которых  многие  бы  шараха-
лись.
   Да. И он окружает себя ими, чтобы на них  испытать  себя,  свое  здо-
ровье, свою способность сопротивляться. Послушайте, что происходит в Па-
риже: там своеволие доведено до последней крайности. В конце концов каж-
дый человек следует за своей химерой, которая оправдывает его  существо-
вание. Но никак невозможно, особенно тому, кто высокороден,  каждый  миг
быть достойным своей химеры, это слишком тяжко. Постараемся познать себя
по этим искателям приключений, не переходя все же той грани, за  которой
начинаешь уподобляться им. Ведь еще сегодня пуля может попасть в цель, и
закопают маленького короля в поношенной одежде, и  никогда  не  взрывать
ему землю этой страны копытами своих коней, никогда не владеть своим ко-
ролевством. В Париже повесили президента верховного суда за то,  что  он
якобы был в заговоре в пользу своего короля и против Испании.
   Однако это очень решительная мера, она вернее, чем самые крепкие сте-
ны, разобщает со всем королевством город, который убивает того, кто  еще
отстаивал право. Потому-то враги президента Бриссона пустили в ход  вся-
ческие уловки, собрали подписи под требованием казни для какого-то неиз-
вестного и лишь потом проставили имя верховного судьи. Они добились под-
держки испанского командования, выпросили санкцию высшей духовной  школы
Сорбонны и соответственно настроили народ с помощью ораторов вроде Буше.
На рассвете Бриссона выманили на улицу, предательски схватили и вместе с
двумя его советниками втолкнули в тюрьму; затем повесили всех  троих  на
потолочной балке, - зажгли фонарь и ждали до  тех  пор,  пока  тела,  на
взгляд палачей, достаточно вытянулись, а лица стали такими, что хуже не-
куда. Как следует обработав  своих  подопечных,  злодеи  отнесли  их  на
Гревскую площадь и привязали к настоящей виселице.
   Старый законовед никак не думал, что бесправие может дойти  до  таких
пределов: ведь существовал же свод законов, первый в стране, он сам  его
составил. Но отвлеченный, умственный труд не только разобщает нас с дур-
ною действительностью: он полностью вытесняет ее, так что трудно  в  нее
поверить. Иначе обстоит дело с народом. Как не быть ему празднично  воз-
бужденным, когда верховный судья предан позорнейшей казни  столь  необы-
чайным образом. Попрание права - это  искушение,  которому  легче  всего
поддается человеческий дух. Когда настало утро, площадь наполнилась  на-
родом, и враг покойного судьи, стоявший у  подножия  виселицы,  принялся
выкрикивать, какой предатель Бриссон и как он хотел сдать Париж  королю,
а тот покарал бы город, и всем им, всем до единого пришел бы  тогда  ко-
нец. Народ! Ты спасен, Бриссон вон там, на виселице. Действительно,  там
висит кто-то, на теле одна рубашка и лицо почерневшее. И это - президент
королевского парламента, и это - величайшее сокровище нашей бедной стра-
ны, одно из немногих, уцелевших в ней?
   Никто не пошевельнется, толпа застыла от этого зрелища, каждого вновь
приходящего тотчас охватывает оцепенение. По краям  площади  расставлены
подручные палача, они кричат, что заговорщики были богаты и что дома  их
со всем добром по праву достанутся народу. Никто не пошевельнется.  Гра-
бить доводится не каждый день, казалось бы, надо воспользоваться  случа-
ем, однако народ молчаливо расходится по домам. Только отойдя на некото-
рое расстояние от места казни, он поднял голос. И  один  из  шестнадцати
услыхал, как люди говорили, что в это утро дело короля Франции выиграно,
стоит лишь ему самому отречься от неправой веры. Члена совета шестнадца-
ти, по ремеслу портного, это порядком озадачило, и он в бешенстве  крик-
нул, что король не преминет перерезать горло всем шестнадцати, за  выче-
том одного.
