ала ничья нога. В тот же  самый  час
какой-то человек в фиолетовом кафтане пробирался по дворцу герцога  д'Э-
пернона. Человек был высокого роста, широк в плечах и на редкость  урод-
лив. Он недоверчиво поворачивал во все стороны свою рыжеволосую  голову,
заглядывал за каждый угол, прежде чем обогнуть его. Он считал двери, на-
конец остановился у одной, но долго колебался, прежде чем войти.
   Король достал большой ключ, открыл потайную комнату, вошел туда с до-
фином и снова немедленно запер дверь. Доспехи стояли, словно живые  лат-
ники, ноги железные, шлем с опущенным забралом.
   - Все это для того, чтобы их сочли старым снаряжением, на случай если
бы кто-нибудь забрался сюда и пожелал привести в негодность мои доспехи.
   Людовик сказал:
   - Всемилостивейший отец, вам бы следовало носить их на  теле  днем  и
ночью. Особенно там, откуда вы сейчас идете.
   Генрих отвечал серьезно:
   - Я вижу, что ты, к сожалению, уже не ребенок.
   Людовик едва говорил, так сильно у него дрожали губы:
   - Свою собаку она любит больше меня.
   Он приложил руку к сердцу.
   - Я не подслушивал у дверей. Я и без того знаю слишком много. Вы  ос-
тавите меня одного, я знаю. Мой великий отец, у вас слабый сын.  Во  мне
говорит страх слабого сердца. Но оно любит вас.
   - Я живу теперь лишь для тебя одного, - сказал Генрих.
   Они снова зашагали рука об руку, пока не вышли на  свежий  воздух,  и
долго прогуливались по саду между высокими шпалерами. Здесь они не гово-
рили.


   ПОСЛЕДНИЙ

   Когда убийца Равальяк наконец отважился условленным образом  поскрес-
тись у двери и был впущен в мансарду  чистильщика  серебра,  где  увидел
двух человек, - в это самое время к королеве Марии Медичи явился испанс-
кий посланник дон Иниго де Карденас. У него был рассеянный вид, от этого
все привходящее становилось еще страшнее, чем оно рисовалось Марии в са-
мых жестоких кошмарах. Кроме того, его  отчужденность  разочаровала  ее.
Она льстила себя надеждой, что под конец у нее испросят согласия и  выс-
лушают ее указания. Их, правда, уже не требуется, но разве она не  глав-
ное лицо? Мыслями дон Иниго был там, где все решалось; он только  прили-
чия ради нанес этот тягостный визит. В таком тоне, словно речь шла о со-
бытиях, которые происходили на расстоянии десяти тысяч миль, он начал:
   - У короля есть враги. Я не открою тайны, если скажу, что  его  жизни
угрожает опасность. - Тут он несколько уклонился в сторону: - Для  людей
добронравных небольшая честь смотреть на то, как великий монарх, в своем
совершенстве не имеющий себе подобных...
   Посол вспомнил о своей миссии.
   - ...падет жертвой гнусной своры, - все же заключил он.
   В дальнейшем он уже не забывал о своей цели.
   И уже не был мысленно нигде, кроме этой комнаты, среди  торжественных
кресел, наваленных грудами  подушек,  темных  картин,  возле  китайского
письменного столика, полученного в дар от генерала иезуитов.
   - Я твердо уверен, ваше величество, что вы разделяете мою тревогу.  Я
не могу сказать: мое отвращение. Король сам чудовищностью своих  начина-
ний накликал бы на себя ту участь, которой мы опасаемся.  Посягательство
на христианский мир с помощью насилия и численного превосходства  непоз-
волительно даже при самых чистых намерениях.
   - Намерения короля не чисты, - сказала Мария Медичи. Это были  первые
ее слова.
   Дон Иниго только откинул голову в знак презрения. Он заговорил сверху
вниз деловым тоном; повторил, что именно по этим причинам предполагаемое
событие не вызывает в нем отвращения. Ведь грех гордыни наказуется  даже
вечной смертью. Много меньшая кара телесной смерти вытекает отсюда.
   - Вытекает отсюда, - повторила Мария, но изменилась при этом в лице.
   - Я вполне разделяю с вашим величеством беспокойство совсем иного ро-
да, - подчеркнул дон Иниго. - Оно относится не к отдельному лицу, как бы
ни было прославлено это  лицо.  Оно  касается  политических  последствий
предполагаемого события. Большой политике европейских дворов был бы  на-
несен известный ущерб, если бы от военного поражения их  могло  избавить
только убийство.
