дставляла себе, как он садится на коня, меж тем как Варенн
прибавил к ее письму еще несколько слов: спешить  особенно  ни  к  чему.
Ведь он играл в карты, пока герцогиня ела подозрительные кушанья. Он бу-
дет наказан тем суровее, чем раньше королю станут известны  все  обстоя-
тельства. Кто не знает его: после того как она будет спасена,  он  прос-
тит. Пожалуй, он простит и в самом худшем случае, ибо будет слишком опе-
чален, чтобы быть строгим. Так или иначе, а гонец все-таки скакал по до-
роге, время подошло к четырем часам, и Габриель извивалась в муках.
   Насколько мог понять растерявшийся Варенн, такое состояние бывает пе-
ред родами. Он по собственному почину побежал за женщиной,  которая  три
раза принимала у герцогини; но внизу столкнулся с пажом Сабле, и побежал
тот. Гийом привел не только мадам Дюпюи, но  и  настоятельно  потребовал
господина Ла Ривьера. Юный Гийом так  понял  господина  де  Варенна,  по
крайней мере такой довод намеревался он  выставить  в  свое  оправдание.
Впрочем, врача не было дома, он явился к больной  только  через  час,  в
пять часов. До тех пор мадам Дюпюи прямо голову теряла, ничего подобного
она никогда не видела.
   Приступ прошел, как и первый, только был тяжелее. После неистовых су-
дорог наступило оцепенение, сопровождаемое удушьем, от чего лицо  непос-
тижимо изменилось. Прежде при исполнении своих обязанностей мадам  Дюпюи
знавала лишь прелестную Габриель, а не эту посиневшую искаженную маску с
вращающимися во всех направлениях глазами, - и теперь не вынесла  такого
зрелища, повернулась лицом к стене. При больной остался один Варенн,  во
время этого приступа, как и следующего,  он  держал  герцогиню  в  своих
объятиях.
   Он бормотал про себя: "Вот наконец-то возвращается дыхание. Оно выры-
вается с шумом, естественно, ему мешают пары яда. Все вполне нормально",
- последнее говорилось для собственного успокоения. В конце  концов  все
умирают, тут ни при чем колдовство, даже необычного тут ничего нет,  го-
ворил господин де Варенн, который успел побывать всем, чем угодно,  а  в
настоящее время был  управляющим  почтовыми  сообщениями,  губернатором,
умел ладить с иезуитами, как с любой опасной силой. Почему бы ему не по-
ладить и со смертью. Пока что со смертью других,  своя  собственная  ему
еще отнюдь не улыбалась, своя собственная, если так уж необходимо  поду-
мать о ней, была чрезвычайно далеко, в образе сказочного траурного  кор-
тежа, который все не двигался с места.
   С присущим ему трезвым взглядом на жизнь он относился  к  несчастной,
которую в самые ужасные для нее минуты держал в объятиях, как к  сущест-
ву, вследствие несчастья обратившемуся в ничто. Он считал бы своим  дол-
гом покинуть ее, как сделали все остальные. К сожалению, за этой грозной
смертью стоял не менее грозный король, который еще ничего о ней не знал.
Опаснее всего для Варенна было бы, если бы король узнал о смерти Габрие-
ли помимо него, от людей, которые вину за нее возложили бы на Варенна. А
потому он уже подумывал - не послать ли ему вслед за первым гонцом  вто-
рого: поздно, сир, не стоит беспокоиться.
   Вообще же он вполне  по-человечески  обращался  с  отребьем,  которое
больше нечего принимать в расчет. Приходя в себя после каждого из  прис-
тупов, отребье на время снова становилось женщиной, которая с удивлением
озиралась по сторонам. То, что она говорила, было маловразумительно, так
как она искусала себе язык. Варенн тем не менее все понимал; он  поддер-
живал ее, когда она писала королю, всякий раз это был новый крик о помо-
щи. Он обещал доставлять ее послания, но ни второе, ни третье так  и  не
достигли назначения. В пять часов появился господин  Ла  Ривьер,  первый
врач короля.