   Король, окруженный своими искателями приключений, знал, что  говорили
в Париже, однако не собирался никому перерезать горло и спокойно  выслу-
шивал искателей приключений - не из любопытства. Он и без того знал, ка-
ковы взгляды таких людей и какого совета можно ждать  от  них.  Отречься
немедленно, и столица откроет  свои  ворота!  Такие  люди  опираются  на
собственный опыт, на собственные промахи и упущения. Об этом они  усерд-
нее, чем когда-либо, рассказывали теперь двору, который был  и  походным
лагерем; и так как они целых два дня считались друзьями короля,  предос-
тережения их не остались без внимания. У Генриха слух был тонкий. В шуме
большой залы, с виду отдаваясь природному легкомыслию, он улавливал  чу-
жие разговоры, и даже по нескольку одновременно. Молодые  люди,  которые
не были видны королю, но которых выдавали их свежие голоса,  выслушивали
поучения испытанных знатоков жизни и поддакивали им. Жулик д'О не  приз-
навал бедности, ее надо избегать во что бы то ни стало.
   - Таким бедным, как король, быть нельзя, - подтвердил Рони.
   Генрих, хоть и смеялся в эту минуту, однако не упустил ни слова. Пос-
ле своего Рони услышал он и своего мудрого Тюренна, тот был  согласен  с
капитаном Алексисом.
   - От беды надо себя ограждать, - утверждал безносый проходимец.
   Полушепотом совещались старик Бирон со стариком Ла Ну. Они не повыша-
ли голоса, потому что у них теперь не было разногласий. После  унижения,
которое король претерпел от Фарнезе, ему оставалось лишь положить  всему
конец. Тот конец, какой сам Париж предлагал ему сейчас:  ничего  другого
не могли иметь в виду старые полководцы, хотя стыд не позволял  им  наз-
вать вещи своими именами, и если бы кто-нибудь произнес перед ними роко-
вое слово, они вспыхнули бы от гнева. Бирон не меньше, чем протестант Ла
Ну. Будучи солдатами, они не стремились к миру, ибо  война  кормила  их.
Особенно обидно было им сложить оружие после неудачи. Тем не  менее  они
говорили о требовании данной минуты, не объясняя, в чем оно,  но  Генрих
слышал и понял.
   До него донесся громкий голос его гугенота Агриппы. Агриппа  д'Абинье
спорил с немецким архиепископом, которому переход в протестантство стоил
престола, с тех пор он считал одну лишь мессу верной  опорой  престолов;
он и тут настоятельно советовал пойти к мессе. Генрих покинул свой  кру-
жок, протиснулся к гугеноту Агриппе и открыл рот,  чтобы,  глядя  ему  в
глаза, сказать свое слово. Он сказал бы: "Я этого не сделаю", -  Агриппа
тоже этого ждал. Но тут некий дворянин, по имени Шико, тронул короля  за
рукав. Шико имел право высказывать все, о чем другие помалкивали, а  по-
тому назывался шутом короля и,  обладая  незаурядным  умом  иронического
склада, создал себе из этого должность. Король делал вид, будто и вправ-
ду утвердил его в такой должности, и временами поручал дворянину, носив-
шему звание шута, распространять истины, в которых сам не хотел еще при-
знаться. Новые истины прежде всего разрешены шуту. Шико подтолкнул коро-
ля и, перебивая его, изрек во всеуслышание:
   - Приятель! Ты, кажется, болен. Поставь себе клистир из святой воды.
   Над человеком, который прослыл шутом, кажется, принято смеяться?  Од-
нако стоявшие вблизи умолкли, и постепенно молчание распространилось  на
всю залу, стало гнетущим. Заполнившая ее толпа почувствовала вдруг,  что
здесь больше нечем дышать; окна распахнулись в темноту; и  так  как  все
поспешили к окнам, Генрих и старый друг его Агриппа очутились одни  пос-
реди залы. Оба побледнели, они заметили это при свете  внесенных  канде-
лябров. Они молчали, поглощенные  одинаковым  ощущением,  что  последнее
слово произнесено.
   Агриппа, бывало, сочинял желчные стихи, когда, на его взгляд,  король
платил ему неблагодарностью. Он был бодр духом, красноречив и до сих пор
всегда без колебаний высказывал своему королю жестокую истину. Не страш-
но вызвать неудовольствие и даже перенести  немилость.  Но  тут  другое:
слишком явно было, что король страдает. Агриппа опустил взор, прежде чем
сказать:
   - Вы долго и храбро сопротивлялись.
   - Это еще не конец, - поспешно возразил Генрих. Вместо ответа Агриппа
поднял взор.
   - Агриппа! - приказал Генрих. - Воззовем вместе к господу богу  наше-
му.
   - Я к вам взываю, сир, и прошу: "Дай мне уйти под сению креста..."
