енные всхлипывания волн под скользящим кораблем, и  Гийом,
которого никто и не помыслил бы прервать, запел песню:
   Прелестной Габриели -
   Последнее "прости".
   За славой к сладкой цели,
   За бедами пути.
   Жестокое прощанье!
   Безмерность мук!
   Умри в груди страданье
   И сердца стук!
   И пыльные знамена,
   И твой печальный взгляд,
   Под стягом Купидона
   Вперед, лихой солдат!
   Жестокое прощанье!
   Безмерность мук!
   Умри в груди страданье
   И сердца стук!
   Надеюсь, счастлив буду,
   Покорствуя судьбе:
   Я Францию добуду,
   Вселенная - тебе!
   Жестокое прощанье!
   Безмерность мук!
   Умри в груди страданье
   И сердца стук!
   Затмился день тоскою -
   Задую, как свечу,
   Но всходишь ты звездою -
   И снова жить хочу.
   Жестокое прощанье!
   Безмерность мук!
   Умри в груди страданье
   И сердца стук!
   Когда Гийом умолк, долго стояла тишина, если  не  считать  затаенного
всхлипывания, подобного всхлипыванию волн под скользящим кораблем. Нако-
нец герцогиня де Бофор поднялась; родимое пятно  пажа  Гийома  де  Сабле
побледнело при свете звезд, оно могло быть и розой, и крепостью, и женс-
ким лоном. Габриель поцеловала это родимое пятно.
   Корабельщики взобрались на мачты и там  наверху  принялись  повторять
то, что запомнили из новой песни. Гийом сказал королю:
   - Сир! Это ваша песня.
   - Я подсказал ее, но не я ее сложил, -  возразил  Генрих  и  протянул
юноше руку. Бросил взгляд на нового владельца замка Сюлли - и лицо у не-
го при этом было такое, с каким он обычно осмеивал людей. Но он не  ска-
зал, о чем думал. "Наше владение? Песня, которая будет на устах у всех".
   И тотчас же лицо короля приняло умиленно-растроганное,  торжественное
и благочестивое выражение. Он вспомнил о старых псалмах,  которые  часто
пел прежде, и им была подобна его песня. Он повторил ее на ухо  прелест-
ной Габриели, когда уходил вместе с ней.


   МИР ИЛИ ВОЙНА

   При французском дворе в ту пору хорошо ели. После победоносного  мира
первой заботой короля было получить самых откормленных  гусей  со  своей
родины Беарна. Пиршествами, охотами и  праздничными  забавами  он  хотел
убедить самого себя и весь мир, что опасностей больше нет, что он утвер-
дился во владении. Мир как будто поверил ему. Во время  частых  парадных
трапез король щеголял своим прославленным аппетитом, но  на  самом  деле
утратил его.
   - Раньше ничего не было, - говаривал он в кругу друзей.  -  Теперь  я
ничего не хочу.
   Товарищ юношеских лет, маршал Роклор, дал этому объяснение:
   - Сир! Раньше вы были отлучены от церкви. А такие всегда  прожорливы,
как дьявол. - Но король лучше знал причину.
   Он достиг гавани, пусть хоть временной и не вполне безопасной.  Начи-
нания еще большего размаха сделали бы его поистине спасителем Европы, до
сих пор он был им в глазах других, но не в своих  собственных.  Он  знал
свою миссию, но откладывал ее из благоразумия и пока что отказывался  от
нее, не в страхе за себя - ведь ему досталась бы слава, - а во имя свое-
го народа, ибо тому достались бы одни тяготы. Мир! Мир!
   Милорд Сесиль и принц Нассауский были приняты в Лувре  еще  до  того,
как испанские послы совершили свой торжественный въезд. Король  поспешил
им навстречу.
   - Дон Филипп умер.
   Он снял шляпу, впрочем, тут же бросил ее наземь и предложил своим со-
юзникам поступить так же.
   - Испанский церемониал отслужил свое.
   Милорд Сесиль:
   - Понятно, что старый негодяй умер. После того как вы его побили, ему
только и оставалось умереть.
   Принц Нассауский:
   - Ему самому - конечно. Но Испания...
   Король Генрих:
   - Вы подразумеваете вселенскую монархию?
   Принц Нассауский:
   - Я подразумеваю разбойников, которые прикованы друг к другу на одной
галере и так управляют миром.