   Теперь изменился и внешний вид больной, и все  положение:  Ла  Ривьер
обильно пустил ей кровь, сделал промывание соленой водой. Между тем  ма-
дам Дюпюи по его приказу приготовила теплую ванну, и они вдвоем посадили
в нее герцогиню. Подобного рода меры обычно применяются против  отравле-
ний, поэтому они испугали господина де Варенна, которому малейшее подоз-
рение грозило бедой. Но тут, в противовес этому страху,  возникла  новая
возможность: герцогиня не умрет. Врач спасет ее. И так как она могла ос-
таться в живых, Варенн стал проявлять неистовое рвение. Он пробовал  ру-
кой, достаточно ли тепла ванна, не смущаясь обнаженной красотой,  наобо-
рот, он громко восторгался ею. Король будет очарован. Прелестью она пре-
восходит самое себя, хотя, казалось бы, это невозможно. И тут же  шепнул
на ухо господину Ла Ривьеру, что, по его мнению, яд уже вышел из ее  те-
ла.
   Врач ничего не ответил. Он вслушивался в то, что говорила больная,  -
не ради самих слов: она высчитывала часы, когда ее  посланные  достигнут
короля, первый перед вечером, а второй и третий встретятся с ним,  когда
он будет уже на пути к ней, нынче же в ночь. Конечно, и слова были инте-
ресны врачу, а больше звук речи, прерывистый и несвязный. Он  следил  за
изменениями лица, уже не одутловатого, а осунувшегося и совершенно бело-
го. В воде он ощупал ее живот. Вдруг он приказал  господину  де  Варенну
оставить его наедине с герцогиней. Жидкость, вытекавшая из ее тела,  ок-
рашивала воду в темный цвет. Однако это была не кровь.
   Тогда врач вместе с мадам Дюпюи отнес больную обратно в постель, что-
бы дожидаться того, в чем он теперь был совершенно уверен. Тем не  менее
он не переставал ухаживать за ней и заботливо следить,  чтобы  жизнь  не
пресеклась до тех пор, пока она не окончится сама собой. По его  разуме-
нию, это продлится еще много часов, ибо больная оборонялась против смер-
ти с необычайной силой: силу давала ей мысль о ее повелителе, о том, как
он скачет верхом, торопясь к ней.
   Когда начался новый приступ, Ла Ривьер схватил край простыни, засунул
его больной между зубами и прижал язык к небу. Он сделал это своевремен-
но, иначе в такой страшной судороге она откусила бы себе язык. Точно так
же он в нужную минуту перед началом рвоты велел мадам Дюпюи  подать  со-
суд. Сам он в это время щупал пульс, который невероятно частил от напря-
жения, и сосчитать удары не было возможности - впервые  врач  стал  опа-
саться слишком скорого прекращения жизни. Он продолжал давать  указания,
имея в виду не смерть, а жизнь. Господина де Варенна он послал за  моло-
ком. При чем тут молоко, спросил Варенн.
   - Ступайте! Нам нужна вода, смешанная с молоком!
   Господин де Варенн покинул комнату и воспользовался случаем  осущест-
вить свое намерение. Он написал королю: "Сир! Умоляю вас,  не  приезжай-
те".
   Он задумался. "Вы увидели бы ужасное зрелище, - приписал он.  -  Сир.
Госпожа герцогиня навсегда отвратила бы вас от  себя,  если  ей  суждено
вернуться к жизни".
   Здесь он встал. Из-за другого слова, которое ему предстояло написать,
сомнения вновь одолели его. "Врач ухаживает за герцогиней как за челове-
ком, которому суждено жить. У него непреклонный и  решительный  вид,  за
показной, бесцельной работой нельзя так держать  себя,  как  держит  он.
Что, если и в самом деле выйдет по-иному и слово, которое  мне  остается
прибавить, окажется ложью? Все равно мое будущее так мрачно,  что  худее
оно быть не может. Рискну, ибо выбора у меня нет".  Варенн  написал,  не
присаживаясь:
   "Бесполезно спешить, сир. Герцогиня умерла". И послал самого быстрого
гонца.
   Мадам Дюпюи вышла на минуту, чтобы поплакать.
   - Все кончено? - жадно спросил Варенн.
   В комнате оставался врач и она, та, кого когда-то  звали:  прелестная
Габриель. Он говорил с ней так, словно она и сейчас была прежней. Он го-
ворил, что ее легкое недомогание связано с ребенком, после разрешения от
бремени она выздоровеет. Она чуть шевельнула головой на подушке  в  знак
отрицания, и его наблюдательный взгляд прочел в  ее  глазах  равнодушие,
словно она не узнала его. А ведь она всегда была к нему расположена, до-
веряла ему и, когда король заболел, позвала его, прежде чем позвать  хи-
рурга. На вопрос, хорошо ли она себя чувствует, она только ответила, что
апельсин показался ей горьким. Потом стала жаловаться, что у  нее  болит
голова, что она понять не может, где же король.