   - Дю Барта умер во имя этого, - заметил Генрих. - А мы с  тобой  друг
друга знаем. Мы жить хотим. - Затем они вышли.
   Они сели на коней и там в открытом поле увидали сторожевые огни,  па-
латки, целый военный лагерь; никто из приближенных короля не  подозревал
об этом, даже и внимательный д'Обинье. Значит,  ты,  Генрих,  формировал
новую армию взамен той, которая разбежалась; ты тайком писал  бессчетные
письма, слал гонцов, на расстоянии ободрял и  воодушевлял  своих  дворян
такими словами, которые не даны Агриппе, хотя он и поэт. Ты  творил  это
втайне, Генрих, в то время как для отвода глаз ты водился  с  искателями
приключений и готовился отречься от своей веры.
   - Сир! - вслух сказал Агриппа. - Я уже не прошу, чтобы  вы  дали  мне
уйти под сению креста...
   Король не показал виду, что услыхал его; он отдавал распоряжения, не-
обходимые для того, чтобы в ближайшем будущем выступить на Руан. Раз Па-
риж пока что взять нельзя, надо поскорее отобрать у Лиги столицу Норман-
дии, а Майенна и Фарнезе надо отвлечь к северу, на  поля  сражения,  уже
знакомые одному из них. Агриппа д'Обинье разгадал этот план и порадовал-
ся его мудрости, когда сопутствовал своему удивительному королю,  объез-
жавшему лагерь. Но тут его ждала новая  неожиданность.  Король  окликнул
одного из пасторов:
   - Господин Даму р. Помолитесь вместе с войском.
   Этот же самый пастор запевал гимн у деревни Арк по приказу короля,  и
то была победа над мощным войском Лиги, бесплодная, но вместе с тем при-
несшая спасение войскам борцов за свободу, борцов за веру. И вот  теперь
они снова здесь. Из палаток, от сторожевых огней в круг собираются гуге-
ноты, старейшие впереди; лица в таких же морщинах, что у их короля, тело
в таких же рубцах, что у него, - и этого сознания им довольно. Мы за не-
го сражались, мы будем сражаться за него и молимся сейчас с ним.
   Агриппа д'Обинье пытается вторить хору хриплых ревностных голосов, но
собственный внутренний голос мешает ему. Он думает:  "Благочестивый  об-
ман. Сир! Вы вводите, в заблуждение старых своих борцов за свободу и ве-
ру. То, что вы намерены сделать в действительности, окончательно решено.
Вы ничего не переиначите, ибо иначе не угодно богу.  Господи!  Да  будет
воля твоя. Если король мой отречется от своей веры и от своего слова,  я
сохраню верность и ему и богу". Так Агриппа начал наконец молиться вмес-
те со всеми, ничем более не отвлекаясь.


   НАШ УДЕЛ

   Король осадил город Руан, взятие которого грозило оставить Париж  без
съестных припасов. Наконец на помощь городу явился  Майенн.  Глава  Лиги
успел тем временем, стреляя и вешая, кое-как вразумить Париж, когда сто-
лица в слепом пылу совсем уж готова была стать испанской.  Но  вслед  за
тем Майенну опять пришлось призвать из Фландрии  испанского  полководца;
без Фарнезе он больше не надеялся покончить с королем. Его опасный союз-
ник не менее охотно, чем сам король, завладел бы городом Руаном,  почему
Майенн всяческими уловками старался удержать его подальше от Руана.  Ко-
роль, по своему обыкновению, наверно, жаждет битвы, а потому можно будет
встретиться с ним в местности, которую они сами сочтут подходящей. Одна-
ко король немного уже знал стратега Фарнезе и вместо открытого боя заду-
мал блеснуть перед ним мастерством в его вкусе. Поэтому он подошел с од-
ной легкой кавалерией, всего лишь с девятью сотнями всадников. Никто  не
понимает, чего он хочет.
   В пути он получил донесение, что испанцы под звуки труб и  барабанный
бой подступают огромным войском -  восемнадцать  тысяч  человек  пехоты,
семь тысяч конницы; двигалось оно сомкнутым строем, кавалерия посредине,
обоз по бокам, а легкие эскадроны свободно носились  взад-вперед,  точно
крылья трепетали. Для знатоков это приближение Фарнезе по волнистой, ис-
пещренной холмами местности являло увлекательное зрелище,  которое  раз-
вернулось перед королем, когда он вместе со своей конницей находился  за
стенами Омаля; однако он хотел видеть всю картину целиком и один покинул
прикрытие.