   Королева стала выше, стала словно башня, притом весьма внушительная.
   - Вы произнесли слово, которое мне не подобает слышать. Я его не слы-
шала. В противном случае я была бы вынуждена задержать осуществление за-
мысла и даже предать вас, господин посол, в руки королевских жандармов.
   Дон Иниго  видел, что  королева на всякий случай старается обеспечить
себе спасение души. Salvavi animam meam,  что вполне соответствовало его
миссии. Чтобы  дать ей время настроиться на желательный лад,  он занялся
осмотром китайского письменного столика. Мудреная вещица открывала взору
бесчисленные вместилища, не считая секретных, которые она таила. Инкрус-
тированный жемчугом  и перламутром  столик отливал всеми цветами радуги.
Два идола  справа  и слева  кивали большими головами на все, о чем здесь
говорилось. Пагода посередине была украшена колокольчиками, по одному на
каждой из ее семи крыш. Дону Иниго хотелось бы, чтобы они звенели сереб-
ряным звоном и чтобы ему не надо было ничего больше ни слушать, ни гово-
рить.
   Но рок  судил ему иное,  а потому он поневоле выпрямился. - Что можем
мы сделать, дабы предотвратить событие? - спросил он.
   Столик отделял  его теперь от королевы. В десяти или двенадцати шагах
мрачно возвышалась она перед громадной пурпурной драпировкой, зарыв руки
в ее  складки; только лицо белым пятном выделялось на фоне,  который был
неприятен послу. "Эта женщина жестока и труслива: и одного было бы впол-
не достаточно. Так  или  иначе  свойства натуры делают ее подходящей для
меня сообщницей  в этом  деле. Мне  нужно показать вид,  будто я пытаюсь
воспрепятствовать убийству короля. В притворстве она мне поможет, а пос-
ле совершенного деяния мой доклад обойдет все дворы".
   - Это ужасно. Я этого не хотела, - сказала королева. Ее голос прерва-
лся;  это мог  быть и неподдельный страх. - Теперь мы увязли по у-ии,  -
сказал она. Слова  ее  резали  слух  послу.  По  такому  поводу-и  такая
вульгарность!
   - Как же нам выбраться? - спросил он;  так он спросил бы кучера, если
бы его карета застряла в грязи.
   Королева кричит,  не владея собой. - Регентство!  Разве вы, осел эта-
кий, не видите,  что я не позже как нынче или завтра должна быть короно-
вана. К чему нужна вселенская монархия, если она этого не разумеет? Тог-
да я немедленно прикажу казнить герцога Сюлли. И убийство будет вам ни к
чему.
   Посол почувствовал, как к горлу его подступает тошнота:  - Во-первых,
убийство это  нужно  не  мне. Иначе ваше величество не видели бы меня на
этом месте. Место,  на которое он указал,  был китайский письменный сто-
лик. Только  снисходительно кивающие идолы помогли ему проглотить тошно-
ту.
 Посол:
   - Ваше коронование совершится высокоторжественно, как государственный
акт особой важности, о нем будут толковать целых два часа. Однако король
выступит в  поход  и с  ним  две  трети европейских войск, чтобы не ска-
зать-три четверти. И этого самого короля вы хотите свергнуть,  а его ми-
нистра казнить? Расскажите это кому-нибудь другому.
 Королева взвыла как ошпаренная:
 - Что ж тогда делать! Тогда мы пропали.
 - Мы в самом деле заранее обречены на пораже-
ние, - подтвердил посол с чувством холода в груди, все
еще мучаясь позывом к рвоте. - Однако вы, ваше величе-
ство, забываете... - Он остановился; ему предстояло по-
кривить душой, притворство унижало его больше, чем
его собеседницу, которая легко обходилась без самоува-
жения.
 Посол:
 - Вы забываете о благочестивых отцах ордена иезу-
итов.
 Королева громко засмеялась, отчего у нее всколыхнул-
ся живот. И тут же она ощутила первые признаки бере-
менности, на сей раз она была обязана ею своему красав-
цу, своему любимцу. Тем скорее должен исчезнуть ко-
роль, к чему тратить слова. Пусть убирается прочь лжи-
вый убийца, что стоит позади письменного стола. Мне
дела нет до их происков. Я опять жду моего красавца.
Моего любимца навеки.
