прикосновение к кровати было бы посягательством  на  мою  священную
особу. Камергер стоит на страже у кровати, даже громкий  говор  считался
бы покушением на меня. Я знавал иные покушения и еще узнаю иные.
   Люди с тех пор не научились уважать самих себя, а  значит,  и  жизнь.
Убийство стоит  в  моей  столице  четыре  экю.  Во  сколько  оценят  мое
собственное, и будут ли по мне носить  траур?  Меня  одолевает  дремота,
рассудок туманится. Остается только  предоставить  им  поклоняться  моей
кровати как символу, значение которого им не понятно. Мысли людей заняты
теперь только церемониалом; этого я не хотел.  Они  становятся  суетнее,
вместо того чтобы стать проще. Как я живу еще среди них, почему я замеш-
кался? Однако я уже не вполне здесь; умирая,  Елизавета  взяла  с  собой
частицу меня.
   Не просыпаться! Может случиться, что я в конце концов признаю  иезуи-
тов, раз они все равно признаны новым веком. Если я призову их  обратно,
дабы примириться с веком, Елизавета никогда об этом  не  услышит.  Благо
ей. Частица меня уже с ней, по ту сторону. Признаем  ли  мы  друг  друга
там? На земле мы ни разу не виделись.
   Не виделись ни разу иначе, как на портретах. Когда я был еще  мальчи-
ком, ей предложили в мужья маленького Наварру, что было хитро  задумано:
моя партия лишилась бы таким образом главы, и Франция истекла бы  кровью
в гражданской войне. Позднее я публично поцеловал ее портрет, чтобы  она
узнала об этом и помогла мне. В связи  с  голландскими  делами  я  впос-
ледствии заключил мир с Испанией, невзирая на договор с ней.  Под  конец
мы упустили Остенде и напрасно ждали друг друга, она на побережье по  ту
сторону пролива; однако стену, на которую я взошел здесь, омывало то  же
море. Упустил, не видел никогда - а между тем кто был так жив для  меня,
как она? Никто так много не значил для меня, как и я для нее. Кто, кроме
нее, был равен мне?"
   Этого вопроса он себе ранее не задавал, пока Елизавета жила и,  каза-
лось, будет еще время встретиться с ней. Вопрос этот возник  незваный  в
полусне предутреннего часа. Ответ последовал тоже. "Мы встретимся друг с
другом в будущем; мы не умрем". Что было опровергнуто тут же в  полудре-
ме. "Нет, мы окончим свои дни. Но след нашего сознания перейдет в другие
умы, потом еще в другие. Спустя столетия явится  порода  людей,  которая
будет думать и действовать, как мы. Мы не умрем со своим веком. Я и  мой
друг, королева Англии, будем вечно знать друг друга".
   Он подскочил, било шесть часов. Так как король не подавал  знака,  то
не показывались ни его пять камердинеров,  ни  избранные  из  числа  его
придворных, которые имели право присутствовать при его утреннем туалете.
Спустя несколько минут  позади  алькова  слегка  приотворилась  потайная
дверь, в нее заглянул господин д'Арманьяк. Он уже не  прислуживал  само-
лично, но тем точнее соблюдал время и в должный час был на месте. Тут он
увидел своего господина совсем одетым, и как сам он заглядывал в дверную
щель, так и король смотрел через дверь справа в парадный покой.
   Он звался парадным покоем, имел тридцать футов в  длину,  двадцать  в
вышину, из трех его окон два выходили на реку, третье на запад.  На  по-
толке, ставшем знаменитым, вокруг королевских гербов было замысловато  и
очень красиво расположено оружие всякого рода из резного дуба,  ореха  и
липы, покрытое позолотой, начинавшей темнеть. Стены были завешены тканы-
ми картинами из античной жизни, золото и шелк изобиловали на них. Бархат
на мебели был цвета увядшей розы. Кровать стояла на возвышении.
   Парадная кровать его величества возвышалась под балдахином на  особом
помосте, называемом "паркет", и была обнесена позолоченной  балюстрадой.
Мимо нее на носках проходили дамы и кавалеры, и, проходя, каждый повора-
чивался всем туловищем, чтобы воздать почести задернутым  занавесам.  За
ними скрыто королевское величество, все равно находится ли  оно  там  во
плоти или нет. Шествие заключали принцессы де Конде и  де  Конти.  Когда
Генрих достаточно нагляделся и собрался войти, в покое появилась еще од-
на особа - она ждала, пока весь двор будет в сборе, и совершала торжест-
венный путь медленно, тщательно стараясь скрыть хромоту. Подле  парадной
кровати брата герцогиня де Бар, сестра короля, низко склонила колено. Ты
склоняешься, Катрин.