   Милорд Сесиль:
   - Мне отрадна мысль, что захватчики хоть  и  опустошают  теперь  нашу
злополучную часть света, но прикованы к одной цепи, и  за  первым  падут
еще многие.
   Король Генрих:
   - Господа, бывает пора войны, но бывает и пора мира.
   Милорд Сесиль:
   - Я искренний друг мира.
   Принц Нассауский:
   - Дабы стать поистине миром, мир должен быть дорог  и  желанен  обеим
сторонам: не только нам, но и захватчикам. Они же играют  комедию  мира.
После вашего, сир, достославного Вервенского мирного договора  испанских
войск в Европе больше не видно.
   Милорд Сесиль:
   - Зато им на смену являются отряды добровольцев, я бы назвал их  шай-
ками разбойников и всех бы  перевешал.  Добровольцы!  Испанцами  зовутся
они, собраны из всех возможных стран, ни одно  государство  не  посылало
их, ни одно не объявляет войны и, боже упаси, не собирается воевать. Но-
вая ловкая выдумка, британскому другу мира забавно  наблюдать,  как  она
осуществляется.
   Принц Нассауский забывается, вскакивает, кричит:
   - Только не нидерландскому! Не немецкому! Моя страна гибнет. Мой  на-
род истребляют. Это хуже открытой войны, это страшнее  и  больше  претит
душе. Сир! Помогите. Вы единственный из королей, кто держит меч.
   Король Генрих молчит.
   Милорд Сесиль:
   - Принц Нассау, сядьте. Все можно сказать спокойно.  Король  не  хуже
нас знает, что происходит. Шайки разбойников, которые  якобы  никому  не
подвластны, но на деле всякий знает их хозяев, - эти шайки  пожирают  не
одну Голландию, они подобрались и к Германии. Они вгрызаются  в  немцев,
как в протестантов, так и в католиков. А католики и протестанты тоже на-
чали истреблять друг друга. Это ведь дает известные выгоды.
   Принц Нассауский:
   - Выгоды! Я готов биться головой об стену.
   Милорд Сесиль:
   - Бросьте. С ваших соотечественников и без того снимут головы. Я имею
в виду выгоды для захватчика. Он ни за что не  ответствен,  как  мы  уже
упоминали. Вдобавок его замаскированная война не стоит ему ни гроша, его
шайки сами себя окупают. И, наконец, главное - такое положение не  огра-
ничено временем. Оно будет длиться до тех пор, пока разбойники  вселенс-
кой монархии видят в нем пользу.
   Принц Нассауский:
   - Целый век!
   Милорд Сесиль:
   - Полвека. Достаточный срок, чтобы довести до озверения весь материк.
Я говорил "вгрызаться и истреблять" как бы  иносказательно.  Но  люди  в
буквальном смысле слова научатся пожирать друг друга.
   Принц Нассауский:
   - Что же решит король, к которому Европа взывает как к своему  спаси-
телю?
   Король Генрих:
   - Милорд, поможет ли мне ваша великая королева, как помогала уже мно-
го раз?
   Милорд Сесиль поднимается.
   Принц Нассауский вскакивает.
   Король Генрих встал с кресла.
   Милорд Сесиль:
   - Ее величество готова и намерена поддержать начинание  всеми  своими
вооруженными силами на море и на суше.
   Принц Нассауский:
   - Нидерландские генеральные штаты пожертвуют всем, чем могут.
   Король Генрих:
   - Тогда я поистине могу оказаться сильнейшим;  могу  быть  достаточно
силен, чтобы предотвратить великую войну и чтобы имя мое стало благосло-
венным перед богом и людьми. Слишком вески должны  быть  причины,  чтобы
лишить меня спасения души, не говоря об уважении людей. Война  для  меня
запретна, говорю я и требую, чтобы вы, господа, дали мне  договорить  до
конца. Мне самому тоже пришлось  выслушать  папского  легата,  когда  он
здесь, в этой комнате, предрекал мне, будто я дойду до того, что подниму
оружие против католическо-христианского мира. Будто на мне лежит  подоз-
рение, что я хочу повсеместно взять под свою защиту протестантство  -  и
не во имя веры, а ради собственной своей славы. И  я  успел  подтвердить
подозрение легата, даровав в Нанте мой эдикт.
   Милорд Сесиль, принц Нассауский говорят возбужденно и наперебой.
