одой человек, относившийся к своему званию члена совета с глубо-
кой серьезностью, заговорил о нравственности самого государя.
   - Простите, сир, вашему верному слуге еще одно слово. Но  с  громкими
любовными связями, которым вы уделяете столько внимания, теперь уже пора
покончить. Наступило время, когда вы должны быть связаны любовью со всем
христианским миром, и особенно с Францией.
   "Вторая Катрин! - подумал Генрих. - "Я напоминаю тебе о том,  что  ты
должен любить бога, а не женщин", - вот ее слова". А теперь и второй гу-
генот непрестанно твердит ему об этом. Нет,  голос  добродетели  уже  не
звучал приятно. Правда, она поторопилась, требуя  от  молодого  государя
той благопристойности, которая пока не отвечала  ни  его  характеру,  ни
плачевному состоянию его маленькой одичавшей страны. Но  именно  это  и,
пожалуй, только это, всегда было у Генриха уязвимым местом. Когда он уже
стал признанным наследником французского престола,  упрямая  добродетель
через господина де Морнея опять обратилась к нему с теми же назиданиями,
и они опять оказались некстати, вызвали в Генрихе гнев и  насмешку!  Под
конец добродетель совсем умолкла. А жизнь идет дальше без  предостереже-
ний, добродетель уже не вмешивается, и стареющий Генрих  опускается  под
воздействием губительных страстей, с помощью которых он еще поддерживает
в себе иллюзию молодости. Да, так будет, Генрих. Молодость и любовь ста-
нут некогда заблуждением твоего все еще ненасытного сердца. И тогда  Мор
ней уже ничего не скажет. Радуйся, что хоть сегодня он говорит!
   Но Генрих, наоборот, отомстил ему за это на тайном совете, в котором,
кстати, так никаких изменений и не произошло. Король в присутствии свое-
го посла Морнея заявил: он-де больше обязан  католикам,  чем  гугенотам.
Если последние ему и служат, то лишь из корысти или  религиозного  усер-
дия. А католикам от этого нет  никакой  выгоды,  ради  его  величия  они
действуют в ущерб своей религии. И столь несправедливо было это  сравне-
ние, что даже придворные католики не могли отнестись к нему спокойно. Но
Генрих забыл о том, что человека надо беречь  и  щадить;  в  присутствии
своего посла он закаркал вороном. Дело в том,  что  ревнителей  истинной
веры прозвали воронами оттого, что они носят темную одежду,  то  и  дело
каркают псалмы и, по слухам, весьма падки на всякую добычу. Когда король
дошел до столь явного оскорбления и затем продолжал каркать  вполголоса,
притаясь в углу, все сделали вид, что не замечают этого, и как раз като-
лики начали громко разговаривать, чтобы заглушить его  карканье.  Генрих
же вскоре исчез.
   Выйдя, он заплакал от злости и стыда за свое отношение к добродетели,
воплощением которой был гугенот Морней. Отныне Генрих замкнулся, он  уже
не принимал своего посла наедине, и во всяком случае не в парке "Ла  Га-
реня" в шесть утра, ибо поднимался теперь только в десять. Но это не ме-
шало ему думать о Филиппе Морнее и сравнивать с  остальными  придворными
чаще всего не к их выгоде. Генрих говорил  себе:  "Вот  д'Обинье  -  это
друг: он торопил меня с побегом из Лувра, и дю Барта - друг: он спас мне
жизнь в харчевне, - уже не говоря о д'Эльбефе, которого мне  ужасно  не-
достает: он" охранял каждый мой шаг. Но кто они? Воины, и храбрость  для
них - дело естественное, никто ею не хвастается, и она даже краешком  не
соприкасается с добродетелью. Если взять любого  из  моих  приближенных,
хотя бы самого умного из членов совета, что от них останется при сравне-
нии с Морнеем? Все они привержены каким-либо порокам, иные даже  прегад-
ким". Но Генрих тем охотнее извинял их. Дружба и власть короля  способны
многое зачеркнуть. Однако ни один не обладал знанием, высоким и глубоко-
мысленным знанием великого гугенота. А отсутствие знаний возместить  не-
возможно.