   Генрих поспешно захлопнул дверь, стоял за ней, прикрывая глаза рукой,
но видел многое. "Сестра, эта парадная кровать занимала твой  ум,  когда
мы были еще совсем юны и были еще ничем. Ты достигла своего, и  все-таки
ты не счастлива. Думаешь ли и ты, что эта парадная кровать пуста,  между
тем как в могиле - склонись перед ней-покоится Елизавета? О ней ты умал-
чиваешь, как и все другие, но знаешь: мы одни, и мы тоже уйдем. Свидания
по ту сторону вряд ли стоит желать после всего,  в  чем  мы  провинились
здесь друг перед другом, особенно я перед тобой; а мог бы я увидеть  Би-
рона? Или даже моего друга, королеву Англии? Разве что мы стали  бы  тем
временем всеведущими, тогда никто ни в чем бы не упрекнул другого".
   После нескольких ночей, подобных этой, все увидели по  нему,  что  он
страдает. Всеобщий сговор молчать об умершей оставался  в  силе,  король
первый соблюдал его. Он выполнял все свои повседневные обязанности.  Са-
мая главная - жить и быть на высоте. Однако часто наблюдалась в нем рас-
сеянность; посредине оживленного разговора он умолкал и закрывал глаза.
   Один из приступов рассеянности случился с ним при двух придворных, их
звали Монтиньи и Сигонь. Эти последние догадались о причине и думали по-
пасть в милость, произнеся наконец запретное имя. Сперва они  убедились,
что не будут никем услышаны и что могут  довериться  друг  другу.  Затем
Монтиньи сказал тихо, что разделяет скорбь короля. Сигонь вполголоса дал
понять, как глубоко он чтил королеву Елизавету. Генрих поднял веки.  Без
всякого ответа он окинул обоих отчужденным взглядом.
   Они испугались. Король, который обычно держал себя со всеми как  рав-
ный и только что так и говорил с ними, вдруг проявил суровую  неприступ-
ность. Встретив холодное презрение, они поспешили удалиться. Они полага-
ли, что величавая обособленность проистекает лишь от  его  сана,  не  от
природы. Неужто он поддерживал тайные сношения с особой, которой нет бо-
лее и которая уж никогда не прибудет сюда? Они долго не могли опомниться
от своего открытия, однако остереглись о нем упоминать. Двор, без сомне-
ния, не простил бы им, что они случайно обнаружили нечто новое в госуда-
ре, который всегда был у всех на глазах, и потому  все  полагали:  сверх
того, что они видят, нет ничего.
   Тем же самым дворянам стало не по себе, когда король спустя  три  дня
приказал явиться к нему в сад. Каждый из них был в тревоге, не  числится
ли за ним какой-нибудь провинности в прошлом. Монтиньи в свое время ока-
зался ближайшим свидетелем одного из покушений на короля, ибо он как раз
в эту минуту целовал ему колено. Сигонь, автор аллегорических  пьес,  на
высокопарном языке богов и героев при  всяком  удобном  случае  воздавал
хвалу великому государю. Зато его повседневная речь отнюдь не отличалась
торжественностью, а частенько задевала  герцогиню  де  Бофор.  Оба  были
обычные и привычные царедворцы, таких у Генриха всегда найдется  тринад-
цать на дюжину, если считать без разбора. Именно потому  он  призвал  их
сегодня к себе, в свою зеленеющую залу под лиственным  сводом;  из  окон
Лувра сюда нельзя заглянуть. Своим друзьям и старым соратникам он не до-
верил бы того, что сказал этим двоим.
   - Вы счастливее меня. Я хотел бы умереть!
   Они склонили головы и спины. Он зашагал еще быстрее и сказал: если бы
он только мог, он переменил бы звание и ремесло. Он стремился бы к уеди-
нению и обрел бы наконец истинный покой души.
   - Отшельник ни в чем не терпит недостатка. Манна падает сверху, ворон
приносит с небес хлеб.
   Он сопровождал свое признание страстными вздохами, затем сжал губы  и
разомкнул их, лишь когда самообладание вернулось к нему. Тогда  он  про-
должал:
   - Но такая жизнь не для монархов, они родятся не для себя, а для сво-
их государств и для народов, над которыми они поставлены.