   Король Генрих:
   - Господа союзники! Поборники мира и просвещенных  нравов!  Захватчик
творит мерзость. Свет был полон мерзости с тех пор, как я имею с ним де-
ло. Однако я не унывал. Воевал я всегда лишь во имя человечности. Так  я
действовал в своем королевстве и так же выступил бы в поход против ваших
разбойников.
   Милорд Сесиль, принц Нассауский говорят вместе:
   - Решено! Вы будете действовать. Вы наш великий  предводитель.  Пусть
же распадется их Священная Римская империя, пусть рухнет их святая  цер-
ковь.
   Король Генрих:
   - Точь-в-точь это же говорил легат, только добавил еще, что я тем са-
мым стану повелителем мира.
   Милорд Сесиль отстраняется от принца Нассауского, отступает на шаг:
   - Это, должно быть, шутка. Ее британское величество  и  в  мыслях  не
имеет вести войну с такой целью.
   Король Генрих:
   - Я тоже - и вообще не намерен вести ее.
   Принц Нассауский - с трудом сдерживая слезы:
   - Сир! Неужто у вас нет жалости к этому злосчастному миру?
   Король Генрих:
   - Есть! И прежде всего я жалею мой народ и мое королевство. Ибо у них
за плечами двадцать лет войны, и теперешнее поколение будет  помнить  ее
до конца дней. Я не считаю себя господином судьбы  и  взял  бы  на  себя
слишком много, если бы попытался уберечь другие страны от великой  рели-
гиозной войны, которую вынесла моя страна и все же  уцелела.  Из  долгих
смут мое королевство вышло с новым тяготением к разуму, и это  тяготение
я буду поддерживать, а не пресекать. Границы моего королевства  открыты,
крепости полуразрушены, флот в плохом состоянии, многие провинции  прев-
ращены войной в пустыню. Дабы народ мой мог есть досыта и рожать  детей,
я должен вложить меч в ножны.
   Принц Нассауский:
   - Ради того, чтобы ваши французы жили в достатке и довольстве, вы об-
рекаете большую часть Европы на величайшие ужасы. Ваше разоружение окон-
чательно развязывает разбойникам руки.
   Милорд Сесиль:
   - Однако же здесь в стране благополучие крестьян и ремесленников  за-
метно возрастает.
   Король Генрих:
   - А люди созданы для того, чтобы жить в благополучии. Кстати, они  бы
прогнали меня, если бы я думал иначе. Мое собственное благополучие и мое
государство зависят от одной или двух проигранных битв. Знайте же,  гос-
пода, волей или неволей, но я распускаю свои войска.


   ОНИ ГОВОРЯТ: ВЕЛИК

   Испанские послы въехали в Париж. Они прибыли торжественно,  как  того
требовал с трудом достигнутый, заключенный на веки вечные мир. Тем более
удивила их непринужденность двора и короля,  который  считался  великим.
Они не заметили в нем величия. Король Франции прежде всего  повел  их  в
залу для игры в мяч, там высочайшая особа стала ожесточенно  состязаться
в игре со своим маршалом Бироном-младшим и принцем де Жуэнвилем. Дамы  в
масках следили из галереи за прыжками и ухватками неутомимого  величест-
ва. Дон Луис де Веласко, адмирал Арагонский, граф Аренберг и вся испанс-
кая делегация искали среди масок герцогиню де Бофор и  без  труда  нашли
ее. Все внимание было обращено на нее. Невзирая на духоту июньского  дня
и переполненной залы, король играл лишь для нее, как заметили испанцы.
   Кстати, он, должно быть, не прочь был показать и им,  что  он  гибок,
силен и достаточно молод, дабы внушать страх.  Об  этом  послы  подумали
позднее, когда писали отчет. Теперь же в них преобладало  удивление  при
виде того, как христианнейший король роняет перед ними свое  достоинство
и приносит его в дар женщине. По окончании игры в мяч он  попросил  свою
возлюбленную открыть лицо, чтобы послы его католического величества мог-
ли вволю налюбоваться ею.
   Нечто еще более возмутительное ожидало их впереди. Через два дня  был
парадный обед, а вечером бал. Во главе стола, под балдахином,  вместе  с
королем сидела герцогиня де Бофор, ей же прислуживали  знатные  дамы,  и
первой по рангу была мадемуазель де  Гиз,  отпрыск  Лотарингского  дома,
дружественного Испании и до недавних пор бывшего угрозой королю Франции.