   Агриппа, старый друг, злоупотреблял щедростью  своего  государя,  как
никто; счетной палате в По его имя было известно лучше всех прочих.  Од-
нажды он сказал одному дворянину что-то насчет  короля,  и  притом  нас-
только громко, что Генрих не мог не услышать. Но придворный не  разобрал
его слов, и Генрих сам повторил их: "Он говорит, что я скряга и  нет  на
свете столь неблагодарного человека, как я". В другой раз королю принес-
ли собаку, издыхающую от голода, он когда-то любил ее, а  потом  об  ней
забыл. На ошейнике у нее был вырезан сонет Агриппы, начинавшийся так:
   Цитрон в былые дни на мягкой спал постели,
   На ложе из камней теперь ночует он.
   Неблагодарности и "дружества" закон,
   Как все твои друзья, узнал твой пес на деле.
   В конце было и нравоучение:
   Придворные! Коль пес вам встретится порой,
   Избитый, загнанный, голодный и худой, -
   Поверьте, точно так отплатят вам за верность.
   Прочтя эти стихи, Генрих изменился в лице.  Сознание  содеянной  вины
росло в нем быстро и бурно, хотя потом он все и забывал. Он легче  изви-
нял другим их проступки, чем себе. Так, он держал в памяти только заслу-
ги бедного Агриппы, а не вспыльчивость, присущую его поэтической натуре.
Молодой Рони больше всего на свете любил деньги. Он их не тратил, а  ко-
пил. К тому времени Рони успел получить после отца наследство,  сделался
бароном и владельцем поместий на севере, у самых границ Нормандии. Когда
Генриху нечем было платить своим солдатам, барон Рони продал лес, но ре-
шился он на это в надежде, что благодаря победоносным походам короля На-
варрского одолженная сумма удесятерится. В Нераке, по ту сторону старого
моста, он построил себе дом, ибо выгодные дела требуют  основательности.
Своему государю он не позволял задевать себя даже в случае тяжелой  про-
винности: Рони тут же приходил в бешенство. Он ему-де не вассал, не под-
данный, бросал юноша Генриху прямо в лицо, он может от него уйти, о  чем
на самом деле и не помышлял, хотя бы из-за своего дома. Генрих резко от-
вечал, что, пожалуйста, скатертью дорога, он найдет себе  слуг  получше,
но это тоже говорилось не всерьез. Каков бы там Рони ни был, он  принад-
лежал к числу лучших, хотя на время и уехал во Фландрию к богатой тетке,
перед которой ради милых его сердцу денег прикинулся католиком.
   Из двух барышень он выбрал менее красивую, но более богатую и на ней,
женился. Когда в окрестностях его замка на севере  стала  свирепствовать
чума, барон Рони увез оттуда свою молодую супругу. Она сидела в запертой
карете посреди леса и не подпускала к себе мужа,  боясь  заразиться.  Но
барона трудно было запугать. И чуму и другие препятствия он  преодолевал
с. гордым задором. После перенесенной  опасности  он  снимал  панцирь  и
брался за счета. Он сражался бок о бок с королем во всех его  битвах.  А
когда Генрих уже сколотил свое королевство, у него  был  готов  отличный
министр финансов.
   Но сейчас оба еще молоды, вместе берут маленькие непокорные  городки,
рискуют жизнью из-за какого-нибудь  знамени  или  вонючего  рва;  однако
удачливый Рони не остается в накладе. И когда победители  начинают  гра-
беж, кто захватывает разом четыре тысячи экю и, к, тому же спасает, ста-
рика, их бывшего владельца, от жестокой солдатской расправы? Генрих  хо-
рошо знал этого юношу: Рони любил славу, почести и почти с равной  силой
- деньги. Однажды Генрих вздумал утешить и Морнея,  что  настанут,  мол,
времена, когда они оба будут богаты. Он  сделал  это  нарочно,  чтобы  -
ввести. Морнея в искушение. Однако тот сказал просто: - Я  служу  и  уже
тем богат.
   С нарочитой жестокостью Генрих заявил:
   - Меня ваши жертвы не интересуют,  господин  де  Морней.  Я  думаю  о
собственных.
   - Все наши жертвы мы не людям приносим, а богу. - Смиренный ответ, но
и нравоучительный. Генрих вспыхнул.
   Вскоре после того на их маленький отряд напали, выскочив  из  рощицы,
всадники Бирона, они были многочисленнее. Королю Наваррскому и его спут-
никам оставалось только повернуть и спасаться бегством под градом  пуль.
