ны.
   - Видите, до чего дошло, а все потому, что вы слишком долго  терпели,
- вставил Генрих тоном человека, призывающего  другого  к  благоразумию.
'Но король был вне себя. Захлебываясь от ярости и запинаясь, пытался  он
что-то сказать:
   - Я ускользнул от его лап... мчался во весь опор... Но я там  оставил
моих маршалов, Жуайеза и Эпернона... - "Хороши маршалы в  двадцать  пять
лет, да и каким способом они стали ими?" - подумал Генрих.
   - Они поступят так, как сочтут нужным, чтобы избавить меня от Гиза...
Когда я вернусь, возможно, его уже не будет на свете.
   Тут незадачливый Валуа повял, что сказал лишнее - при кузене Наварре,
да еще при чужом человеке со слишком умными глазами: наверно, предатель!
"Где мой кинжал?" - этот вопрос можно было прямо прочесть на лице бедно-
го короля: таким оно стало черным и отталкивающим. Страх, жажда поскорее
убить, лишь бы убрать человека со своего пути, материнская кровь, долгое
воспитание в Лувре - все это, вместе взятое, превращает лицо последнего.
Валуа в какую-то звериную маску. Господину Мишелю де Монтеню хоть и ста-
новится не по себе при виде кинжала, но он испытывает глубокую жалость к
королю, ибо ничто не делает человека столь беззащитным,  как  затемнение
его разума. И хотя Монтень всего-навсего скромный дворянин, заседающий в
королевской палате, но тут сказывается его превосходство и над  королем,
ибо сам он никогда не теряет способности мыслить, даже во время сна. По-
этому он дерзнул сделать' шаг вперед и заговорить.
   - Сир! Никогда не следует нам поднимать руку на наших слуг,  покамест
мы гневаемся. Платон считает это одним из основных правил поведения. По-
этому и сказал однажды лакедемонянин Хариллилоту,  который  был  дерзок:
"Клянусь богами, не будь я взбешен, я бы тебя прикончил!"
   Господин Мишель де Монтень отлично знал, почему он привел именно этот
пример: он хотел напомнить королю о том, какое гигантское расстояние от-
деляет его от остальных людей, от любого человека - будь он простой дво-
рянин или герцог Гиз. Он всегда государь, а они - слуги, и они не  могут
оскорбить его, а он не может мстить. Если приведенный им пример и таил в
себе долю лести, то все же не противоречил истине и служил  умеренности;
потому-то философ и привел его. Впрочем, пример имел больший успех,  чем
гуманист мог желать. Король повернулся боком, прижался  лбом  к  высокой
спинке кресла, и по вздрагивающим плечам было видно, что он плачет.  Те-
перь он скорбел безмолвно, и в этой скорби чувствовалась не только боль,
но облегчение, покорность, примиренность. Потому-то к этим  двум  людям,
которые легко могли его убить, он и встал  спиной,  ибо  молча  проливал
слезы. Он уже не боялся никого.
   Когда король очнулся от своего внутреннего уединения, глаза его  были
красны, а лицо - как у тоскующего ребенка. - Знаешь, кузен Наварра, ведь
мы лет десять с тобой не видались!
   - С тех пор как я проскользнул у вас между  пальцев?  Неужели  десять
лет? - поспешно спросил Генрих; у него, как и у короля, лицо вдруг изме-
нилось - стало лицом невинной юности.
   - Десять лет прошли, как один день, - сказал кузен Валуа. - И  я  уже
не помню, чем они были заполнены. А у тебя?
   - Тяготами жизни? - последовал ответ с вопросительным повышением  го-
лоса. Тут Генрих покачал головой.
   Кузен Валуа взял его руку и многозначительно пожал, пробормотав впол-
голоса: - Все было ошибкой. Ты  понимаешь  меня?  Ошибкой,  ослеплением,
несчастной случайностью. - Так оправдывают  свою  неудавшуюся  жизнь,  и
когда настает подобная минута - это минута изумления.
   - Кузен Наварра! Неужели так должно было случиться? Вспомни об одном:
ведь ей, ей самой ни за что бы не додуматься до Варфоломеевской ночи!