А тут вдруг дочь этого дома, которому по воле Испании надлежало царство-
вать, принуждена подносить блюда - и кому?
   Позднее король сказал испанцам:
   - При Амьене вы могли бы победить. Мое самое слабое место  было  там,
где стояла палатка герцогини.
   Дон Франсиско де Мендоса отвечал с подобающей важностью:
   - Даже ради победы мы не стали бы штурмовать бордель.
   Чем напыщеннее было последовавшее за этим молчание испанцев, тем иск-
реннее расхохотался король. Тогда они увидели, что его не унизишь ничем.
Хозяйкой бала считалась мадам Екатерина Бурбонская,  сестра  короля,  но
рядом с ней была герцогиня де Бофор в изумрудном шелку, волосы ее искри-
лись алмазными звездами, и прекрасна она была свыше меры: наконец-то это
признали даже испанские послы.
   Однако они продолжали возмущаться, ибо при французском дворе  на  пе-
реднем плане всегда были женщины. Танцы на время прекратились, и роскош-
ные, пышные робы женщин образовали круг, а в середину круга вступил юно-
ша, на левой щеке у него было родимое пятно; под аккомпанемент музыки он
пропел песню. "Прелестной Габриели" - начиналась она.
   До своего отъезда испанцы слышали ее часто и повсюду, под  конец  они
ловили себя на том, что сами напевают ее. После того как  они  отбыли  и
Париж собственными глазами увидел побежденных врагов короля, сам  король
совершил торжественный въезд. Обставлено это было со всей возможной пыш-
ностью. Один только король Генрих восседал на коне, весь в коже и черной
стали, на шлеме белый султан, как при Иври. Таким знал его мир и  хотел,
чтобы он был таким. В угоду миру он и поддерживал представление о  вели-
ком короле и являлся перед ним великим королем.
   Чужеземцы всех стран первыми приветствовали его. А затем  неожиданно,
после некоторой заминки, восторженное  ликование  охватило  жителей  его
столицы. Поблизости от Луврского дворца он остановился: вдоль улицы,  из
домов и с крыш гремела хвала, какой никогда не  выпадало  на  его  долю,
второй раз ему уже не услышать ничего подобного. Он  вытянул  руку.  Под
его рукой, у его ног, стояли носилки,  слуги  опустили  их  там.  Генрих
крикнул:
   - Вот вам мой мир и ваше благо, оно и мое благо!
   Он поскакал в свой дворец, они же верно поняли его, все знали,  какая
особа находилась в носилках и была возведена  королем  в  символ  лучших
времен. "Прелестной Габриели" пели улицы, дома и крыши.
   Генриху не удалось побыть одному после триумфа,  хотя  ему  казалось,
будто он что-то упустил, о чем-то позабыл. Слишком велик был наплыв  лю-
дей, воздать почести королю явились двор и парламент, городские  общины,
его маршалы, его финансовый совет, а вооруженные герольды в кольчугах  и
золотых лилиях прокладывали чужеземным послам путь сквозь толпу.
   Сюда прибыли, торопясь своим присутствием подтвердить торжество коро-
ля Франции, все послы, постоянные и чрезвычайные, - не только  те,  кого
он знал, но и совсем неожиданные и отнюдь не одни дружественные.  Напро-
тив, враги особенно поспешили, и не открытые враги, не испанцы, не импе-
ратор, чьи представители еще не показывались и вряд  ли  вообще  явятся.
Больше всех усердствовали тайные ненавистники. Соседняя Савойя вероломно
держит сторону врага, а так как герцог одной ногой стоит во  Французском
королевстве, то спор неизбежен. В лице итальянских князей Габсбург имеет
послушных пособников; их агенты тут на месте, сейчас они воздают  хвалу,
а потом будут докладывать, как король Франции воспринимает свое счастье.
И рейнские князья, духовные и светские, устами своих наблюдателей славо-
словят великого короля.
   Славословие удается этим чужестранцам, оно даже звучало бы  правдопо-
добно, если бы всякому не было понятно, что источник их чувств -  страх.