   - Усните, - посоветовал он, и она послушалась. А он стоял и наблюдал,
как ее воля препятствовала ей крепко уснуть, вопреки ее потребности  за-
быться. Тогда он постарался принять все известные ему меры, чтобы  отда-
лить следующие приступы. Через короткие промежутки он давал больной воду
с молоком, после чего почки стали в большем количестве  выделять  черную
жидкость. Мадам Дюпюи усердно помогала ему, ибо видела,  какое  действие
оказывает лечение, и восхищалась врачом. Он же понял, пока  им  восхища-
лись, что старания его напрасны. Больная впадает в  зловещий  сон,  лицо
становится бессмысленным. Вот снова начинается возбуждение, дыхание  де-
лается прерывистым. Она открывает глаза, видны расширенные зрачки.  Врач
попытался пресечь припадок, он снова пустил кровь. Тщетно.
   Когда те же муки повторились еще дважды, истощилась  выносливость  не
больной, а сиделки. Врач разрешил ей отдохнуть.
   - Сейчас уже восемь часов.
   Женщина ужаснулась.
   - Она уже четыре часа терпит такие схватки, другая  умерла  бы  после
первого приступа. Ребенка нельзя вынуть. А нет ли у нее там  внутри  еще
чего-нибудь, кроме ребенка? - тихо спросила женщина и перекрестилась.
   Врач остался на ночь совсем один с умирающей. Он стоял подле  кровати
и наблюдал. Истощив ее, припадки истощились сами. Это, если угодно, уми-
рающая. А что иное представляем собой мы все, пока мы  живы?  Она  будет
жить еще завтра. Завтра пятница, святая пятница перед пасхой,  страстная
пятница; ее она переживет, это почти несомненно, а в  большем  никто  не
может быть уверен.
   "Мне следовало бы расширить шейку, чтобы извлечь ребенка. Ребенок все
равно не жил бы, зато мать могла быть спасена. Ее воля преодолевает низ-
менную природу. После таких сверхчеловеческих усилий она  в  полузабытьи
говорит о своем повелителе, она наконец настигла его, она лепечет в упо-
ении... Я не смею  слушать  это.  Я  должен  действовать!  Врач,  спасай
жизнь!"
   "А что, если мое вмешательство оборвет ее? Роды ни в  какой  мере  не
прекратят действие отравления. С ядом она могла бы бороться дольше,  без
насильственного вмешательства, которое я не могу сделать безболезненным.
Природа, даруй ей получасовое бесчувствие, и я помогу твоей  целительной
работе. Нет, это невозможно, она все равно погибла бы в  жестоких  муках
от внутреннего кровоизлияния; а если бы мне удалось воспрепятствовать  и
этому, так или иначе при следующем приступе удушья не пройдет и двадцати
секунд, как кровь зальет мозг. И больная моя умрет от паралича".
   Врач тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками. Блаженный  лепет,
который он слушал, не смея от него уйти, еще усиливал его смятение. "Как
бы я ни поступил, я всегда окажусь виновным перед природой, которая была
бы милосердна, будь я в силах помочь ей, и виновным  перед  людьми,  они
лишь ждут, как бы погубить меня".
   Со стыдом и внутренним возмущением сознался он себе,  что  испытывает
страх перед людьми. Его ненавидят как друга и любимца герцогини  де  Бо-
фор. Тем скорее будут утверждать, что он убил ее. Он не протестант и  не
католик, медицину изучал у мавров, долго жил в Испании. Но особенно нав-
лек он на себя подозрение в ереси тем, что по приказу  короля  возвращал
рассудок одержимым - такие случаи бывали совсем недавно - и при этом ос-
меливался говорить, будто они не одержимы. Врач понял, - и сам  отчаялся
в себе, - что искусственных родов он испугался не только для больной, но
и для самого себя. У меня нет уверенности, что и  я  переживу  страстную
пятницу.
   Это признание он сделал вслух, и тотчас на постели затих неясный  ше-
пот. В комнате было совсем темно, он зажег свечи, и свет упал на  преоб-
раженное лицо. Живая женщина лежит здесь вместо той, что  обречена  уме-
реть. Щеки округлились и стали бело-розовыми, а дыхание ровным.  Поисти-
не, милосердная природа совершила здесь чудо. У Ла Ривьера голова  пошла
кругом от безрассудной радости, он поспешил распахнуть  окно.  И  тотчас
снизу раздалось пение, голос был звонкий и молодой:
   - "Прелестной Габриели". - Песню эту пел Гийом.