   Прекрасная армия остановилась на месте, завороженная некиим духом.  И
Генрих увидел его среди белого дня, он даже не ждал этого. У  духа  было
увядшее лицо старого ребенка, безбородое, своенравное и усталое. Согнув-
шись, - боль делает людей меньше, - сидел он на тележке совсем  впереди,
во главе прекрасной армии - и ноги у него были обуты в спальные туфли. И
так вот, на двух колесах, катался дух перед фронтом, руководя  всем.  По
малейшему его знаку каждый маневр выполнялся неукоснительно,  все  равно
вблизи ли, у него на глазах, или на самом  дальнем  конце,  словно  дело
происходило на сцене  и  театральный  механизм  ведал  строгим  порядком
действия, так, что казалось, будто боги управляют им из-за огненных туч;
именно это и давало человеку возможность  развернуть  все  свое  высокое
мастерство. Представление было великолепное; зрителя, который пробирался
все дальше в открытое поле, оно очень увлекало и совсем бы  удовлетвори-
ло, если бы...
   Если б не увядшее лицо старого ребенка и если б  не  спальные  туфли.
Генриху казалось, что ветер доносит к нему запах болезни. Неужели солда-
ты не замечают его, думал он. Здоровым людям, вероятно, внушает мистиче-
ский ужас полководец, которого носят или возят и при  котором  даже  нет
оружия. Неужели к нему не подсылают убийц? Нет. Главное, что никто и по-
пыток не делал. Он немощен, но неуязвим. В носилках и креслах его береж-
но проносят по Европе, дабы он одерживал победы для властителя  мира.  И
он побеждает, но холодно и безрадостно. Словно отдает в жертву свое  ве-
ликое мастерство, а затем велит нести себя дальше, разрешая солдатам,  в
виде отдыха от жесткой дисциплины, заняться  грабежом  и  поджогами.  По
знаку трубы они должны остановиться, иначе их повесят. Дух  непознаваем;
при всей своей телесной немощи и безрадостности, он внушает страх.  Мно-
гоязычные, покоренные народы всемирной державы узнают в нем себя.
   Король Франции, Генрих, ничем не защищен в  открытом  поле,  немногие
провожатые потихоньку совещаются позади, как бы его предостеречь; но ни-
какой надежды, чтобы он опомнился. Он подался вперед, он затаил дыхание.
Этого он больше никогда не увидит и сам постарается, чтобы это не повто-
рилось никогда. Александр Фарнезе, герцог Пармский, забыл свою  цветущую
страну, свой город-жемчужину, и статуи, и картины - все забыл и  покинул
ради похода, который мало его трогает, который, по его мнению,  бессмыс-
лен и дерзок: ему хочется испытать свое мастерство. Он переходит реку  у
Ланьи, и как по волшебству открывается подвоз в Париж:  мастерский  ход.
Здесь он с помощью своего грандиозного театрального механизма  подготов-
ляет нечто новое, еще одно чудо волшебства, еще один мастерский  страте-
гический ход.
   Ясный, рассудительный голос барона Рони прервал мысли короля и вернул
его к действительности:
   - Сир! Все здесь присутствующие господа любят вас больше  собственной
жизни. Вашу жизнь нельзя подвергать такой опасности.
   - Пустяки! Вы сами, должно быть, боитесь? - спросил король, удивив  и
немного обидев этим своих приближенных.
   Кроме того, Рони от имени всех намекнул ему, что невозможно с девятью
сотнями человек атаковать большое, мастерски построенное войско. Он и не
помышлял об этом; но из какого-то непонятного пристрастия  к  полководцу
на той стороне он бросил им упрек, что это первый, кого они  испугались.
Они клялись ему, что дорожат лишь его жизнью. Он мало-помалу  смягчился,
но тут уж конница Пармы налетела на него.  Ему  с  его  девятью  сотнями
пришлось обороняться от нежданной смерти, многие все же не  избегли  ее.
Король был легко ранен, он спасся лишь  потому,  что  его  прославленный
противник не хотел поверить, что то был он и что в нем так много от  гу-
сара и так мало от короля.
