Генриха сидел д'Анжу,
его губа дрожала, покрытый неопрятным пухом подбородок  тонул  в  пышных
брыжжах, а глазами престолонаследник сверлил карты.  Судя  по  испуганно
сдвинутым бровям, он проигрывал. У него  были  безобразные  уши,  волосы
росли так, что виски и щеки напоминали обезьяньи, по ним и по вульгарно-
му носу было видно, что ему хочется убивать и что он боится  смерти.  И,
хотя на его берете сверкали драгоценные камни, в лице не отражалось  ни-
какого внутреннего света. Это лицо казалось  убогим,  только  черноватые
духи окружали его.
   "Вылитая мадам Екатерина! - сказал про себя король Наваррский. -  Вот
уж в настоящем смысле слова ее отродье: ей хотелось  именно  этому  сыну
передать свой дар к черным деяниям. Да не удалось, и мне его  жаль,  ибо
успешно убивать он сможет, пожалуй, только держась за ее юбку,  а  один,
без старухи, проиграет игру".
   - Козырь! - воскликнул король Наваррский и бросил свою карту на  кучу
других. Сверху лился, чуть колеблясь, свет  свечей.  Д'Анжу  наклонился,
коснулся последней брошенной Генрихом карты, быстро отдернул руку и  ос-
мотрел свои пальцы. То же сделал Конде, только с большим беспокойством.
   - Кровь, - сердито сказал Гиз. - У кого это здесь идет кровь?
   Генрих сразу показал руки: на них были  царапины,  словно  от  ногтей
противника или от шипов. Но кровь нигде не выступала. Тогда  герцог  Ан-
жуйский взглянул на собственные руки, он не мог унять их дрожь. Лицо его
даже не побледнело - оно стало пепельным. Конде и  Гиз  мельком  бросили
взгляд на свои руки, обоим одновременно пришло на ум переворошить  наки-
данные в кучу карты. И тут их пальцы сразу же стали красными от крови. И
не одна карта - все карты были липкие, они лежали в луже крови, на  ска-
терти проступили кровавые пятна! Допросили слуг, стол вытерли, дворецкий
принес свежие колоды карт.
   На этот раз играющие заметили кровь, когда Гиз брал взятку. Но он уже
не смотрел на свои руки, и остальные тоже не думали о своих руках, да  и
вообще о каких-то человеческих руках. Из-под карт  медленно,  безостано-
вочно выступала кровь, сочилась, текла, разливалась.  И  они  были  бес-
сильны, они могли, оцепенев, только созерцать ее, ожидая,  пока  пройдет
то ощущение холода, каким на них повеяло из  потустороннего,  неведомого
мира. Гиз первый опомнился, вскочил, начал браниться. Он был  белее  той
скатерти, которой дворецкий накрыл стол; тем  временем  'Генрих  заметил
отчетливые следы крови на его левой щеке. Вот дьявольщина! Ведь это были
его собственные пальцы, их отпечаток, но пощечину-то он дал совсем  дру-
гому - капитану, охранявшему ворота! Гиз решил, что с него хватит,  и  с
шумом выбежал из комнаты. Конде вдруг вцепился в дворецкого,  тот  испу-
гался.
   - Это все ты, со своей скатертью! Это у тебя в скатерти кровь! Чертов
фокусник, ты откуда?
   - Из Сен-Жерменского монастыря. - Ответ прозвучал почему-то очень не-
ожиданно, и сам дворецкий перепугался еще сильнее, словно  никак  нельзя
было в этом признаваться.
   Конде не стал спрашивать дальше, в ярости швырнул дворецкого  наземь,
стал пинать его ногами. Генрих окинул взглядом  комнату:  д'Анжу  уже  и
след простыл. Но Леви, молодой виконт де Леран, красавец паж,  вышел  из
мрака и доложил:
   - Королева Наваррская ожидает вас, сир.


   ПОДСТЕРЕГАЕТ...