В них говорит недавнее потрясение, ибо победа короля оказалась настолько
решительной, что князьям не осталось места между ним и  императором.  На
западе Германии их страшит императорское владычество, которое обычно ос-
тается незримым и заявляет о себе только бесчинством  безнадзорных  шаек
поджигателей. Их зовут испанскими до тех пор, пока никто не желает приз-
навать их своими. Но превыше всего страшит этих князьков король  Франции
со своим войском, победившим Испанию; оно вплотную подступает  к  Рейну,
кому под силу его задержать? Глава вселенской монархии, одетый в черное,
сидит взаперти в своем уединенном венском дворце; здесь же,  на  виду  у
всех и повсюду памятный своими деяниями, - единственный из королей,  кто
держит меч.
   Посланники немецких курфюрстов опасались со стороны скрытого  протес-
танта любых крайностей. Самый капитальный вопрос они рассчитывали  обой-
ти, хотя бы с помощью явной бессмыслицы. Отчаяние не выбирает, и времени
ему отпущено мало. От этого вопроса все зависит.  Многим  из  курфюрстов
одновременно пришла мысль избрать короля Генриха римским  императором  -
во всяком случае, сделать ему такое предложение и выиграть время. Каждый
из посланников по очереди просил его величество о милостивейшей  аудиен-
ции для весьма секретного сообщения, не терпящего отлагательства.
   Обстановка не позволяла уединиться по-настоящему. Приток народа в га-
лерею Лувра принял грандиозные размеры, все выходы запружены  депутация-
ми, жаждущими предстать пред очи его величества. Некоторые  из  незначи-
тельных иноземных посланников надеялись улучить удобную минуту;  а  пока
что они пытались отстоять свое место и безопасность своих особ от натис-
ка толпы. По обычаю этого короля, простолюдинам  был  открыт  доступ  во
дворец. Особых приказов он не давал, офицеры  действовали  согласно  его
всегдашним правилам - вокруг него самого едва удалось  оставить  немного
свободного пространства. Некоторые дамы от тесноты лишились чувств.
   Король стоял не на возвышении, а на одном уровне со  всеми;  те,  что
увивались вокруг него, спешили изобразить на лице подобострастие и  про-
износили хвалы - если долго слушать, они становятся однообразными и даже
теряют связь с действительностью. "Они говорят: велик, - думает  Генрих.
- Непрестанно называют они меня  великим  королем,  что  лишено  всякого
смысла, и им бы это следовало знать. Победа, чего она стоит! Я  побеждал
не более, чем было нужно и допустимо для сохранения  моего  королевства.
Вне этих пределов находится то, от чего мне пришлось отказаться,  конеч-
ная победа, освобождение Европы от такого владычества, которое все наро-
ды превращает в шайки поджигателей. Я не смею  помочь.  Я  сделал  выбор
между миром и войной. Великим я не смею быть".
   Не смущаясь этим, он каждому давал величавый, обдуманный ответ, како-
го от него ждали и какой подобал великому королю. Втихомолку он  размыш-
лял, что мирская слава никогда не может быть принята  вполне  всерьез  и
вообще не выдержит испытания, если отважиться на него. "Главное, это на-
несло бы обиду людям, ибо им больше, чем мне, дороги слава  и  величие".
Он поворачивал голову и корпус с гибкостью игрока в мяч. Он кивал, заки-
дывал голову, переступал с ноги на ногу, и все одинаково властно и  бла-
госклонно. Нет, в недостатке величия ему нечего было  упрекать  себя,  а
другие и вовсе трепетали от благоговения. Правда, он не предвидел разме-
ров и размаха этого праздника победы, отсюда  и  неподобающая  сутолока.
Сам он изображал и олицетворял величие. "Но я еще научусь в совершенстве
воплощать его в жизнь", - решил он.
   "Они говорят: велик. Если бы они увидели меня в походном лагере, пок-
рытым грязью траншей, когда битва еще впереди, - они заговорили бы  ина-
че. Они, очевидно, не верят в промысел божий, ибо мое счастье они припи-
сывают случаю и потому именно готовы пасть предо мной ниц.  Еще  труднее
им понять, как может разум хоть раз одержать  победу  здесь,  на  земле,
пускай даже временную. А человека, который попросту пустил в ход здравый
смысл, они встречают явной бессмыслицей: это их встречный удар. Вознаме-
рились избрать меня римским императором, словно я или сами они не в сво-
ем уме".
   - Господа, я скорее угадываю, чем слышу ваше знаменательное предложе-
ние, ибо вокруг стоит шум, а вы не без причины понижаете голос. Ваши на-
дежды на то, что я не стану болтать, делают вам честь;  иначе  слух  его
апостольского величества был бы неприятн