Когда они наконец придержали коней, обнаружилось, что у короля на  одном
сапоге напрочь отстрелили подметку. Нога была цела и невредима, и Генрих
вытянул ее, чтобы кто-нибудь надел на нее свой сапог.  И,  конечно,  это
сделал Морней. Генрих не видел его лица; Морней стоял, нагнувшись, и  по
шее у него ручьем бежала кровь.
   - Морней! Вы ранены?
   - Это булавочный укол в сравнении с опасностью, которая угрожала  ва-
шему величеству. Я прошу одной награды, сир: больше никогда не, рискуйте
столь необдуманно своей жизнью!
   Генрих испугался. Впервые Морней просил о награде, и о какой!  Теперь
он поднял лицо, залитое кровью и уже побледневшее: - Мы оба не  сомнева-
лись в дурных намерениях маршала Бирона, сир. - Вот и все. Но Генрих ус-
лышал за этими словами и другие: "... Когда вы еще  принимали  меня  как
друга и без свидетелей в парке "Ла Гаренн". Сердце у него  забилось.  Он
сказал вполголоса:
   - Завтра, на том же месте и в тот же час.


   ТЯГОСТНАЯ ТАЙНА

   В ту ночь Филипп Морней спал мало, и совсем не спала его совесть.  Он
уже давно боролся с собой - сказать или нет о том, что ему было  извест-
но. И вот случай представился, и долг надо было выполнить. Когда  време-
нами от раны у него делалась лихорадка, ему представлялось, что он стоит
перед королем, он слышал свой голос,  который  говорил  торопливее,  чем
обычно, с гораздо более настойчивой убедительностью. Король же ничего не
отрицал, даже некрасивые слухи о жене мельника - об этой позорной и вдо-
бавок опасной истории. Король сначала покаянно опустил голову, но  потом
снова поднял ее, как того горячо хотелось Морнею в бреду. Он  не  желал,
чтобы его король был пристыжен. Еще меньше хотелось ему омрачить  воспо-
минания Генриха о столь горячо любимой им особе.  К  сожалению,  медлить
было нельзя, если он все-таки надеялся удержать короля, уже  катившегося
по наклонной плоскости опасных страстей. Надо было ему показать, к  чему
они приводят, а это мог сделать только один человек: тот, кто  знал  тя-
гостную тайну.
   - Господи! Освободи меня от этой обязанности, - молил больной Морней,
и в бреду его пожелание тотчас исполнялось. Ему не надо  было  выговари-
вать вслух то, что его так ужасно мучило, ибо король уже все знал.  Слу-
чилось нечто необъяснимое: у короля, а не у Морнея были в руках обличаю-
щие документы. Он дал их Морнею прочесть  и  стал  уверять,  что  именно
раскрытие этой тайны остановило его и удержало на краю пропасти.  Теперь
он-де понял, что даже такая жизнь, посвященная  богу,  может  быть  нас-
только осквернена необоримыми вожделениями пола,  что  немногие  друзья,
знающие тайну, вспоминают о покойнице лишь с ужасом и жалостью. И  какую
же ценность имеет тогда то, что целый народ чтит, свою усопшую королеву,
считая ее благочестивой и чистой! Я, сказал король Морнею в его бредовых
сновидениях, хочу послушаться этого предостережения и приму меры,  чтобы
исправиться. Я прощаю всех, кто покорялся своей человеческой природе.  Я
сам в том повинен, и превыше всякой меры, но теперь конец, даю свое  ко-
ролевское слово.
   Заручившись от своего короля этим обещанием, Морней спокойно уснул  и
проснулся, только когда настало время идти в парк "Ла Гаренн". Голова  у
него была совершенно ясная, и все же ему сначала почудилось,  будто  оба
документа вместе с их тайной и в "самом деле находятся в руках короля, а
не его. Он даже раскрыл свою папку: оказалось,  они  спокойно  лежат  на
месте. Все оставалось, как было, король ничего не знал,  и  над  Морнеем
по-прежнему тяготел суровый долг.
   Случилось то, чего еще никогда не бывало: он вступил  в  аллею  после
своего короля. Генрих уже мерил ее нетерпеливыми шагами. Завидев  посла,
он взял его за руку, сам довел до скамейки, бросил озабоченный взгляд на
его забинтованную голову и осведомился, как он себя чувствует. Просто  -
пуля сорвала кусочек кожи с волосами, пояснил Морней. Рана пустяковая  и
едва ли заслуживает королевского внимания. - Если  угодно  вашему  вели-
честву, поговорим лучше о делах.