   У тебя одна забота - плясать да в постели  валяться",  -  бросил  ему
кто-то; но и этих забот с него больше чем достаточно, - лежание в посте-
ли захватило его целиком, можно было даже опасаться, что навсегда. Марго
дарила ему радости, которые были больше чем просто радости; они являлись
для него прибежищем, единственным, которое у него еще осталось, наградой
за  опасности,  утешением  в  обидах,  так  что  становилось  стыдно  за
собственные мысли. "Марго, твоя мать только убила, ты же выдаешь им  ме-
ня, как Далила Самсона; Марго, не надо  предостережений,  лучше  в  часы
любви читай мне латинские стихи своим бархатным баюкающим голосом.  Мар-
го, я могу в следующий миг выйти вооруженным из этой комнаты и  перебить
всех твоих. В замке Лувр хватит моих людей, они только меня и  ждут,  мы
ворвемся к мадам Екатерине раньше, чем ее самые быстроногие  шпионки.  Я
властен делать, что захочу, но я целую тебя, ибо  ты  ненасытна.  Марго,
высшее существо, ибо вы, женщины, таковы, и поэтому никогда не принадле-
жите нам до конца! Для моих высоких чувств в вас слишком  мало  души.  А
потому дай мне свое тело, Марго, пока оно не состарилось. Что останется,
когда пройдут года, от моих belles amours [10]? Я тебя покину, это можно
сказать заранее, а ты  меня  предашь.  Разгневанная  женщина  -  опасный
зверь! Марго, прости, ты лучше, гораздо лучше меня, ты  сама  земля,  на
которой я лежу, покорный, мчусь верхом, взлетаю в самое небо!"
   Таковы его чувства - в них были и восторг и отчаяние. Ибо ближе всего
к отчаянию восторг, он заимствует у отчаяния самое лучшее. Так бывает  в
молодости. Зрелость удаляется от истоков чувств и забывает их. Кто  сох-
ранит к ним близость, будет жить и станет человеком, как стал им Генрих,
король Наваррский, а впоследствии - король Франции и Наварры.
   Просыпаешься, смотришь - опять день. Поскорее бы уж  он  прошел!  Чем
его заполнить? Что придумывают другие люди, для которых ночные  часы  не
главное в жизни? Они, же деятельны, их разнообразные труды и  усилия  не
менее значительны, чем труды любви, и достигают тех  же  глубин,  что  и
сон. Вот герцог Гиз идет в монастырь Сен-Жермен-люксерруа, который нахо-
дится между замком Лувр и улицей Засохшего дерева. На этой  улице  живет
адмирал Колиньи, в замок он наведывается частенько, ездить надо мимо мо-
настыря. У решетчатого окна кто-то ждет еще со  вчерашнего  дня,  кто-то
неутомимо подстерегает его, притаившись за прутьями решетки.
   Пусть Карл Девятый говорит: "Мой  отец  Колиньи".  Сегодня  он  будет
ждать напрасно. Нынче двадцатое число. За решеткой кто-то  подстерегает.
Гиз играет с Карлом в мяч, и в своих мыслях, которые таятся  под  маской
этого ясного и гордого лица, он произносит слово "подстерегает". Он уве-
рен, что дворецкий, который служит ему, еще вчера спрятал кого-то в  мо-
настыре. Рядом с этим человеком стоит прислоненное к стене ружье, а  че-
ловек подстерегает.
   Мадам Екатерина не появляется, у ее дверей - и внутри и снаружи - ча-
совые. Опираясь на палку, она неслышно переходит от  одного  к  другому.
Каждому она заглядывает снизу в лицо, и солдат, поверх ее головы, непод-
вижным взглядом вперяется в пустоту. "Подстерегает", - думает Гиз. Дума-
ет о том, что за оконной решеткой в жилище каноника, его старого  учите-
ля, все готово. Дворецкого достал один родственник, оружие -  другой,  и
на время выпущен приговоренный к повешению, который там  подстерегает...
Подстерегает.
   Того же двадцатого числа на театре давалось представление с  участием
короля Франции и в присутствии всего двора. Справа рай,  слева  ад,  как
оно и должно быть, врата рая охраняли три рыцаря - Карл  Девятый  и  оба
его брата, никогда еще между ними не наблюдалось  такого  единодушия.  В
аду же черти и чертенята вели себя глупо и непристойно. Задний фон изоб-
ражал Елисейские поля с двенадцатью нимфами. И все было бы в порядке, но
гораздо драматичнее, когда в мире начинается  беспорядок,  и  вот  кучка
странствующих рыцарей решила взять рай приступом. Однако Карл и его  два
брата победили рыцарей и загнали их в ад. Кстати, у тех были бороды кли-
ном и грубые колеты.
   "Марго! Нельзя ли нам удалиться отсюда, уже давно пора мне тебя  раз-
деть, твое тело пылает".
   А Гиз думает: "Подстерегает. Висельник Моревер подстерегает. Мой  ка-
ноник, который ненавидит великого протестанта, и мой дворецкий, которого
топтал ногами Конде, - подстерегают".