   Для слушателей короля речь его была неожиданностью; они  считали  его
во всем, что ему пришлось пережить, человеком забывчивым и называли веч-
ным весельчаком. Печаль была скрыта в глубине его души,  ибо  услышанные
здесь слова он хоть и произносил много раз, но отнюдь не  перед  чужими.
Впрочем, он тут же пожалел, что показал себя печальным и благородным пе-
ред господами Монтиньи и Сигонем, а потому он поспешил еще кое-что доба-
вить, дабы заключение было созвучно остальному и они без ущерба могли бы
разглашать его слова.
   - У монархов на житейском море нет иной  пристани,  кроме  могилы,  и
умирать им суждено в самый разгар трудов.
   Оба особенно постарались запомнить последние слова и немедля переска-
зали речи короля, ибо сами были поражены таким доверием и никак не могли
молчать. Но слова о смерти в разгар трудов они впоследствии, когда  дой-
дет до того, истолкуют как пророчество.  Король  был  поистине  исполнен
гордыни. Он кончает жизнь так, как сам желал.
   Генрих скорбел о Елизавете лишь до этого часа, но не дольше.


   НОВЫЙ ВЕК

   Первым его делом, когда он узнал о ее кончине, было  приказание  Рони
готовиться к путешествию в Англию. Дружеского расположения от  преемника
покойной королевы ждать не приходится, а еще меньше такой же, как у нее,
твердости и постоянной бдительности в отношении общего врага. Печаль ко-
роля сменяется неудовольствием, которое усиливается по  мере  того,  как
Яков Первый обнаруживает свои слабости. Спустя полтора  месяца  его  уже
узнали, и тут Рони пора было пускаться в путь. В то утро,  когда  Генрих
ожидал к себе министра, королева Мария Медичи опередила его. Она намере-
валась воспрепятствовать тому, чтобы Рони получил  окончательный  наказ.
Ее поведение было недвусмысленно, она явилась к своему супругу как  кре-
дитор, каким была с самого начала и осталась навсегда.
   Генрих не дал ей слова вымолвить. Он  был  подготовлен  к  ее  вмеша-
тельству. Хорошо, что удалось отсрочить его. Дело было без всякого  шума
слажено между ним и Рони. Однако послу приходилось выбирать себе  свиту,
немало дворян хотели сопровождать его и охотно совершили бы  путешествие
за счет казны. Мария была осведомлена давно,  но  молчала.  Она  выбрала
последний решающий день, чтобы вмешаться. Генрих тотчас же взял со стола
первые попавшиеся бумаги и принялся с жаром объяснять ей внутренние дела
королевства. Но по ее лицу было видно, что уловки его ни к чему. Она ни-
когда не старалась вникнуть в дела королевства, может быть, была  недос-
таточно умна - вероятно, и по этой причине. А главное, она считала  вла-
дычество короля непрочным и нечестивым, пока он не подчинится  папе,  не
заключит союз с Испанией и не призовет обратно орден иезуитов.
   Заметив, что она не слушает, а только ждет случая заговорить о своем,
он внезапно пожелал увидеть дофина. Кормилица вскоре  внесла  дитя,  ему
было уже от роду полтора года. Генрих взял его из рук кормилицы и  опус-
тился с ним на пол. На полу, на одном уровне с личиком ребенка, он  уст-
ремил на него особенно пристальный взгляд: почему, не могли  бы  сказать
ни кормилица, ни королева.
   Однако они не прерывали молчания. Генрих думал: "Этот увидит все сто-
летие". Больше он не думал ничего.
   - Бурсье, - обратился он к кормилице. -  Дофин,  когда  родился,  был
очень слаб. После королевы он обязан жизнью вам, ибо  вы  своими  губами
вдували ему в рот вино, когда он уже начал синеть.
   - Сир! - ответила кормилица. - Будь это другой ребенок, я сделала  бы
то же по своему почину. Но тут я отважилась на это, когда вы мне  прика-
зали.
   Она обратилась к королеве:
   - Наш государь, - сказала она, - весь дрожал, пока не увидел, что это
в самом деле дофин. Разочарования он бы прямо не пережил. От счастья  он
обезумел, он впустил в комнату двести человек, я рассердилась, а он ска-
зал, что это дитя принадлежит всем, пусть всякий делит с  государем  его
радость.