   - Они и вправду не терпят отлагательств, - отозвался  Генрих,  однако
нерешительно помолчал, прежде чем заговорить о своих денежных  затрудне-
ниях. В Морнее ему чудилось что-то непривычное, чуть не страх.  Наверно,
плохо спал, решил Генрих и заговорил о своих крестьянах, которым он неп-
ременно хотел облегчить подати. Но как тогда возместить недостачу? И  он
воскликнул с напускной шутливостью, хотя ему было не до шуток: - Вот ес-
ли бы я мог действовать, как покойная королева, моя мать! Она сама  себя
наказывала за самый ничтожный проступок! Даже если забудет  утром  помо-
литься, и то вносит сто ливров в счетную палату. А мои штрафы  были  бы,
наверное, покрупней, чем у моей дорогой матушки!
   Наконец Морней преодолел свой страх. Это ведь был чисто  человеческий
страх - его вытеснило упование на бога. Он поднялся, а  Генрих  с  любо-
пытством посмотрел на него.
   - Покойная королева, - начал Морней, как всегда спокойно и твердо,  -
была строга к себе во всем, кроме все-таки одного: ее  величество  тайно
вступили, в недозволенный брак с графом Гойоном, он  был  потом  убит  в
Варфоломеевскую ночь. Королева заключила этот брак помимо  благословения
церкви, не получила она его и потом, ибо не  захотела  открыто  признать
совершенной ею ошибки. Она находилась тогда в возрасте сорока трех  лет;
после смерти короля, вашего отца, прошло девять лет. От господина де Го-
йона у нее был сын.
   Генрих вскочил. - Сын? Это еще что за басни?
   - В приходо-расходных книгах вашей счетной палаты, сир, нет басен.  А
там записаны семьдесят пять ливров на воспитание ребенка, которого коро-
лева отдала в чужие руки двадцать третьего мая тысяча пятьсот  семьдесят
второго года.
   - Она тогда отправилась в Париж... Хотела женить меня... и умерла.  -
Генрих говорил, запинаясь, из глаз его брызнули слезы. В какое-то  мгно-
вение, быстрое, как мысль, Жанна в его глазах еще успела вырасти от это-
го нагромождения чужих судеб вокруг нее, нежданных и неуловимых. У  сына
даже голова закружилась. Но мысль пронеслась. И вдруг он вместо сыновней
гордости почувствовал унижение.
   - Неправда! - крикнул он срывающимся голосом. -  Подлог!  Клевета  на
женщину, которая не может ее опровергнуть!
   Вместо ответа Морней протянул ему два исписанных листка.  -  Это  еще
что? - сейчас же опять воскликнул Генрих. - Кто смеет выступать сейчас с
письменным обвинением против нее?
   Он взглянул на подписи, на подпись женевца де Беза; затем прочел  от-
дельные фразы и наконец отступил  перед  неоспоримой  истиной.  Наиболее
влиятельные члены консистории подтверждали от имени протестантской церк-
ви, что брак этот действительно незаконный.  Обе  стороны  обручились  в
присутствии двух - трех свидетелей; как говорят обычно, они  вступили  в
брак чести, а на самом деле в брак против чести. Добрые нравы были  поп-
раны, брак состоялся без ведома и признания церкви - больше того, насто-
ятельными пожеланиями церкви и ее советами пренебрегли. Пасторы потребо-
вали именем божием, чтобы до официального узаконения  брака  супруги  не
виделись, а если уж нельзя этого избежать, то лишь изредка, и оставались
вместе самое большее два - три дня: даже и так они будут только  служить
соблазном, которого не должны допускать, если не хотят навлечь  на  себя
гнев господень. В случае неподчинения придется обе стороны заслуженно  и
по справедливости отлучить от святого причастия.