   "Я король Франции и охраняю рай, - думает
   Карл. - А вас, бородки и грубые колеты, - в ад, к чертям!  Правда,  к
вашей вере принадлежат и мой зять и даже, мой отец! Но  все,  что  здесь
происходит, - это просто так, я на театре играю. Моей широкой груди  мо-
жет позавидовать сам Юпитер, и мои ляжки можно сравнить только с ляжками
Геркулеса".
   Но вот с неба - спустились Меркурий и Купидон, они сошли  по  радуге,
свет падал на нее из-за облаков, и она имела самый естественный вид. Эти
боги появились не только чтобы показать, как искусно  действуют  машины,
но и для того, чтобы мог начаться балет. По их просьбе три райских рыца-
ря вывели нимф на середину залы. Выступление этих  бессмертных  существ,
которые были, впрочем, обыкновенными актрисами, продолжалось больше  ча-
са; и все это время бородки и грубые колеты были вынуждены оставаться  в
аду и выслушивать тупые непристойности рыжих чертей.
   "Марго! Давай сейчас же удалимся отсюда, ибо давно пора мне тебя раз-
деть, твое тело жжется".
   Подстерегает за переплетом решетки, подстерегает за спинами охраны!
   "Марго! Давай уйдем!"
   Подстерегает.
   "Я, король, сильнее всех. В заключение мы поднимаем всех нимф на воз-
дух, и самую тяжелую поднимаю я сам".
   Подстерегает.
   И пусть еще день пройдет, и они, соревнуясь перед  дамами,  нарядятся
для новых игр и зрелищ еще роскошнее и причудливее,  Наварра  турком,  а
Гиз, может быть, даже амазонкой - после этого все-таки  настанет,  нако-
нец, двадцать второе, пятница, а уже с девятнадцатого в комнатке канони-
ка, между улицей Засохшего дерева и Лувром, некто подстерегает.


   ПЯТНИЦА

   Адмирал Колиньи, он же Гаспар де Шатильон, был человеком столь  влия-
тельным и почитаемым, что никогда не выходил один. Всю свою жизнь он был
окружен полками, которыми командовал, или сидел в совете,  если  не  как
фаворит королей, то как мятежник, бунтовавший против  них.  Теперь  Карл
Девятый стал называть его отцом, поэтому одни особенно жгуче  возненави-
дели его, другие стали опасаться за его жизнь, но не так  уж  сильно.  И
когда он в эту пятницу направлялся ранним утром  в  Лувр,  они  окружили
его, и их тела сомкнулись вокруг него живою стеною. Господин адмирал  на
тайном совещании говорил с королем о деньгах: речь шла о  жалованье  не-
мецким ландскнехтам - им задолжали еще за прошлую войну, которую Карл  и
Колиньи вели друг против друга.
   После совещания король пошел играть в мяч, и господин адмирал  прово-
дил его. Он присутствовал при том, как король начал партию с собственным
зятем господина адмирала и третьим игроком - это был Гиз,  бывший  враг,
теперь помирившийся с Колиньи по соизволению короля. Затем господин  ад-
мирал простился и по пути на улицу Засохшего дерева стал читать  письма.
И вот случилось так, что его дворяне, не желая ему мешать, несколько по-
отстали, и вокруг него образовалось пустое пространство. Никем не  прик-
рытый, переходил он площадь перед  Сен-Жерменским  монастырем.  Раздался
выстрел, за ним второй. Первый выстрел медной пулей раздробил  господину
адмиралу указательный палец, вторым он был ранен в левую руку".
   Господин адмирал не уронил себя - он не обнаружил  особого  волнения.
Своим растерявшимся спутникам он указал окно, на  решетке  которого  еще
висела прядка дыма. Двое дворян бросились туда, но за домом уже раздался
топот скачущей галопом лошади. Третьего дворянина господин адмирал  отп-
равил к королю, чтобы доложить о происшедшем. Игра в мяч еще  не  кончи-
лась, но Карл Девятый тут же удалился. Он был взбешен и напуган. - Убий-
ца поплатится, - сказал он. - "Неужели мне никогда не  дадут  покоя?"  -
хотел он еще добавить, но у него стучали зубы, хотя герцог Гиз и  другие
услужливо заверяли его, что это, бесспорно, стрелял сумасшедший.
   Оба дворянина вернулись к господину адмиралу; он ждал их  на  том  же
месте. Задыхаясь, они рассказали, что негодяй ускользнул от них,  скрыв-
шись в запутанных переулках, и теперь уже далеко отсюда. Однако они  ус-
пели узнать - это некий господин де...