   Габриель открыла глаза, и в глазах ее был живой блеск. Габриель  чуть
приподняла голову с подушки, она услыхала и улыбнулась.
   - "Вселенная - тебе", - донеслось до ее смертного одра,  и  сама  она
шевельнула губами.
   Затмился день тоскою -
   Задую, как свечу,
   Но всходишь ты звездою
   И снова жить хочу.
   - Я иду, - сказала Габриель, звук голоса был ясный и нежный. -  Люби-
мый, я иду. Я здесь уже, мой высокий повелитель.
   Голова ее запрокинулась, она упала на подушки, но все же услышала еще
раз жестокое прощание.
   Жестокое прощанье!
   Безмерность мук!
   Умри в груди страданье
   И сердца стук!
   Конец песни, она услышала его.


   КОРНИ МОЕГО СЕРДЦА

   Генрих получает первое ее письмо, из трех  ее  последних  писем  лишь
первое достигло его. Она хочет приехать к нему и настойчиво  просит  его
дозволения, читает он. Дальше она пишет, что умирает - как же она  может
ехать? Она надеется, что он успеет на ней жениться ради детей. Разве  ей
так худо? Приписка Варенна противоречит ее страхам: "Спешить нечего",  -
говорит Варенн, который ответствен за нее.
   - Господин де Пюиперу, - спрашивает Генрих гонца. - Кто послал вас?
   Дворянин отвечает: сама госпожа герцогиня, и она выбрала именно его.
   - А она была в сознании?
   - В полном сознании.
   - А жизни ее грозила опасность?
   - Этого заметно не было, - гласит ответ. - Однако прошел слух, что  с
ней был обморок.
   Генрих размышляет: "После третьего ребенка она стала подвержена обмо-
рокам. В Монсо я сам присутствовал при том, как она лишилась чувств - из
ревности к Медичи и к ее портрету. То же самое и теперь. Она боится, как
бы в ее отсутствие я не переменил решения. Я успокою ее. Но венчания  на
скорую руку я не желаю. Она не умрет, как может она уйти от меня!"
   Он тотчас же шлет гонца обратно с известием, что он едет и скоро  бу-
дет держать ее в своих объятиях. Такой верности, как моя,  еще  не  знал
мир, могла бы она прочесть вновь; но в пятницу,  в  ее  последний  день,
зрение ей изменило. Впрочем, его письма ей не передали.
   Он был в тревоге, даже в страхе, хотя и успокаивал себя.  Наконец  он
уснул, но пробудился от кошмара, лежал и прислушивался  к  воображаемому
стуку копыт. На заре воображаемый стук превратился в подлинный.  Генрих,
который спал не раздеваясь, бросился к дверям,  в  неясном  предутреннем
свете разобрал послание: рука была не ее. Писал один Варенн, он сообщил,
что болезнь противится врачу и подтачивает больную. Жизнь герцогини  об-
речена, красота ее уже начала разрушаться. "Сир! Не приезжайте, избавьте
себя от жестокого зрелища".
   Она умерла - там написано не было. В последний миг Варенн  дал  гонцу
другое, более осторожное письмо. Сам он в конце концов не решился прежде
времени объявить Габриель умершей. Он довел  ложную  весть  до  сведения
третьих лиц, а те уже с чистой совестью передадут ее королю.
   Генрих, похолодев от ужаса, садится на коня. Он мчится во весь  опор.
В четырех милях от Парижа он нагоняет Пюиперу, тот не слишком торопился.
Генрих не спрашивает почему. Он бранит гонца, не решается  допытываться,
оставляет его позади и мчится. У самой дороги стоит дом канцлера Бельев-
ра, оттуда навстречу королю выбегают маршал д'Орнано и господин де  Бас-
сомпьер. Генрих видит растерянные лица, сердце у  него  останавливается.
Они склоняют головы и говорят:
   - Сир! Герцогиня умерла.
   Генрих оцепенел. Неподвижной статуей сидел в седле, забыл, где  он  и
куда спешил. При виде короля, пораженного смятением и  ужасом,  господин
де Бельевр выступил вперед, он нарушил тишину, подтвердив весть, которую
сам считал правдой, и описал страшный вид того, что  называл  трупом;  а
между тем пока это была еще живая женщина - еще дышала, еще звала своего
повелителя.