   Так тут и было написано. Королеве Жанне грозила высшим наказанием  та
самая религия, которой она принесла в жертву все: покой,  счастье,  свои
силы и самое жизнь. "Если же зло умножится, от чего да сохранит нас гос-
подь бог, то вынуждена будет и церковь прибегнуть к крайним  мерам.  Ибо
столь великий соблазн не может быть допущен церковью божией..." Следова-
ли подписи, и, конечно, все они были подлинные. Достаточно запросить ко-
го следует, и это будет установлено. Но у сына  провинившейся  Жанны  не
было никакой охоты оказывать пасторам честь  таким  запросом.  Ведь  они
действовали, исходя из чисто житейских предрассудков, а вовсе  не  творя
волю господа бога - таково было его впечатление, самое первое,  и  таким
оно осталось навсегда. Эти  духовные  особы  говорили:  "добрые  нравы",
"соблазн", "законный брак" - все слова, не имеющие никакого отношения  к
духу. Наоборот, они лишь утверждают право людей в  общежитии  следить  и
шпионить друг за другом, осуждать друг друга и оправдывать, а главное  -
отдавать нашу личность во власть некоей деспотической общины. "Нам  даже
любить не разрешается без надзора, - думал с негодованием сын столь  су-
рово наказанной Жанны. - Одно утешение, что и умирать нам  приходится  с
большим шумом и у всех на глазах!" Но лицо Генриха не отразило его  мыс-
лей: он научился скрытности еще в замке Лувр, и  ему  чудилось,  что  он
опять находится там. Вокруг него уже не веяло воздухом свободы -  с  той
минуты, как он узнал о суровой каре, постигшей его дорогую  мать  только
за то, что она полюбила. Он протянул документы Морнею.
   - Оставьте это у себя! Или верните туда, откуда взяли.
   - Эти бумаги находились в руках пастора Мерлена, который был при  на-
шей почитаемой королеве в ее последний час, - сказал Морней. -  Покойная
королева поручила ему отдать их мне, чтобы не прочли ее дети.
   - Теперь я их прочел, - только и ответил Генрих.
   Морней с трудом перевел дыхание, затем сказал голосом,  словно  чужим
от внутренних усилий: - Королева созналась своему духовнику, что  больше
не в силах блюсти воздержание, после чего он тайно соединил ее с  графом
Гойоном. Он знал, что это не настоящее венчание, но сжалился над ней.
   - Морней! - воскликнул Генрих также с мучительным напряжением.  Затем
последовало лишь беззвучное бормотание, словно бы вырвавшееся из его ис-
терзанной души. - Вы в самом деле ворон - ворон в белом чепце. Ваша  по-
вязка и ваша рана защищают вас от меня, и вам это известно. Я ведь безо-
ружен перед тем, кто еще вчера ради меня подставил голову под пулю, и вы
этим злоупотребляете. Я принужден выслушать от вас, что  моя  мать  была
распутна так - же, как распутен и я, и что я пойду по  той  же  дорожке.
Вот что вы задумали на тот случай, если я не буду  вам  покорен.  Ворок!
Вестник несчастья! - вдруг закричал  он,  круто  повернулся  и  удалился
большими шагами. Голова его была опущена, и слезы падали на песок.
   Затем наступил такой период, когда они с Морнеем ничего друг о  друге
не знали. Король ехал захватывать какой-нибудь  непокорный  городок,  но
своего посла не брал с собой. Однако даже среди трудов и битв, в которых
Генрих искал забвения от тайных душевных мук, его одолевали думы. Ей ми-
нуло уже сорок три, а она все еще была не в  силах  блюсти  воздержание.
"Пулю!" - требовал сын королевы Жанны. Ее веселый сын требовал, чтобы  в
жарком бою его сразила пуля и сократила срок, в течение которого ему еще
предстоит унижаться, как унижалась его мать. Но когда он всетаки выходил
из жаркого боя цел и невредим, он смеялся, и радовался, и  отпускал  ему
одному понятные шутки насчет его праведной матери,  все  же  взявшей  от
жизни свою долю радостей.
   У Генриха была потребность в постоянном передвижении, потому что, где
бы король ни задерживался, он тотчас узнавал самое скверное  -  странно,
что до сих; пор он никогда не обращал внимания на эти зловещие слухи.  А
в народе рассказывали, что делала королева Жанна с теми, кто  ей  проти-
вился. Либо становись протестантом, либо бесследно  исчезнешь  в  подзе-
мельях ее замка в По. Генрих видел эти подземелья, И тут же рядом  пиро-
вали. Его мать была жестока во имя истинной веры; а так как она  к  тому
же еще твердо решила сохранить в тайне свой брак, то, вероятно,  пользо-
валась этими подземельями, чтобы зажать рот  знавшим  слишком  много.  И
постепенно совсем другой образ возникал перед сыном, в котором жизнь ма-
тери продолжалась. Он вспомнил, как однажды ему пророчески предстали, ее
так странно изменившиеся мертвые черты, - в тот  день,  к