ухо-
дить. Король взял руку своей возлюбленной, они  собрались  удалиться.  У
Рубенса вырвалось против воли:
   - Я покажу вам еще кое-что.
   Он подразумевал то, что намеревался, собственно, сохранить для  себя,
- моя картина, и больше ничего.
   - В самом деле, - сказал король. - Вы показываете нам отдельные  наб-
роски. Где же общий вид?
   Тогда Рубенс достал лист, который раньше перевернул и  запрятал,  те-
перь он расправил и растянул его в руках. Катрин достаточно насмотрелась
всего, ей хотелось уйти, она мечтала в одиночестве вернуться  мыслями  к
прошлому. Ибо что ждет ее в будущем? Она  чувствовала,  как  надвигается
грусть, которая часто посещала ее теперь и почиталась ею  предзнаменова-
нием недолгой жизни.
   Генрих и Габриель держались за руки, ноги у обоих  приросли  к  полу.
Они были точно зачарованы, не могли сдвинуться с места и только  вытяги-
вали шеи.
   Трон, белое пятно, посредине контур королевского величества,  стертый
ослепительным светом, но тысячи невесомых лучей  принимают  определенные
формы. Это ангелы и амуры, их  сплоченный  полет,  сияющий  полукруг  их
сплетенных тел, их неземное ликование, их неумирающий поток. Королевское
величество - полустертый контур, широко раскрытые глаза ничего не видят,
ни человеческих теней под ним, ни потока ангелов и  амуров.  Но  у  края
трона сидит женщина, божественное сияние совлекло с нее одежды, она  на-
га. Во всем великолепии, во всей благодати выступает плоть женщины отто-
го, что над ней на троне высится владыка света, хоть и стертый собствен-
ным слепящим блеском.
   Генрих заговорил:
   - Как это сильно! Много, слишком много света, и нас совсем не  видно,
мы стерты. Вы должны написать эту картину, и я буду  часто  смотреть  на
нее, чтобы стать смиренным. Вот мы что - и больше ничего.
   Рубенс сказал смущенно:
   - Я вовсе не думал о смирении. Я назвал это величием.
   Габриель, охваченная беспокойством, соблазном покаяться и  унизиться,
как ее возлюбленный повелитель:
   - С женщины совлечена ее гордыня, а потому она нага. Не во славу пыш-
ной плоти, ибо плоть обречена тлению. Я вижу и  готова  присягнуть,  что
она сгибает колени и хочет пасть ниц перед возвышающимся над ней величи-
ем.
   При этом она разволновалась до крайности. Сознавая, как опасно ее по-
ложение, эта женщина превращала прекраснейшую картину в страшную - отче-
го лицо ее выразило неприкрытый ужас.
   Генрих увлек ее прочь. Художник хотел спрятать картину. Но она протя-
нула к ней руку.
   - Это мое тело, - сказала она совсем не своим, страдальчески  надлом-
ленным голосом. - Значит, есть человек, кроме меня, который изучил  его.
Кто знает каждый изгиб моей плоти, наверное может сказать, что  станется
со мной, ведь он астролог.
   - Не астролог - анатом! - воскликнул Генрих. Слишком поздно -  Габри-
ель бросилась к нему на грудь, содрогаясь. Она увидела, как живая  плоть
истлевает на ее изображении. У края трона, так и не достигнув его  сере-
дины, сидел скелет.


   ГАБРИЕЛЬ О СПАСЕНИИ СВОЕЙ ЖИЗНИ

   Осенью этого года состоялись  крестины  Александра,  носившего  титул
Monsieur; празднества были невиданной пышности. Двор мог убедиться,  что
после двух первых детей бесценная повелительница шагнула слишком  далеко
вперед, превысив допустимую меру, и пора уготовать ей конец. Иначе гово-
ря, хорошо бы найти ей замену. Такой совет подала мадам де  Сагонн,  она
же вызвалась подыскать новый предмет.  Красавица,  которую  подобрали  в
согласии со вкусами его величества, была, разумеется, новинкой при  дво-
ре, юна, как Ева в первый день творения, и главное - худа. И в самом де-
ле, она понравилась королю, когда танцевала в  большом  "балете  инозем-
цев", почти раздетая, так как изображала одну из индианок. Это были оби-
татели Новой Франции, где, кстати, по слухам, слишком холодно для такого
чрезмерного оголения. Однако господин де Бассомпьер, который тем  време-
нем дослужился до поста устроителя зрелищ, меньше сообразовался с  геог-
рафическими данными, чем с указаниями своей приятельницы Сагонн.