   Генрих тоже с удивлением сказал, вспоминая прошлое: - Она же  понима-
ла, что Гизы могут стать опасными после Варфоломеевской  ночи.  Что  они
продадут королевство Испании; она мне это и предрекла. Но она  была  вы-
нуждена действовать вопреки своему более глубокому знанию. - "А  уж  это
поистине глупость", - добавил Генрих про себя. - Признаюсь тебе, -  шеп-
нул он на ухо кузену, - я ужасно ее ненавидел - и  за  свои  собственные
несчастья и за те огромные и нелепые препятствия, которые она  постоянно
ставила на пути к благополучию нашей страны.
   - А что она сделала из меня! - шептал кузен Валуа. - Я  так  презирал
ее за это!
   Тут оба внезапно смолкли, вдруг поняв, что говорят о мадам Екатерине,
как об умершей. А зло, сотворенное этой мниможивой, продолжало - незави-
симо от нее расти. Кузены снова стали перед фактом, что они противники и
настроены враждебно друг к другу. И сейчас же после дружеского  перешеп-
тывания они вернулись к упрекам.
   - Я. Наварра, не требую ничего, кроме твоего перехода в католичество,
тогда я смогу объявить тебя наследником престола.
   - Я же, Генрих Валуа, предложил  бы  тебе  заключить  союз,  если  бы
только был уверен в твоей стойкости.
   - А ты, - что дает тебе твою непоколебимую стойкость, Генрих Наварра?
Ведь не вера же твоя. Тогда что, хотел бы я знать? - Так допытывался Ва-
луа, поглощенный лишь заботой о том, как бы обрести ее, эту твердость, и
идти в жизни прямым путем.
   - Сир! - заговорил Генрих уже другим тоном. - Я  буду  настаивать  на
том, чтобы вам оказывали должное повиновение; я буду бороться со  всеми,
кто замышляет зло против вас; чтобы исполнять ваши приказания,  я  готов
отдать всего себя и все, чем я владею. Единственное, к чему я стремлюсь,
- это спасение престола. Ведь после вас, сир, я, стою к нему ближе всех.
   Таким языком говорит только правда. И когда  Генрих  затем  преклонил
колено, король его не остановил, и было ясно, что это уже не пустая  це-
ремония. Он поднялся, только когда встал и король.  Генрих  предчувство-
вал, что сейчас прозвучат знаменательные слова; их он  должен  выслушать
стоя. Король же сказал, словно перед большим собранием:
   - Сегодня я объявляю короля Наваррского моим единственным и  законным
наследником.
   Валуа вдруг схватился за грудь и, покачнувшись, отступил на шаг. Ведь
он назначил протестанта наследником католического королевства! Он бросил
вызов Лиге, и теперь ее ненависть к нему может толкнуть ее на  убийство.
Это был самый смелый поступок в его жизни.
   Затем он обратился к мэру города Бордо и предложил хорошенько  запом-
нить только что сказанное - на тот случай, если  с  ним  самим  случится
несчастье до того, как он повторит свое решение в  присутствии  двора  и
парламента,
   Господин Мишель де Монтень ответил: - Да, обещаю, - и на этот раз  не
цитировал древних авторов. Он совсем позабыл об  них  после  всего,  что
открылось ему в этот час, проведенный с королем и  наследником.  Вернее,
он уже обладал этим знанием, но оно получило  такое  подтверждение,  что
стало для него как бы новым.


   ИСКУШЕНИЕ

   Однажды, несколько дней спустя, уже в Париже, король сидел у  камина,
задумчиво глядя на огонь, и, казалось, даже не слышал, о чем вокруг него
говорят придворные. Его любимцы - Жуайез и Эперноя - отсутствовали. Пока
король путешествовал, они, вместо того чтобы убить  Гиза,  стакнулись  с
ним. В комнате находился толстяк Майенн, брат герцога  Гиза,  получивший
титул герцога дю Мэна. С самого утра король набирался храбрости, чтобы в
присутствии одного из лотарингцев повторить во всеуслышание  свое  реше-
ние, принятое и объявленное им в Бордо. Истекал последний срок:  пройдет
еще час, и собственные гонцы Гиза, может быть, уже успеют  сообщить  ему
эту весть. Находившиеся в комнате дворяне говорили о брате  короля,  они
обсуждали его болезнь, и его  странную  смерть  -  они  наблюдают  такую
смерть уже в третий раз, и она постигла не, только его, но  и  двух  его
старших братьев. Придворные позволяли себе говорить об этом, хотя  можно
было предположить, что и самого короля ждет такой же конец. Но для одних
короля уже не существовало, хотя он был здесь и присутствовал  собствен-
ной особой; другие народно вели этот разговор, чтобы  выслужиться  перед
герцогом дю Мэном. Вдруг король отвернулся от огня. Он  сделал  один  из
своих мальчишеских жестов - от страха; и с беспечностью, которая  должна
была послужить ему извинением, проговорил: - Вы занимаетесь покойниками.