 Посол, невозмутимо:
 - Духовник Коттон чист сердцем. Этим он может
усыпить тревогу короля, и тот упустит время.
 Королева:
 - Ах вы, слизняк! Поищите уверток поудачнее. Кот-
тон так успел усыпить его, что старик сам уже не знает,
на каком он свете. Скоро увидит, на каком.
Теперь Мария Медичи сделала все, что могла, посол
тоже. Дальше они не пошли. Королева вынуждена была
присесть на корточки, колики потребовали на сей раз бур-
ного выхода. Вонь, которая вдруг наполнила комнату, вы-
звала наконец наружу тошноту, томившую посла. Опер-

   шись на руки, он загрязнил китайский письменный стол,  пода-
рок генерала иезуитов. Оба идола одобрительно кивали. Всякий раз, как он
давился и блевал, все колокольчики на пагоде серебристо звенели.
   Для чего было этим высоким особам надсаживать свои души и тела?  Ведь
чердак чистильщика серебра существует все равно, а его соломенный  тюфяк
тоже не пахнет розами. И тем не менее на нем  сидят,  поджав  ноги,  как
добрые приятели, герцог д'Эпернон, губернатор, генерал-полковник от  ин-
фантерии, и бывший судейский писец, больной любострастной болезнью.  По-
дагрик сказал сифилитику:
   - Свою болезнь ты можешь передать другому, если укусишь  его.  Малый,
которого мы ждем, не знает ни стыда, ни совести. Укуси его,  как  только
он взбунтуется.
   Судейский писец с трудом пролаял глухому прямо в ухо, некоторые звуки
выпадали совсем.
   - Он все сделает за деньги. Он, как и я, из судейских и не добронрав-
ней меня, служит нашим и вашим, ворует у сторон суммы,  которыми  должен
подмазывать мне подобных. Дважды он уже отсидел, раз за убийство,  кото-
рое совершил другой, а второй - по заслугам, за долги.
   Герцог сказал, что бессовестный прохвост получил указание свыше. Тот,
кто в огне очага видит, как виноградная лоза превращается в трубу архан-
гела и, сам трубит в нее, пока оттуда потоком не польются святые дары, -
такого сорта дурак может быть и полезен, но  чаще  всего  он  становится
опасным.
   - Такие бывают в союзе с дьяволом, сами того  не  подозревая.  Кусай,
говорю я.
   - Высокочтимый господин, - отвечал сифилитик. -
   Видно, что вы плохо знаете судейских. Для дьявола  их  крючкотворство
слишком замысловато, он с ними не связывается. А наш приятель, кроме то-
го, изучал богословие. Когда я искал для вас подходящего человека, я на-
шел его у госпожи Эскоман, жрицы Венеры, ныне в большом упадке. Она  от-
дает комнаты внаем. Там-то сидел наш приятель  за  трактатами  иезуитов.
Прежде всего я купил для него все, что только сочинили  святые  отцы  об
убийстве королей. Его как раз на это очень тянуло, только денег  у  него
не было. Кстати, позволю себе напомнить господину герцогу,  что  мне  до
сих пор не выплачены расходы, издержки и вознаграждение.
   - Что? Как? - спросил д'Эпернон. Так как один из них был глух, а дру-
гому не повиновалась поврежденная глотка, то по этому пункту они не мог-
ли столковаться. В конце концов судейский писец все-таки выдавил из  се-
бя:
   - Высокочтимому господину не следовало бы допускать, чтобы связь отб-
росов человечества с его сиятельством была разглашена и доведена до све-
дения суда.
   Это Эпернон расслышал точно и безошибочно.
   - Ты собираешься заговорить,  негодяй?  При  первом  нее  слове  тебе
забьют в глотку кол и тебя колесуют.
   - Но письменные улики все-таки останутся,  -  пригрозил  приятель.  -
Госпожа Эскоман дала мне письма для передачи  высоким  особам,  ибо  она
что-то пронюхала и хочет спасти короля. Она по этому поводу совсем  обе-
зумела, старая сводня.
   Про себя герцог на всякий случай отметил имя Эскоман. Своему приятелю
он пояснил со всем величием, какое не покидает вельможу и  приличествует
ему даже на соломенном тюфяке чистильщика серебра:
   - Ты сам и тот человек, которого ты выбрал, извольте просто исполнять
свои обязанности. Служба, больше я знать ничего не желаю, - заявил гене-
рал-полковник. Он принял гордую осанку, что причинило ему изрядную боль.