   - Стойте!  -  остановил  их  господин  адмирал.  -  Никаких  имен!  Я
чувствую, что ранен тяжело, может быть, я умру. И я не хочу знать  того,
кого, по человеческой слабости, мог бы в свой  смертный  час  возненави-
деть.
   Одни поддерживали его на пути домой, ибо он был бледен и терял  много
крови. Другие, следовавшие позади, шептались о покушении:  ведь  обстоя-
тельства дела еще не выяснены.
   Убийца-то сначала забрался под кровать к Гизу, он  его  хотел  убить.
Зачем же понадобилось потом стрелять в его злейшего врага? Горе нам, ес-
ли тут замешан Гиз - а он, наверное, замешан.
   - Да свершится воля господня, - сказал, придя домой, на улицу  Засох-
шего дерева, господин адмирал своим людям, которые при виде его до смер-
ти перепугались и бросились на колени.
   Амбрузз Паре был искусным хирургом и к тому  же  ревнителем  истинной
веры. Укрепив своего пациента и самого себя упованием на господа, он на-
чал действовать со всем присущим ему умением. Трижды  пришлось  ему  ре-
зать, пока он не отнял раздробленный палец. Господин адмирал не  мог  не
испытывать ужасной боли. Поэтому, несмотря на терпение и  душевную  бод-
рость, его телесная природа не  выдержала.  Когда  король  Наваррский  и
принц Конде подошли к кровати, он сначала не в силах был говорить. И по-
сетители успели рассказать ему все, что они узнали, ибо это было уже из-
вестно и двору и всему городу. Нагая истина сама собой вынырнула из  ко-
лодца и помчалась по уличкам еще более стремительным галопом, чем убийца
на своем буланом коне. А убийца подкуплен Гизом.
   Наконец Колиньи сказал: - Значит, вот каково хваленое примирение,  за
которое ручался король?
   Он, видимо, призывал господа в свидетели, ибо, откинув голову на  вы-
соко взбитых подушках, так что затылок выступал над их  краями,  Колиньи
возвел очи горе и закатывал их все больше, до тех пор, пока между веками
не остались только узкие серпы белков. Щеки казались еще больше  ввалив-
шимися, старые упрямые губы распустились, словно он уже не хотел  больше
приказывать, а, приоткрыв их, ждал, не осенят ли его приказы свыше. Вис-
ки были страдальчески напряжены, но резко освещенные прямые морщины  все
так же круто поднимались к нахмуренным тучам его чела.
   "Лучше мученичество, чем отречься и  потерять  тебя;  о  господи!"  -
словно говорило это лицо, казавшееся одновременно и покорным  и  высоко-
мерным.
   Конечно, король Наваррский и Конде понимали, что все-таки смерть ста-
рика Гиза останется на совести у господина адмирала: по крайней мере так
утверждает молва. И вполне понятно, что сам он этого не признает. Так же
ясно они поняли, что сын убийцы и не думал отказываться  от  мести.  "Но
теперь он может успокоиться, - сказал про себя Генрих, - хватит и одного
пальца. Я же не могу покарать виновных в смерти моей бедной матери,  от-
няв у них хотя бы один палец". Вид старца, а также мысль о его собствен-
ном положении вызвали слезы на глазах молодого короля. Его кузен  Конде,
менее чувствительный и не слишком тактичный, выложил  напрямик  то,  что
думал:
   - Господин адмирал, вашему примирению с Гизом не могла  быть  порукой
даже воля короля. Вы сами должны были остерегаться человека, у  которого
убит отец.
   - Но ведь не мной же! - решительно заявил  Колиньи.  Он  взглянул  на
них, сделал попытку подняться, однако при первом  же  движении  чуть  не
вскрикнул, так сильна была боль в руке. Его слуга и  его  пастор  тотчас
бросились к нему. Конде растерянно замолчал.
   - Я, - торжественно начал Колиньи, - смерти герцога Лотарингского  не
желал и не предвидел. Он сам думал о том, как бы меня убить,  и  сегодня
рукой своего сына он все-таки это выполнил. Я же ничего, против него  не
замышлял. Это правда. Господь мне свидетель.