   - Не болтайте попусту, кормилица, - отвечала королева.  В  ее  глазах
мелькнула тень испуга. Пол ребенка, безусловно, решил и ее судьбу.  Если
бы это оказалась девочка, тогда сын, которого в то же время родила  мар-
киза де Вернейль, без сомнения, занял бы место дофина.
   И Мария Медичи должна была бы уйти той же дорогой, какой явилась.
   Воспоминание о миновавшей опасности было мимолетно, и все  же  Генрих
его заметил: он обнял и поцеловал жену, что она приняла за должное.  Она
была из тех, кому превосходство не к лицу. Генрих стал подбрасывать  до-
фина. Мария смотрела на веселье обоих с таким видом,  как  будто  добром
это кончиться не могло. Действительно, случилось так, что  отец  слишком
высоко подбросил ребенка; и поймал его не он, а подоспела кормилица. Все
испугались, первой обрела дар речи Мария.
   - Вечно молоды, сир, - сказала она злобно. - Вечный весельчак, того и
гляди, убьет моего дофина. - При этом она подбоченилась и  стала  похожа
на торговку рыбой. Грозу, по-видимому, можно было отвести, лишь  отослав
кормилицу с ребенком.
   - К вашим услугам, мадам, - сказал он затем, раз это было неизбежно.
   Она не заставила себя просить. В качестве матери дофина она была уве-
рена в своем праве и безопасности, король  бессилен  против  нее.  Чтобы
указать ему верный путь, она не нуждалась в ночи и чувственном  дурмане.
Она при свете дня заявляла свою волю.
   - Вы не пошлете господина де Рони в Англию.
   - Дело решенное, изменить ничего нельзя, - отвечал Генрих. - Британс-
кое адмиральское судно уже готово выйти навстречу его послу.
   На что Мария холодно указала ему, что  собственное  его  положение  в
достаточной мере шатко и ему незачем искать дружбы слабейшего. Ей хорошо
известно, что король Яков долго не продержится. Она  повторила,  что  ей
это известно, чем задела Генриха за живое и заставила прислушаться.
   - Если Яков лишится престола, разве в вашей власти выбрать для Англии
лучшего короля? Нет. Зато в вашей власти выбрать папу  с  помощью  моего
дяди, великого герцога, который имеет обещание от Климента Восьмого, что
его преемником будет один из Медичи. Забудьте наконец  ваше  еретическое
прошлое. Подумайте о своей и моей пользе. Ваше королевство  нуждается  в
защите церкви, а еще больше ваша жизнь.
   Все это было не ново, всего менее дядя, который якобы поставляет пап.
Но что такое папа, будь он Медичи или нет? Он орудие Испании. Если  Ген-
рих подчинится, он изменит своему королевству и ни в какой мере не  спа-
сет свою жизнь.
   - Вы советуете мне призвать обратно иезуитов, чтобы они меня не  уби-
ли.
   Мария вознегодовала. Святые отцы, по ее словам, отличались  мягкосер-
дечием, жизнерадостностью,  обходительностью  и  скромностью,  чуждались
всяких козней. Ему надо узнать их поближе. Достаточно было бы одной  или
двух бесед с ними, чтобы он понял, где для него благо.
   Генрих попытался засмеяться и сказал, желая полюбовно закончить  раз-
говор:
   - Если они не убивают тиранов, значит, мне нечего их  бояться.  Пусть
остаются там, где были.
   Тем не менее оба они, и он и королева, знали, что нож  всегда  грозит
ему. Они не сказали этого. Чтобы он как следует понял ее, Мария упомяну-
ла еще о Бироне, о его смерти и о последствиях. Именно она в свое  время
требовала смерти изменника; это не помешало ей напомнить королю, как  он
с тех пор одинок. При его собственном дворе многие думают, что его муча-
ет раскаяние, отсюда и его болезнь в прошлом июле. Он потерял терпение и
покинул комнату, крикнув с порога:
   - Тухлые устрицы, вот от чего я заболел, вовсе не от раскаяния, - это
верно, как измена Бирона.
   Мария Медичи стояла неподвижной громадой, лицо без смысла, глаза  ту-
пые, тем удивительней было ее  властолюбивое  вмешательство  и  заключи-
тельный вывод:
   - Вы раскаетесь, если, наперекор моим советам, пошлете своего Рони  в
Англию.