   Каждый раз, как мадемуазель д'Этранг проходила мимо его  кресла,  ко-
роль любезно пропускал ее, подбирая ноги, иначе она споткнулась бы.  Ибо
она думала лишь о том, чтобы казаться стройнее  и  прямее  держаться  на
своих длинных ногах, ступая при этом на  кончики  пальцев.  Кстати,  это
позволяло смуглой красавице сверкать  глазами  на  короля  сверху  вниз,
частью представляя соблазны всех индийских земель, частью от своего име-
ни. Король усмехался в бороду, но весь вечер не отходил от герцогини  де
Бофор.
   Прежде всего он чувствовал себя усталым, почти  немощным,  но  считал
достаточной для этого причиной последний многотрудный год. Год  приходит
к концу. Неужто он принесет еще и болезнь? Генрих  никогда  не  верил  в
свои болезни - в этом смысле он неисправим. Хотя он с давних пор  изучал
природу человека, но, собственное тело готовит ему все  новые  неожидан-
ности.
   - Сир! - сказала Габриель ему на ухо. - Я  вижу,  вам  наскучило  это
зрелище. Я не буду в обиде, если вы покинете мое празднество  и  пойдете
отдохнуть.
   Генрих заключил отсюда, что ему надо  успокоить  возлюбленную  насчет
назойливой девицы.
   - Юная Генриетта... - Начал он.
   - Вы знаете ее имя, - заметила Габриель.
   - Особенно знаком мне ее отец, - ответил Генрих. - Сколько ни  случа-
лось мне встречать его потом в походных лагерях, я всегда вижу его стоя-
щим подле убитого короля, моего предшественника. Он стоял у изголовья  и
поддерживал подбородок покойника, чтобы челюсть не отваливалась. Раз  он
отпустил его, от бешенства, при моем появлении. Кавалеры, которые  нахо-
дились в комнате, предпочли бы видеть мертвым меня, вместо того. Но  са-
мое страшное впечатление осталось у меня от подбородка.
   - Отдохните, мой возлюбленный повелитель, прошу вас, пусть даже гово-
рят, что вы соскучились на моем празднестве.
   Заботливость Габриели тронула Генриха. Он ответил:
   - Я послушаюсь вашего совета, хотя самочувствие мое вполне хорошо.  -
И тотчас скрылся, даже не попрощавшись с гостями. Но про  себя  подумал,
что от Генриетты д'Этранг ему становится жутко. Остерегайся дочери чело-
века, который держал подбородок убитому королю!
   Уготовать конец Габриели - это значит: найти ей замену. А не  удастся
- король, по-видимому, слишком прочно утвердился во владении и чувствует
себя слишком уютно, так что привычную женщину от него не удалишь, - тог-
да конец должен означать нечто иное.
   Господин де Френ, член финансового совета и  протестант,  был  предан
герцогине и считался ее единственной опорой в высших кругах,  наряду  со
стариком Шеверни, у которого на то были веские основания. Ибо  канцлером
ему суждено быть до тех пор, пока его  приятельница  Сурди,  через  пос-
редство своей племянницы, красивой жирной перепелки, управляет его вели-
чеством. Таково было ходячее мнение. Кто может знать, что любовь умудря-
ет больше, чем корысть, и Габриель уже не слушается госпожи Сурди.  Люди
говорят: и тетка и племянница достигли высот через прелюбодеяние и  обо-
гащаются наперебой. Господину де Френу, хоть он и держался скромно в те-
ни, в свою очередь, выпал незаслуженный жребий прослыть автором Нантско-
го эдикта. Оттого и ненавидели его больше, чем всякую другую среднюю фи-
гуру в крупной игре.
   Этот простак составил счет издержек на крестины маленького  Александ-
ра, послал его в арсенал к главноуправляющему финансами, причем не  пре-
минул назвать младенца - дитя Франции. Господин де Сюлли отпустил вместо
нужной суммы значительно меньшую, из которой не могли быть оплачены даже
музыканты. Когда те пришли жаловаться, Сюлли попросту выставил их вон.
   - Никаких детей Франции я не знаю! - крикнул он им вслед. Они переда-
ли его слова герцогине де Бофор.
   И тут-то наконец герцогиня и ее жесточайший враг показали друг  другу
истинное свое лицо; дело было в присутствии короля,  который  вытребовал
министра.