   Они слушали его, и могло показаться, что и бог его  слышит.  Простив-
шись, король Наваррский и Конде удалились, но не только потому, что это-
го потребовал хирург. Конде оробел,  он  решительно  заявил  двоюродному
брату, что берет обратно свое обвинение. Генрих же молчал: в глубине ду-
ши он не верил ни одному слову господина адмирала. Напротив, он  считал,
что давняя ненависть. Гиза и 'Колиньи имела весьма понятные  причины.  И
вот Гиз подослал убийцу к тому, кто когда-то хотел смерти его  отца.  То
обстоятельство, что старик - вождь протестантов,  играло  здесь  меньшую
роль, а может быть, и никакой. "Не в него целился убийца, а поэтому  нам
нечего за себя бояться. Марго!" - воскликнул кто-то внутри него, хотя он
и продолжал размышлять. - "Да старик и не умрет. Просто он привык напус-
кать на себя торжественность и даже в сомнительных случаях  призывать  в
свидетели господа бога. Марго!" - бурно воззвало опять его сердце, и  он
ускорил шаг.
   Амбруаз Паре разложил хирургические инструменты: надо  было  опериро-
вать простреленную руку. Корнатон, верный, слуга господина  адмирала,  и
его пастор Мерлен плакали, а немец-толмач, Николаус Мюс, с, горестно со-
зерцал могучую фигуру страдальца, ибо он любил и почитал его. -  Сегодня
тоже пятница, тот же день, когда страдал наш спаситель, - шептал  толмач
в тишине комнаты.
   А между тем король Наваррский сделал то, чего требовало  его  чувство
собственного достоинства. Вместе с Конде и молодым Ларошфуко  он  отпра-
вился к Карлу Девятому и заявил жалобу на покушение: покушаясь на госпо-
дина адмирала, они подняли руку и на Генриха и на всех ревнителей истин-
ной веры. Карл сам едва был в силах говорить: случившееся  потрясло  его
еще сильнее, чем Наварру. Он только пролепетал,  заикаясь:  для  него-де
это все равно, что его собственные раны, - его палец,  его  рука.  И  он
потряс перед ними руками, словно в доказательство того, что отомстит  за
это злодеяние. Однако мать не дала ему кончить, ибо она  была  тут:  как
только Медичи узнала, что явились протестанты, она отперла свою дверь. -
Рана нанесена всей Франции! - воскликнула она. - Еще немного, и они  на-
падут на самого короля в его опочивальне! - При этом она изобразила  ве-
ликий страх и действительно напугала своего бедного сына. Он все еще  не
мог поверить, что его родная мать способна участвовать в заговоре против
него. И король Наваррский, который был в этом убежден, все же заколебал-
ся: мадам Екатерина почти разубедила его, так как посвоему была  искрен-
на. Покушение на жизнь адмирала произошло слишком рано:  Гиз  действовал
по собственному почину.
   Генрих не стал снова просить, чтобы Карл отпустил его  и  его  людей,
ссылаясь на то, что для них теперь в Париже небезопасно. Он удовольство-
вался обещанием, что король самолично посетит господина адмирала. - И  я
тоже, - поспешно добавила старая королева. Не хватало еще, чтобы ее бед-
ный сын беседовал по душам со своим так называемым отцом!
   Раненому пришлось вытерпеть два разреза, которые были сделаны на  ру-
ке, чтобы удалить пулю. Тот, кто отвращает  взгляд  от  своей  терзаемой
плоти и во имя господне преодолевает боль, скорее сохранит мужество, чем
тот, кто, стоя рядом, все время видит перед собою  какую-нибудь  залитую
кровью, изрезанную часть нашего бренного тела. И господин адмирал утешал
других, пока пастор Мерлен не вспомнил, что это, собственно, его обязан-
ность. Он обратился к богу с горячей молитвой, и как  раз  вовремя,  ибо
сильной, пока раны еще не были перевязаны, потерял так много крови,  что
его силы начали угрожающе падать. Хирург нахмурился, он тоже,  в  сердце
своем, молился, прикладывая ухо к груди пациента.
   Когда господин адмирал наконец снова открыл глаза,  то  прежде  всего
как можно громче возблагодарил бога за эти раны, которых  отец  небесный
его удостоил. Если бы всевышний обращался с ним по заслугам, во  сколько
раз сильнее следовало бы ему тогда страдать! Пастор  отлично  понял  то,
чего не замечал сам тяжелобольной:  подобными  признаниями  адмирал  не-
вольно подчеркивал вину своих убийц. Это было недопустимо, и Мерлен пре-
достерег его. Господин адмирал тотчас заявил, что прощает  их.  Со  всем
смирением, на какое он был способен, Колиньи исповедался перед всевышним
и предал себя его милосерди