   Он испытующе обвел взглядом придворных, обойдя  лишь  толстяка,  хотя
его брюхо особенно лезло в глаза. - Я же занят живыми. Сегодня я  объяв-
ляю короля Наваррского моим  единственным  и  законным  наследником.  Он
весьма способный правитель, которого я искренне... - Все это он  сказал,
не переводя дыхания, без пауз, чтобы опаснейшая фраза насчет  наследники
как можно меньше выделялась, а может быть, даже и вовсе не дошла  бы  до
слуха присутствующих. Однако случилось по-другому. Начался ропот.  Обтя-
нутое шелком брюхо надвинулось на короля. А король лопотал еще  торопли-
вее:
   - Я всегда его искренне любил и знаю, что он мне друг. Он легко увле-
кается, любит крепкую шутку, но по природе толков. Я убедился, что мы  с
ним близки по характеру и можем поладить друг с другом.
   - Да ведь он протестант! - заорал в ответ Майенн.
   - Я ухожу к себе в кабинет,  -  заявил  король,  вставая.  Придворные
расступились. Дверь, в которую он вышел, осталась открытой,  они  видели
его удалявшуюся спину. И тут Майенн раскричался: - Назначить наследником
гугенота, это тебе даром не пройдет, Валуа! Самому уж и терять нечего, а
еще престолы раздает!
   Король все слышал, пока медленно плелся через соседнюю комнату, чтобы
его бегство не было слишком явным. А они  именно  потому  и  не  закрыли
дверь. Иные даже высунули головы, чтобы увидеть раньше других, не затеял
ли он что-нибудь опасное. Наиболее пугливые бросились за ним  следом.  А
Майенн бушевал: - Нет, пусть вмешается папа! Мы заставим отлучить  Валуа
от церкви, - визжал он фистулой. И тут же визжал обратное: - Выбреем ему
тонзуру и заточим в монастырь!
   Они отвесили толстяку более низкий поклон, чем обычно, и назвали  его
"князем веры" - титул, который Майенн  себе  присвоил,  чтобы  в  глазах
простонародья и почтенных горожан иметь хоть какое-то преимущество перед
своим братом Гизом. Пока они не победили, господа лотарингцы все же дер-
жались друг друга. А потом каждый надеялся отнять у остальных плоды  по-
беды. Майенн посоветовался не со своим братом, которого, впрочем,  и  не
было в городе, а со своей сестрой, герцогиней де Монпансье, и Лига вско-
ре выслала народ на улицы. Там он подвергся  обработке  ораторов,  читал
плакаты, и сам, взбудораженный всем услышанным, записывал  взволновавшие
его впечатления на стенах домов. Валуа проиграл бесповоротно, что бы  он
теперь ни сделал. Если он не обратится за помощью к Наварре, он погиб. А
если примет помощь, - и подавно: тогда мы заявим, что  он  сам  гугенот.
Пусть идет в монахи, ничем другим он никогда и не был. Вот что они писа-
ли на стенах и орали друг другу в разинутые рты.
   В то время как происходили вышеописанные события, герцог Гиз  был  на
охоте. Он нарочно уехал из города. На обратном пути до него дошли первые
вести, но он не мог прискакать столь быстро, чтобы помешать сестре  про-
износить пламенные речи с балкона ее дворца и поджигать студентов. Когда
он, наконец, прибыл, она только что закончила одно из своих яростных вы-
ступлений и уже перешла к следующему. На этот раз  она  выступала  перед
королем Франции.
   Герцогиня де Монпансье, рослая, статная, явилась в Лувр в своем порт-
шезе с таким видом, словно ее царствование уже началось. Дворцовая охра-
на разбежалась - до того страшен был вид герцогини:  волосы  свисали  на
деспотический нос, жестокие глаза свирепо сверкали, в руках она  сжимала
кнут, повсюду на ней сверкали драгоценные каменья, даже  на  кнуте.  Она
потребовала, чтобы вызвали короля, и так как его слуги  попрятались,  то
он, наконец, вышел один из своих покоев.
   - Мадам, я мог бы заточить вас в Бастилию. - Не дав ей опомниться, он
выхватил у нее кнут и швырнул в угол.