   - Повторите то, что вы сказали!
   - Никаких детей Франции я не знаю.
   - Дети Франции имеют мать, которую  вы  осмеливаетесь  оскорблять,  а
также отца, который прощает многое, но этого не простит.
   Тут Генриху поневоле пришлось смешаться.
   - Зачеркните расходы на музыку, Рони, я сам их оплачу.  Зато  вы  за-
черкнете также свои слова.
   - Сир! Я опираюсь на общеизвестные факты. Вы сами дали мадам титул  и
звание, и на том покончено.
   - Если я пожелаю, на том покончено не будет.
   - Но надо, чтобы вы пожелали, - возразил Рони, или Сюлли, а  каменное
лицо его стало пепельно-серым, как у статуи.
   Чудесные краски Габриели тоже не устояли. Она  принялась  высказывать
министру ужасающие истины. Генрих не перебивал ее,  он  мечтал  убраться
подальше, а с собой он не взял бы ни того, ни другого. Рони холодно слу-
шал. "Топи себя", - думал он и предоставил  противнице  выговориться  до
конца.
   Габриель говорила  с  внешним  спокойствием,  которое,  однако,  было
следствием чрезмерного душевного напряжения, вызванного кипевшим  в  ней
бешенством. Она все равно что королева. Двор признал ее  и  воздавал  ей
небывалые почести, когда был крещен ее сын, дитя Франции. Она  пустилась
в подробности и перечислила тех, кто более других унижался,  дабы  снис-
кать ее милость. Рони запомнил каждого, чтобы вразумить потом.
   Генрих бродил от стены к стене, перед  дальней  он  остановился.  Его
бедная повелительница показывала свою слабость, он жалел ее, а  это  уже
плохо. Так как она особенно напирала на то, что носители  самых  больших
имен украшают ее приемную, он впервые припомнил ее скромное  происхожде-
ние. И взглядом приказал Сюлли умолчать об этом.
   Габриель слишком долго страдала, слишком  долго  таилась.  Возмущение
вылилось у нее сразу и целиком.
   - Я создаю людей, - кричала она. - Примером можете служить вы, госпо-
дин начальник артиллерии и главноуправляющий финансами. Кто вас  создал?
Думаете, это было легко? Взгляните на себя и скажите сами, можете ли  вы
понравиться королю, может ли косный человек понравиться живому, дух  не-
мощный - окрыленному духу? Вам суждено  было  погрязнуть  в  вашей  пос-
редственности. Я одна извлекла вас на поверхность.
   Много тут было истинного, и, прежде чем оно вырвалось из ее распален-
ных ненавистью уст, Генрих не раз думал так вслух в присутствии  Габрие-
ли. Именно потому он почувствовал себя смущенным, как будто  оскорбление
наносилось и ему. "Право же, я никогда не видел моего  верного  слугу  в
таком свете, как его изображают здесь". С этой минуты он открыто стал на
сторону верного слуги. Если обезумевшая женщина этого не  поняла  -  ах,
она не услышала даже, как он гневно топнул ногой, - то Рони-Сюлли отныне
был уверен в своем успехе, противница сама готовила себе погибель, и  он
не мешал ей. "Увязайте еще глубже, мадам". Он молчал, только  глаза  его
готовы были выкатиться из орбит. Несчастная окончательно потеряла  почву
под ногами.
   - Вы забыли, как пресмыкались предо мной! Моим рабом начали  вы  свой
путь.
   При этих словах пепельно-серое лицо мигом окрасилось гневом или, быть
может, стыдом.
   - Довольно, мадам! Вы позволили себе лишнее слово. От меня оно отска-
кивает, зато, мне кажется, задевает короля. Моему государю  угодно  уво-
лить меня? - спросил старый рыцарь. В его голосе дрожало воспоминание  о
битвах и трудах без числа; никогда мы не были уверены в победе и все-та-
ки достигли того, что мы есть.
   Генрих был в смятении. Любые ужасы пережил бы он легче, чем эту сцену
и пагубную необходимость сделать выбор. Он чувствовал в смятении: как бы
он ни решил, все равно это разрыв, пагуба, конец. Он отвернулся от стены
с намерением посмеяться и вынудить их внять разуму. Подойдя  к  ним,  он
сказал против собственной воли, обращаясь к Рони:
   - Я и не думаю увольнять вас. - А Габриель д'Эстре  услышала  из  его
уст:
   - Отказаться от такого слуги ради вас? Мадам, этого вы не можете  же-
лать, если любите меня. - Это было сказано неласковым тоном.