   Однако Фарнезе еще пришлось столкнуться с этим  королем,  прежде  чем
удалиться навсегда и вскоре умереть. Вышло так,  что  Генрих  маршами  и
контрмаршами завлек его на полуостров между рекой Сеной и морем,  что  с
самого начала было намерением короля; битва при Омале должна  была  лишь
отвлечь внимание от этого замысла. И вот свершилось: странствующий  мас-
тер и армия, его прекрасное орудие, очутились в ловушке. На  полуострове
не было никаких съестных припасов, а на подмогу королю плыл  голландский
флот. Фарнезе сам был ранен и, казалось, погиб. Что же он сделал? То же,
что при Ланьи. Сена здесь по ширине не уступает морю, и все же он  навел
понтонный мост и перешел ее однажды ночью, в полнейшей тишине. Когда ко-
ролевские солдаты проснулись и увидели, что от пойманного врага не оста-
лось и следа, раздался вопль ярости.  Генрих  смеялся,  отдавая  должное
ловкости маневра. Противник его, уходя,  произнес  слова,  показывающие,
что под конец он все же изменил мнение о короле Франции;  свидетельство-
вали они также о близкой смерти:
   - Этот король изнашивает больше сапог, чем спальных туфель.
   Позднее прошел слух, что Фарнезе прибыл в Париж;  однако  и  тамошним
своим друзьям он не дал вздохнуть, как обычно не давал вздохнуть врагам.
   - У меня здесь со всем покончено, - только и сказал он будто бы среди
глухого молчания. В действительности же он совершил еще  много  примеча-
тельного, не смущаясь изменчивостью военной удачи. Как мастер, довольный
делом своих рук, он бросил то, что стало ему уже  не  интересно,  -  эту
страну, этот народ, - и под гром барабанов и труб понес свою одряхлевшую
славу куда-то вдаль.
   Генрих, у нас отнюдь не "со всем здесь покончено". Наоборот,  нам  бы
надо быть бессмертными, потому что нам еще  бесконечно  много  предстоит
бороться за наш удел. Наш удел - это люди.


   II
   ПРЕВРАТНОСТИ ЛЮБВИ


   ПОКАЖИ МНЕ ЕЕ

   Король охотился в компьенских лесах; в тот день он, преследуя  оленя,
очутился почти у границы Пикардии. Там они -  король  и  обершталмейстер
его, герцог де Бельгард, упустили след. Остальных  охотников  они  давно
потеряли из виду и теперь отдыхали на просеке. Король  уселся  на  ствол
срубленного дерева. Сквозь листву, уже тронутую осенью, падали солнечные
лучи, золотили ее и окутывали рассеянным светом фигуры двух мужчин - со-
рокалетнего и тридцатилетнего.
   - Хорошо бы перекусить чего-нибудь! - сказал король. К его изумлению,
обер-шталмейстер немедленно достал и разложил тут же  на  стволе  дерева
все, чего только можно пожелать, так что они утолили голод и  жажду.  Во
время еды король размышлял. Раз Бельгард захватил в седельной сумке при-
пасы, значит, он заранее намеревался отстать от охоты и скрыться - куда?
   - Куда ты собирался. Блеклый Лист? - напрямик спросил король и с  лу-
кавым видом ждал ответа, которого не последовало. - Здесь ты на вид  еще
желтее, чем обычно, Блеклый Лист, должно быть, от увядшей листвы. Вообще
же ты красивый мужчина, и тебе всего тридцать  лет.  Если  бы  мне  было
столько! В ту пору мне больших хлопот с ними не бывало  и  недостатка  в
них не бывало тоже. Погляди-ка повнимательнее туда, между дубами! Не ка-
жется ли тебе, будто одна из них хочет выйти из темноты и не решается? В
ту пору они приходили сразу.
   - Сир! - сказал тогда Бельгард. - Хотите видеть мою возлюбленную?
   - Где же? Какую же?
   - Она красавица. Их замок неподалеку отсюда.
   - Как он называется?
   - Кэвр. - Прямой вопрос, точный ответ, и королю сразу все стало ясно.
   - Кэвр. Значит, она из семьи д'Эстре.
   - Габриель, - сказал молодой человек, и сердце его  забилось  в  этом
имени. - Ее зовут Габриель, она прелестна. Ей двадцать лет, волосы у нее
- чистое золото, ярче, чем солнце здесь на листьях. Глаза у нее небесно-
го цвета, и порой мне кажется, что лишь от них и светел день. Ресницы  у
нее темные, а черные брови описывают две узких, гордо выгнутых дуги.
   - Должно быть, она их бреет, - вставил король, после чего