Следствием было то, что убийца Равальяк, когда судейский  писец  впустил
его в мансарду, застал герцога д'Эпернона на ногах.
   Тут судейский писец еще раз пошел оглядеть все кругом, не подслушива-
ет ли кто. Герцог тем временем созерцал убийцу,  который  показался  ему
пригодным для дела. Рост у него был высокий, костяк как у зверя и огром-
ные руки. Его зловещее лицо вполне подошло бы к случаю, если бы не выде-
ляло его так резко из толпы. Волосы, борода - они, собственно, не рыжие,
скорее темные с огненным отливом, тоже необычные для людей. При этом на-
до заметить, что зловещее лицо вовсе не обличает  будущего  убийцу.  Оно
может быть коварным, а не бессмысленно кровожадным. Оно может носить  на
себе много следов, - но злодейство не запечатлевается, ни до,  ни  после
свершения. Следы же остаются от привычек, порочных или низменных. Сутяж-
ник из самых мелких, самоистязатель и духовидец по причине нечистой  со-
вести, словом, слабый человек под ложной личиной - нет,  этот  малый  не
пригоден для прямого честного дела, если можно так выразиться.
   Судейский писец вернулся в комнату, но остался у притворенной  двери,
наблюдения ради. К убийце он обратился с несколькими подходящими  слова-
ми, меж тем как герцог д'Эпернон размышлял, не благоразумнее  ли  немед-
ленно передать обоих полицейскому офицеру. Король поставил во главе сво-
их армий трех протестантских генералов. Д'Эпернон должен остаться в  Па-
риже, он даже подозревает, что король отрешит его от должности. Со всеми
почестями, только из-за подагры - генерал-полковник от инфантерии должен
быть крепок здоровьем. А на самом деле король его уничтожит после первой
же победоносной битвы, иначе он не может  поступить,  несмотря  на  свое
отвращение к палачу. Я избавлю короля от необходимости меня  казнить,  я
ему выдам его убийцу при условии, что сам получу командование армией. Об
убийце говорит весь город и наблюдает, одет ли он в фиолетовый или зеле-
ный цвет.
   - Мэтр Равальяк, - сказал герцог. - Вы родом  из  Ангулема.  Вы  себя
считаете, как мне говорили, избранником. Это меня радует.
   Равальяк, глухо, грозно:
   - Высокочтимый господин, память изменяет вам. Меня  вы  знали  давно,
еще до того, как я стал знаменитым цареубийцей, на которого оглядывается
вся улица. Вы отрекомендовали меня отцам ордена Иисуса, которым я и  до-
верился, дабы они помогли мне умиротворить мою  чувствительную  совесть.
Никто не хочет понять меня. А теперь высокочтимый господин представляет-
ся глухим.
   Д'Эпернон:
   - Что? Как? Не ослышался ли я? Ты знаменит, у тебя есть  совесть?  На
колени сию минуту!
   Равальяк, падая ниц:
   - Я отброс. Что пользы, если архангел дал мне потрубить в свою трубу?
   Д'Эпернон:
   - Зачем?
   Равальяк:
   - До этого я должен додуматься сам. Никто не изречет решающего слова,
ни архангел, ни высокочтимый господин, ни каноник  в  Ангулеме,  который
дал мне ватное сердце, а в нем кусочек святого креста.
   Д'Эпернон:
   - Так он говорит. Тебя никто всерьез не принимает, приятель.  Ты  на-
пускаешь на себя важность. Всему городу  известный  цареубийца!  Выдохся
ты, ничего из тебя не получится, ступай домой.
   Равальяк вытаскивает нож:
   - Тогда я сейчас же заколюсь у вас на глазах.
   Судейский писец:
   - Нож без острия. А он собирается им заколоться.
   Равальяк вскакивает:
   - Что ты, мразь, знаешь о борьбе с незримым? Нож похищен. На  постоя-
лом дворе мне был голос: твой нож должен быть похищен. По дороге,  когда
я шел за какой-то повозкой, другой голос повелел: сломай его о  повозку.
Третий голос, в Париже в монастыре Невинных младенцев...
   - Невинных, - повторил судейский писец.
   Равальяк:
   - После третьего голоса я жалостно воззвал к королю, когда он  прохо-
дил мимо, дабы предостеречь его. Было бы дурно убить его,  не  предупре-
див. Королевские жандармы оттолкнули меня.