   Лишь после того как они были произнесены, он понял, что  это  не  его
слова, но иначе он поступить не мог. Повернулся и вышел вон.
   Господин де Рони еще с минуту наслаждался поражением женщины, ее тело
вздрагивало, а побелевшее лицо с трудом терпело  свидетеля.  К  нему  же
вернулись цветущие краски, которые не пристали мужчине его  возраста,  и
он без поклона покинул свою жертву.
   Когда позднее у Рони возникали колебания, он знал, чем  отразить  их.
Служение королю превыше всего. Король сам сказал: "Такой слуга мне доро-
же десяти любовниц!" Ибо так именно прозвучали его слова для  Рони,  или
же он сам переиначил их мысленно. Такое толкование опрометчивых слов  он
стал распространять повсюду, и вскоре весь двор знал их, а послы  приво-
дили в своих донесениях, что тем более оправдывало автора такого  толко-
вания. По чистой совести мог он утверждать:
   На бесценную повелительницу, которая вдруг оказалась первой встречной
любовницей, одной из десяти, совершенно ни к чему  расходовать  время  и
деньги. Теперь король сам признал: его любви не хватит на то, чтобы  же-
ниться на ней. Я был прав и оказал ему истинную  услугу,  когда  наконец
раскрыл ему глаза. Так рассуждал Рони и сообщил сделанные им выводы сво-
ей супруге, стареющей вдове, которая осталась ими весьма довольна.
   Как человек совестливый, Рони считал нужным примирить служение королю
с долгом человечности в отношении несчастной женщины. Он успокаивал свою
совесть тем, что выполнил долг, если вспомнить,  чего  могла  ждать  эта
женщина, не вмешайся он. Между короной и смертью  -  та  и  другая  были
близко, но совершенно ясно, которая раньше осенила бы ее  -  между  ними
двумя мы нашли лазейку: немилость короля. Для нее это тяжко - спору нет.
Пока что она будет называть нас жестокими, вероломными и неблагодарными.
Но позднее, когда она станет владелицей замка Монсо и будет жить  там  в
безопасности на ренту, назначенную королем, тогда она поймет,  кто  спас
ее. "Благодарить не за что. Того требовал долг человечности. Вы,  мадам,
иногда способствовали моему преуспеянию, я же за то спасаю вам жизнь. Мы
квиты, только не начинайте сызнова".
   Совесть успокоилась - до некоторой степени. Однако перед своей остро-
носой супругой Рони отнюдь не похвалялся добрым  поступком  в  отношении
Габриели д'Эстре. Нос был достаточно острый и длинный,  чтобы  добраться
до оборотной стороны доброго поступка. Пожилая вдова ждала слишком  дол-
го; и теперь торжествует победу всецело, без излишней щепетильности.
   Герцогиня де Бофор поехала к мадам де Сюлли, та  не  приняла  ее.  По
этому поводу герцогиня обратилась с вежливой жалобой к господину де Сюл-
ли, тот не ответил ей. Король возмутился бы поведением  обоих,  если  бы
узнал о нем. Он, без сомнения, принял бы обиду на свой счет. Однако Габ-
риель не стала говорить с ним. У нее на руках было довольно улик,  чтобы
одним ударом поразить верного слугу. Но она боялась ответного удара - не
от Рони, а скорее от перемены в душе ее  возлюбленного  повелителя;  она
была научена горьким опытом.
   Самым сокровенным чувством ее был страх, который никогда  не  покидал
ее вполне. Король казался прежним, он был бы преданней прежнего, если бы
она проявила больше настойчивости. Он клял свой двор и остальные  дворы,
сеть хитросплетений, которой его опутали, свою неволю, всеобщий заговор,
имевший целью умалить его победу над Испанией и обезвредить его  самого.
Габриель понимала и слышала то, о чем он  умалчивал:  "Прости  мне,  мое
бесценное сокровище". Потому-то она никогда не  переводила  разговор  на
себя. Она не решилась бы на это без дрожи, ибо после сцены с  Рони  тело
ее не могло отвыкнуть от дрожи, несмотря на все усилия воли.  Только  бы
не обнаружить свой страх - вот чего она теперь страшилась сильнее всего.