   - У меня еще есть ножницы, - завизжала фурия и показала  их.  Ножницы
были золотые и висели у нее на поясе. - У них особое назначение! -  зая-
вила она, меча на него кровожадные взгляды.
   Он знал, какое назначение - выстричь ему тонзуру. И сказал: - Госпожа
Лига еще более злая дама, чем вы, мадам. Но и ей не выстричь мне  тонзу-
ры.
   Она засмеялась полубезумным смехом: - Сир! Вы не способны  удовлетво-
рить ни одной женщины! Франция вам никогда не принадлежала, госпожа Лига
также, а я - тем - меньше. - Так как она при этом размахивала  ножницами
у него перед носом, он вдруг выхватил их; мгновение - и он уже держал  в
руке ее локон, который срезал с ее красивой головы  с  буйными  кудрями.
Охваченная ужасом, она вдруг умолкла, а король сказал: - Этот локон, ма-
дам, я оставлю себе на память о вашем посещении.
   - Откуда у вас такая смелость? - спросила герцогиня,  которая  начала
приходить в себя и уже ясно видела лицо короля. Несмотря на то,  что  он
стоял перед ней собственной особой, она до сих пор видела его лишь смут-
но, как во сне. - Что это на вас нашло? - спросила она.
   Король не ответил. Он пожал плечами и уже намеревался вернуться к се-
бе. Но так как все двери остались распахнутыми, он увидел, как через са-
мые отдаленные ворвался герцог Гиз. Королю стало не по себе;  однако  он
не побежал, а топнул ногой и, насколько мог мужественно и властно,  поз-
вал охрану. Уже со всех сторон к нему спешили люди, появился, наконец, и
маршал Жуайез. Что до Гиза, то он вошел, совсем запыхавшись, и  принялся
заверять короля в своей преданности. Он-де бросил на простонародье своих
солдат, дерзко заявил Гиз. Выставил себя преданнейшим слугой. Но  король
перебил его:
   - Что это сколько бочек подвозят по реке? Или народ будут каждый день
поить, как сегодня? Ведь из пустых бочек очень легко построить  баррика-
ды! - В тоне Валуа была угроза, куда девалась его обычная слабость. Боч-
ки, разумеется, годились для баррикад, Гиз отлично знал это, но при виде
Валуа минута показалась ему самой  неподходящей.  Конечно,  герцог  умел
владеть собою лучше, чем его сестра, и был умнее кардинала  Лотарингско-
го, который, в качестве "князя церкви", притязал на право выстричь коро-
лю тонзуру. Сестру же, которая, услышав о бочках, снова начала  размахи-
вать ножницами, герцог гневно остановил. Впрочем, эти угрожающие  движе-
ния, которые она повторяла слишком усердно, становились уже просто смеш-
ными, особенно при том, что король держался поистине величаво.
   - Мадам! - воскликнул герцог. - Ваше ревностное служение святой церк-
ви ослепляет вас. Мы - слуги короля, который пойдет войной на протестан-
тов: он уже повышает налоги, а это главное. Сейчас нам грозит  вторжение
немцев в наше королевство, гугеноты их опять призвали. - И добавил,  об-
ратившись к королю: - Сир! Я готов служить вам моим мечом и ручаюсь, что
все ваши враги будут уничтожены.
   Последние слова он особенно подчеркнул и многозначительно повторил: -
Все, все ваши враги, сир! - Этим Гиз как бы принуждал Валуа наконец  по-
нять, в чьей гибели он клянется. - И король Наваррский тоже... -  прого-
ворил он с расстановкой, следя за ненавистным лицом  короля,  чтобы  уз-
нать, какое впечатление это на него произведет. У короля что-то вспыхну-
ло в глазах, а губы плотно сжались. Тут Гиз понял. Он  поклонился,  взял
сестру за руку и повел из комнаты. - Нечего разыгрывать фурию! -  злобно
прошипел он ей в затылок,
   Генрих Валуа задумчиво смотрел им вслед. "Генрих Гиз, как я  когда-то
ждал тебя! Я - твой пленник, и сейчас ты входишь ко мне с кнутом  в  ру-
ках. Признаюсь, довольно мучительное испытание, но я все это уже преодо-
лел. Берегись меня, Генрих Гиз! У меня есть друг!" Он посмотрел в  спину
уходящему врагу и стал с восхищением думать о своем друге, -  почти  так
же грезила бы женщина: "Наварра, достаточно ли стойко я  выступил?  Была
ли у меня твоя стойкость?"