   Наконец у Генриха хлынули слезы. Он спешился и,  отвернувшись,  долго
плакал. Потом он сказал, что хочет видеть герцогиню  де  Бофор.  На  что
канцлер с твердостью возразил: каждый его поступок  у  всех  на  виду  и
всесторонне обсуждается. Открытое проявление его горя навлечет  на  него
большую укоризну. Он рискует оскорбить религиозные чувства своих поддан-
ных в самый канун пасхи.
   Генрих был не в силах спорить: он еле держался на ногах.
   Подъехал экипаж канцлера. Генрих позволил увезти себя в  ближнее  аб-
батство. Полный беспредельной скорби, бросается он на постель  какого-то
монаха. В глубоком отчаянии и неуемных рыданиях проводит он день, ту са-
мую пятницу, когда Габриель еще живет и призывает его среди  мук  предс-
мертной борьбы. Медленно добирается Генрих до Фонтенбло, он уже чувству-
ет себя осиротелым, она же переживает и ночь, так страстно она ждет его.
Вместе с надеждой убывают силы. С последним приступом она не  может  бо-
роться. В субботу, на заре, она испускает дух.
   Одному-единственному человеку доверил Варенн в пятницу вечером  приб-
лизительную правду - он написал  господину  де  Сюлли,  которого  считал
склонным одобрить его поведение. Он признался, что  обманул  короля,  и,
как мог, оправдывал свой обман, а главное, старался  свалить  на  Цамета
подозрение, которое неминуемо упало бы на него.
   В порыве радости Рони не стал думать о вине и расправе.  Он  разбудил
жену, обнял стареющую вдовицу и сказал:
   - Детка, герцогиня больше не встанет, тебе не придется присутствовать
при ее вставании. Веревка оборвалась.
   В этот самый час она действительно умерла. В этот самый час папа Кли-
мент VIII вышел из своей часовни, сверхъестественное прозрение явственно
озарило его задолго до того, как почта могла прибыть в Рим, и он изрек:
   - Господь радеет о нас. - Означало же это, что многие, и в том  числе
папа, будут избавлены от больших затруднений, когда не станет  герцогини
де Бофор, а им известно, что тот, кому следует, должен об этом порадеть.
Именно поэтому они не знали всей правды  о  свершившихся  событиях.  Кто
дерзнет утверждать, что знает правду? Так думал врач у постели, на кото-
рой лежала покойница.
   Ему не удалось вовремя скрыться; едва герцогиня  испустила  дух,  как
комната наполнилась людьми - непонятно, где они прятались, откуда прове-
дали, что случилось. Любопытствующие взгляды, суета и толчея, у всех лю-
бопытствующие взгляды, зато все и были  вознаграждены  жутким  зрелищем,
которого жаждали. Вот лежит прекраснейшая  женщина  в  королевстве,  шея
свернута, глаза заведены, а лицо почернело. Первые из видевших ее сказа-
ли: "Дьявол", и это мнение утвердилось среди множества народа,  которому
не удалось полюбоваться таким зрелищем.
   Врач очутился посреди толпы, его притиснули к самой  кровати;  и  так
как толпе хотелось сильных ощущений, она и его сделала предметом  своего
суеверного ужаса, что он увидел сразу. Он понял, что ему грозит, если он
немедленно не отречется - от покойницы и как врач не снимет с  себя  от-
ветственности за ее неестественный конец. Он вытянулся так, что прибавил
к своему росту два дюйма, и, изображая ангела с карающим мечом,  крикнул
через головы толпы: "Hie manus Dei".
   Тогда все посторонились, и стена тел раздвинулась перед тем, кто  ви-
дел воочию "руку божию", - он мог уйти. Хоть он и предал покойницу,  ко-
роля, свою совесть, но держал голову высоко и мысленно давал себе слово,
которого, впрочем, не сдержал, ибо человек может  быть  разумен,  но  он
слаб: "Никогда больше не буду я применять свое искусство".
   Когда мадам де Сурди прибыла в свой дом, она нашла  его  без  всякого
присмотра: кто хотел, тот входил в него. Подле кровати она упала в обмо-
рок, больше приличия ради, - она была не из пугливых. Однако дурнота  не
помешала ей поймать воровку. Это была мадам де  Мартиг:  жемчужным  ож