   Доверчивее, чем когда-либо, рассказывал ей Генрих о своих личных  пе-
реговорах с папой Климентом относительно расторжения своего брака с  ко-
ролевой Наваррской. Истинное положение вещей неизвестно даже его Минист-
рам. Взамен папа требует, чтобы он вернул изгнанных иезуитов. Король от-
вечал так: будь у него две жизни, одну он отдал бы его святейшеству. Она
поняла: у него лишь одна жизнь, и у меня также. Стоит ему поступить, как
желательно нам обоим, тогда он обречен. Сделать меня своей  королевой  и
за то пойти на мировую с иезуитами - это  все  равно  что  решить  обоим
вместе умереть на престоле. Потому он и молит: прости  мне.  Однако  она
делала вид, будто речь идет лишь о благе королевства.
   Король приказал устроить охоту в честь герцогини  де  Бофор  -  а  не
прошло и четырех дней после того, как он произнес жестокие слова, в  ко-
торых не переставал каяться и от которых она до сих пор дрожала. На  эту
охоту он взял с собой лишь ее друзей и, главное, тех, кто стал  ей  дру-
гом, вроде Роклора. Все они были солдатами, а из них надежней всех - са-
мые простодушные, храбрый Крийон, одноглазый Арамбюр. Своей рукой выбили
они когда-то из седла убийцу короля, ему же самому сказали:
   - Сир! Женитесь на своей возлюбленной. - С ними и осенний день станет
ясней любого другого. Скачешь на просторе, и все как будто знакомо:  ко-
пыта наших коней перепахали это поле, когда мы давали здесь бой. Лес не-
обозрим, лес до самой границы Пикардии - солнце щедро озаряет его сквозь
безлиственную чащу ветвей, мы же узнали бы все пути и перепутья  даже  в
глубокой тьме.
   - Помнишь, Блеклый Лист? -  сказал  Генрих  своему  обер-шталмейстеру
Бельгарду и склонился к своей возлюбленной, ибо ее конь шел между их ко-
нями. - Как темно было здесь, когда мы в первый раз возвращались из зам-
ка Кэвр. До того темно, что ты помышлял убить меня, Блеклый Лист. Непло-
хая затея для ревнивца. Мне самому она приходила в голову позднее,  дол-
жен тебе сознаться в этом, старый друг Блеклый Лист. Мадам, взгляните на
него, теперь и он уже седеет.
   Нет, она не хотела думать ни о седобородом, ни о том другом, с седею-
щими висками. Она лелеяла в душе своей радость от сознания, что ее  воз-
любленный повелитель сохранил молодое чувство к ней, да, к ней, и  голос
его звучал счастливо, хоть и взволнованно: былая мука оттого, что он мог
утратить или вовсе не добиться ее, миновавшая мука возвращается вновь  и
трепещет в его голосе.
   - О прекрасная жизнь! - сказала Габриель. - Как я люблю тебя!
   Странно, но вместо ускоренной рыси, которая должна бы последовать  за
этим, все трое пустили своих коней шагом. Потому сопутствующие  кавалеры
приблизились, и послышались их голоса.
   - Я постоянно говорил ему, - послышался голос. - Рубить сплеча. Возз-
вать к народу, как во всех его деяниях. Священника сюда и, хочешь не хо-
чешь, а у нас будет королева-француженка. Дальше же посмотрим:
   Это был храбрый Крийон. Одноглазый Арамбюр заговорил гневно:
   - Чего мы добились теперь? Что монахи опять громят его в  проповедях.
Предрекают ему возмездие за грехи. Призывают ко всеобщему покаянию, дабы
небо не обрушилось на это королевство. Со времен мира Испании снова доз-
волено вытряхивать на нас содержимое своих монастырей.  Капуцины  заяви-
лись сюда с терновыми венцами на плешивых головах, а впереди - дамы  се-
мейства Гиз. Могли мы еще недавно ждать чего-нибудь подобного? И от  ко-
го?
   - Одноглазый! - крикнул Генрих через плечо. - Они опять изгоняют  бе-
сов из одержимых. Я же предпочитаю, как и раньше,  посылать  врача.  Мой
обычай не меняется, ты не дождешься, чтобы я уступил.
   - А предзнаменования, - сказал кто-то. - Ваши враги, сир,  занимаются
подделкой предзнаменований. Раз уж очередь дошла до них, берегитесь!
   Это Генрих оставил без ответа, ибо он знал: бывают  предзнаменования,
которых не подделаешь. Наша задача избегать  того,  что  они  возвещают.
Между тем он узнал просеку, на котор