   Он убежал; лишь очутившись у себя в саду, вздохнул он свободно. Здесь
он ждет своего верного слугу, ему не терпится услышать  разумное  слово.
Он хочет снабдить маркиза де Сюлли наставлениями перед поездкой  к  анг-
лийскому двору. Он хочет умолчать о том, что не рассчитывает ни на коро-
ля Якова, ни на его дружбу. Времена Елизаветы не возвратятся. Ему самому
надлежит врасти в это столетие. Если бы можно было при этом не  изменить
себе.
   Рони будет настаивать, чтоб он, после своего маршала Бирона,  покарал
и сокрушил другого старого соратника  -  Тюренна,  герцога  Бульонского.
Протестантский вельможа порочит короля перед всей  протестантской  Евро-
пой, по его словам, Генрих, в согласии с папой, готовит новую Варфоломе-
евскую ночь. Генрих вновь напомнит министру самые тяжкие свои  опасения:
как бы его собственные протестанты не заключили союз  с  Испанией.  Рони
ответит, что это невозможно. Он отвечал так уже не раз. Что такое  Испа-
ния? В Брюсселе в честь инфанты заживо похоронили одну женщину. С  теми,
кем гнушается весь мир, не станет вести переговоры даже Тюренн, -  кото-
рый, впрочем, заслуживает участи первого изменника.
   Генрих слово в слово предугадывает все, о чем он и Рони будут  сейчас
говорить; они друг друга  знают.  Оба  постоянно  обмениваются  мыслями,
пусть не всегда правильными и полновесными. Но, главное,  действуют  они
сообща - и в то время как протестанты с недоверием смотрят на своего ко-
роля, он вместе со своим начальником артиллерии готовит  оружие.  Зачем?
Чтобы спасти их. Свободу совести во всей Европе неизбежно придется защи-
щать оружием, иначе погибнет это королевство; оно может жить лишь в духе
и истине или не жить вовсе.
   От настойчивых мыслей и шаги стали быстрее. На полном ходу Генрих ос-
тановился. Что подразумевала королева под раскаянием, от которого ему не
уйти? Откуда у нее сведения о Якове и об опасности, грозящей ему?  Мария
Медичи не умна. В затаенных глубинах мысли  ее  супруг  присовокупил:  и
столь же непривлекательна. Тем  не  менее  его  тревожит  явное  несоот-
ветствие между ее ограниченным умом и теми намеками, которые она роняет.
Откуда это знание или затверженный урок? По чьей указке она  предостере-
гает его? В будущее заглядывает не она. Что должно случиться, лучше все-
го знает тот, кто сам намерен действовать.
   Надо бы отдать приказ вскрывать письма королевы. Задача нелегкая, раз
начальник почтовых сообщений на ее стороне. Варенн с не меньшим усердием
хлопочет о возвращении иезуитов. Допустим, что  этот  силится  загладить
свое предосудительное прошлое; ну, а Ассомпьер,  любопытствующий  попут-
чик! А все прочие, которые только и знают, что держат нос по ветру. Ген-
рих чует повсюду заговорщиков, не плахой и топором  избавиться  от  них,
ибо измена зарождается в мыслях, путем немого сговора. А быть может, они
уже бьются друг с другом  об  заклад,  как  он  умрет?  Естественной  ли
смертью, например, объевшись устрицами. Либо через божий кары, из  кото-
рых одна - раскаяние, а другая - нож.
   Королева говорила о "своем" дофине. Она помышляет о регентстве с рас-
четом на малолетнего и на покойника. "Я не думаю, чтобы она желала моего
исчезновения в ближайшем будущем, она только  подготовляет  почву.  Пока
что она предостерегает меня чистосердечно. Впрочем, она не  обладает  ни
коварным умом своей родственницы, ни большим числом фрейлин,  с  помощью
которых старая Екатерина держала в руках весь двор. Призрак старухи  Ме-
дичи, чьим пленником  я  был,  все-таки  бродит  здесь.  По  мне,  пусть
Луврский дворец будет борделем. Мне меньше нравится,  что  он  пороховая
бочка. А вот и мой начальник артиллерии!"
   Маркиз де Сюлли появился на крыльце перед разукрашенным фасадом дома,
сам горделивый и  великолепный.  Он  нарядился  ради  чрезвычайного  по-
сольства, которое собирался ему поручить его государь. Его походка выра-
жала несказанное досто