   Он все еще видел спину удалявшегося врага.
   Несчастный король вдруг почувствовал, что снова берет верх его  обыч-
ная природа, после того как он столь долго старался уподобиться другу. -
Жуайез! - прошипел он. - Избавь меня от того  вон  человека!  -  Молодой
маршал побледнел и молча отвернулся к стене. У короля пока еще  не  было
доказательств, что этот фаворит изменил ему; теперь открылась  полуизме-
на, а она гнуснее полной. Король вышел и, дойдя до своей комнаты,  пова-
лился без сил; он устал от разнообразных и бурных чувств - слишком  бур-
ных для его натуры и для вечерних часов.
   Когда жители города узнали о болезни тирана, все решили: он все равно
что умер - и плясали на улицах от радости. Значит, скоро конец  кометам,
чуме и прочим бедствиям, в которых всегда  винят  плохого  правителя,  а
главное - поборам. Простонародью и почтенным горожанам приходилось  пла-
тить чудовищные суммы, чтобы священная Лига раз и навсегда могла  покон-
чить с гугенотами. Непопулярность, связанную с военными  расходами,  она
предоставляла Валуа. Бедняга защищался изо всех сил. Во-первых, он снова
вступил в переговоры с Наваррой относительно его перехода в  католичест-
во, после чего они вместе разделались бы с этой фурией Лигой.  При  этом
кой-какой урон потерпел бы и Наварра, и единственным государем  в  своем
королевстве наконец сделался бы король.
   Валуа в глубине души никак не мог постичь, почему его друг не  желает
оказать ему этой маленькой' любезности и переменить свою веру. Когда ему
чегонибудь страстно хотелось, от него ускользало, чего это может  стоить
другому, в данном случае - Генриху, который утратил бы уважение к самому
себе и доверие преданных сторонников. А человеку, изменившему своей пар-
тии, враждебная, к которой он переметнется, все равно не поверит и  слу-
жить не станет; да и сам Валуа стал бы вскоре относиться к нему с  през-
рением. Ведь уже сейчас король предлагает ему за его переход главным об-
разом деньги, в чем нет ничего необычного, ибо убеждения тоже имеют свою
цену. Не продается только добродетель, основа которой - знание. Она-то и
перевесила на заседании Совета в Нераке. - Если  мы  вооружимся,  король
будет с нами считаться, а если будет считаться, то и призовет нас. В со-
юзе же с ним мы снесем головы нашим врагам.
   - Я согласен! - воскликнул Генрих.
   В последний раз послал Валуа к нему своего второго фаворита Эпернона,
от которого еще ожидал услуг и даже любви. В те времена Жуайез для  него
- уже ничто, а ведь он когда-то называл его своим сыном,  дал  ему  гер-
цогство и сестру королевы в придачу. Есть слабые люди, которые не цепля-
ются за тех, кто от них уходит: напротив, они отстраняются сами,  быстро
и неудержимо. И если бы изменник даже захотел, он уже не смог бы  загла-
дить свой проступок. Его уже принесли в жертву, а он еще ничего  не  по-
дозревает. Жуайез по-прежнему блестящ, весел,  полон  гордости  за  свою
превосходную армию, которая растет с каждым днем, и в ней больше знатных
имен, прославленных гербов, дорогих лошадей и кольчуг из чистого  сереб-
ра, чем в каком-либо королевском войске; и вести ее должен двадцатипяти-
летний молодой человек, избранник счастья.
   Король улыбается ему, а сам думает: "Важничай, пока  еще  не  поздно.
Наварра сильнее вас. Я знаю это из первых рук, ибо его дорогая супруга -
моя родная сестра и она охотно выдала мне его тайны. Она хочет, чтобы  я
помог ей деньгами и людьми против ее возлюбленного повелителя,  которого
она ненавидит, - только я могу понять такую ненависть. У нас в жилах те-
чет одна кровь. Я поступлю правильно, если не буду давать Наварре  пере-
дохнуть, но и Лиге тоже. Буду по очереди  посылать  свои  войска  против
обоих, и даже с теми же маршалами: то  Матиньона,  то  Майенна.  Охотнее
всего я бы послал Гиза, чтобы Наварра его разбил; к сожалению,  Гиз  хи-
тер. Он предпочтет прогнать немцев, черт бы его побрал!  Но  по  крайней
мере до Наварры он не доберется: я не желаю, чтобы с моим другом  Навар-
рой случилась беда