   Судейкий писец:
   - Ты был в фиолетовом или в зеленом? В следующий  раз  надень,  пожа-
луйста, другой кафтан, в котором ты еще не попадался на глаза королю.
   При этом судейский писец тоже вытащил нож, но с острием. Он стоял по-
зади Равальяка, по знаку высокочтимого господина он не замедлил бы прон-
зить им сзади сердце преступника с беспокойной совестью. Это, по челове-
ческому разумению,  единственный  способ  помешать  раскрытию  убийства,
прежде чем оно совершено.
   Герцог безмолвно остановил его, судейский писец спрятал нож - не  без
сожаления. За этого покойника он бы уж стребовал должную мзду.  Если  же
будет убит король, кто заплатит тогда? На горе судейскому писцу, у высо-
кочтимого господина были те же мысли. "Лучше идти наверняка, - думал д'-
Эпернон. - Короля надо убрать. Только что у меня самого вдруг заговорила
совесть. У нее скверная привычка выставлять разумные доводы". Он спросил
убийцу:
   - Твое решение по-прежнему неизменно? Отвечай  прямо.  А  ты,  писец,
следи за дверью. Тут дело идет не о богословии, а о политике. Что ты хо-
тел спросить у короля подле монастыря Невинных младенцев?
   - Во-первых, мне надо было предостеречь его, - повторил  Равальяк.  -
Он не должен умереть без предупреждения.
   Д'Эпернон:
   - Тщетные старания. Все предостерегают его понапрасну. Он  сам  этого
хочет.
   Равальяк:
   - А затем спросить его, правда ли, что он намерен воевать против  па-
пы.
   Д'Эпернон:
   - Спроси его солдат, они только этого и ждут.
   Равальяк:
   - И, наконец, верно ли, что гугеноты собираются изрубить всех  истин-
ных католиков.
   Д'Эпернон:
   - Отточи снова свой нож.
   Равальяк, пылая жаждой деятельности:
   - Сию минуту, высокочтимый господин. Распятие, которое я видел, пове-
лело мне это.
   Д'Эпернон:
   - Стой! Куда ты? Сначала нужно, чтобы  было  объявлено  регентство  и
чтобы короновали королеву. Вспомни о королевстве. День после коронации -
твой.
   Равальяк:
   - Как я не подумал об этом, когда все мои чувства и помыслы  о  коро-
левстве! Да здравствует благочестивая регентша, смерть еретику, виновни-
ку наших бед!
   Они поочередно прибегали к тону посредственных  актеров,  обсуждающих
государственное дело.
   - У вас есть ватное сердце, храбрый Равальяк, с вами ничего не  может
случиться. Вы обессмертите свое имя и войдете в историю.
   Жалкое чудовище познало наконец уважение, которого вследствие  оттал-
кивающей наружности было всегда лишено. Сбылась его  мечта!  Вытянувшись
во весь рост, Равальяк приветствовал собеседника поднятой рукой. Д'Эпер-
нон попытался ответить ему тем же, но подагра, подагра...
   Судейский писец переусердствовал, подражая их жестам, отчего  у  него
на лице лопнул нарыв, и содержимое залило глаз. С проклятиями отправился
он проводить убийцу. Несмотря на своей злой недуг, он еще  надеется  по-
жить на свете. А здоровенный малый скоро будет колесован.
   Герцог Д'Эпернон подождал, пока они оба покинули  дом.  У  него  было
горько на душе, по причине его ничтожной роли  -  нечем  блеснуть  перед
всем миром, нельзя покичиться смертью монарха, хотя бы и  столь  замеча-
тельного. Слава есть слава, и в историю попадает какой-то Равальяк. Кому
будут известны прежние убийцы, те восемнадцать или даже больше, чьи  по-
пытки не удались? Среди них были отважные солдаты, были фанатики, не об-
ладавшие робкой или лукавой совестью. Кто вспомнит о склонных к  мистике
юношах, почти непорочных, которые думали, что убив его, они уступят свое
место в аду большему грешнику. Все забыто, все затеряно, останется  один
лишь ничтожный хвастун, потому что он последний. Грязные дела,  отжившие
суеверия, последыш соединяет в себе накипь целого столетия пагубных при-
вычек. Низок и бессмертен - вот каков последний.


   ТОЛЬКО ДОСТУП

   Эскоман - дама легких нравов, целый год старалась спасти жизнь короля
Генриха. Он много любил, его последний, ему неведомый друг-женщина, тоже
много любившая.
   Она оставалась белокурой, не без помощи искусств