ть, он схватил за плащ. Его  собствен-
ный плащ сильно топорщился, под ним не было видно, как он обнажил нож  и
держал короля под угрозой ножа добрую минуту. Король,  однако,  с  такой
силой вперил взгляд в глаза безумца, что несчастный не выдержал и закрыл
их. Чтобы отнять у него нож, не понадобилось никаких усилий.
   По знаку Генриха к нему подвели коня. Бледен  был  господин  де  Бас-
сомпьер, а не король. Сидя в седле, он заметил  двух  капуцинских  мона-
хинь, которые во время процессий ловко разыгрывали  гонимых.  Бассомпьер
приветливо передал им просьбу короля: чтобы они попросили своего  духов-
ника изгнать беса из одержимого.
   Люди, державшие пойманного убийцу, громко возроптали. Тут нужен врач,
а если сумасшествие окажется притворным, тогда виселица! Вот чего требо-
вали они для убийцы, под одобрительные возгласы остальных горожан, кото-
рые передавали из рук в руки нож. Король не такой человек,  чтобы  утаи-
вать покушение на свою жизнь. Он выкрикнул, сидя в седле:
   - Дорогие друзья, вы уже многому научились. Отныне узнайте, что быва-
ют трусливые бесы и они говорят правду, когда их изгоняют. Этот же,  без
всякого сомнения, открыто отречется перед вами от всех своих поклепов на
меня, будто я преследую вашу веру, будто я жажду войны,  и  от  клеветы,
будто я рогоносец.
   После этого поднялся неудержимый  хохот,  невозмутимым  остался  лишь
бронзовый полководец с лицом короля. Сам же он тронул своего коня. Толпа
кричала ему вслед:
   - Бес во всем признается, положись на нас. Иначе мы с ним  разделаем-
ся.
   Король пришпорил коня и помчался вдоль берега. Не страшись!


   ОТЧЕТ

   Когда мадам де Морней узнала, что ее единственный сын умер,  господин
де Морней протянул обе руки,  чтобы  поддержать  ее,  если  она  лишится
чувств. Но это оказалось излишним, мадам де Морней не  пошатнулась.  Она
сказала:
   - Мой друг, я была подготовлена. Наш  сын  недаром  воспитывался  для
ратного дела. Вы справедливо решили, что  с  девятилетнего  возраста  он
должен не только учиться по-латински и по-гречески, но и развивать  свое
тело, наподобие атлета, дабы сделать наш век лучше, вместо  того  чтобы,
уподобившись ему, самому стать дурным.
   Слова ее звучали однотонно, но воля придавала ей твердости. Она  гля-
дела мимо господина де Морнея, его вид мог бы лишить ее мужества.  Он  с
трудом прошептал:
   - Utinam feliciori saeculo natus [8]. А где - нее счастливый век? Наш
сын, рожденный для него, где он?
   Она запретила ему задавать малодушные вопросы и сказала, что  родите-
ли, подобные им, должны быть преисполнены благодарности, ибо земной путь
их сына протек и завершился во славу божию.
   - Нашему Филиппу пошел двадцать седьмой год.
   Здесь голос отказался ей служить. Господин де Морней подвел ее к сто-
лу, где супруги просиживали друг против друга долгие вечера и каждый ве-
чер проходил в разговорах о Филиппе де Морней де Бов, их  сыне.  Как  он
тринадцати лет, бок о бок с отцом, участвовал в  осаде  Рошфора;  таково
было волею судеб его первое впечатление от ремесла, к которому его гото-
вили. Пятнадцати лет он был взят на службу принцессой Оранской;  Голлан-
дия предоставляла юноше протестантской веры  благоприятные  условия  для
успехов на военном и научном поприще. А потом он отправился  путешество-
вать. Король высказал намерение приблизить его к себе. Морней нашел пре-
ждевременным, чтобы его сын знакомился с нравами этого двора.
   Он сам в юности своей был воспитан на путешествиях, сначала как  изг-
нанник, позднее как дипломат. Изгнание подарило ему жену и сына. Оно да-
ло ему возможность посвятить двадцать пять лучших лет своей жизни  коро-
левской службе. Его сыну следовало воспользоваться преимуществами, какие
давало знакомство с Европой, не испытав одиночества тех, у кого за  спи-
ной нет родины. Он тоже отправился в Англию, как некогда его отец, но не
униженным бедняком, знакомым с мистерией зла.  Родители  по  вечерам  за
столом умилялись благосклонности высшего английского общества к молодому
де Бову, дворянину-атлету, исполненному жизнерадостного  познания.  Отец
послал его на франкфуртскую ярмарку для изучения вопросов хозяйства,  он
дал ему возможность посетить Саксонию и  Богемию,  прослушать  лекции  в
знаменитой Падуе; но из Венеции он вызвал его в Нидерланды, чтобы сын  с
оружием в руках боролся за право чужого народа и за свободу совести.
   Однако не война пресекла многообещающую будущность  юноши,  а  скорее
богословские споры его отца, которые снискали ему немилость короля,  за-
девшую и сына. Она помешала его преуспеянию. И обстоятельства  тоже  пе-
рестали подчиняться счастью. Король разрешил господину де  Бову  набрать
полк против Савойи, но тут противники заключили мир. Прошло еще три  го-
да, старика за это время сломили горести, а сын  сгорал  от  нетерпения.
Король сказал:
   - Он не молод, ему сорок лет. Двадцать - его настоящий возраст, а по-
учения отца прибавляют еще двадцать. - Устав от безделья,  Филипп  пошел
снова Добровольцем в Голландию. Там он и пал в бою.
   - На двадцать седьмом году жизни, - сказала мадам  де  Морней  своему
супругу, который сидел напротив нее. - И все же не слишком рано, раз  на
то была воля божия. Жизнь всегда достаточно долга,  насчитывает  ли  она
его годы или еще лишних тридцать лет.
   Этим она назвала свой собственный возраст, и господин де Морней заме-
тил, что сейчас она уже не так преисполнена благодарности, как  вначале.
Он принялся увещевать ее.
   - Милая, любимая, ныне нам ниспослано это,  ныне  господь  испытывает
нас, веруем ли мы в него и покорны ли ему. Так  ему  угодно,  мы  должны
молчать.
   После чего мадам де Морней на самом деле умолкла и целый месяц,  пока
еще не слегла, не упоминала о ниспосланном им испытании.  Для  вида  она
носила благопристойный траур, без преувеличения.  Но  так  как  истинное
состояние ее духа не находило иного выхода, оно вылилось в телесный  не-
дуг, который на этот раз не удавалось облегчить. Он, правда, мучил мадам
де Морней с молодых лет, со времен несогласий,  которые  возникли  между
ней и священнослужителями вследствие проявленных ею  мирских  слабостей.
Сердцебиение и другие признаки меланхолии мало-помалу стали для нее  не-
отделимы от политических дел и общения с людьми. Особе высокого  положе-
ния не пристало отказываться от своих  обязанностей;  кстати,  мадам  де
Морней обладала как апломбом, так и деловитостью. Ей приходилось пускать
в ход то и другое во время частых отлучек супруга, который  всегда  опа-
сался по возвращении застать жену тяжелобольной. Таким образом, господин
де Морней хоть и уповал на бога, однако научился верить и в медицину.  В
королевстве, по которому он много странствовал, ему были  знакомы  самые
отдаленные уголки, где обитали сведущие аптекари. Он читал Парацельса  и
все, что знаменитый врач особенно советовал в подобных случаях: купорос-
ное и коралловое масло, равно как и жемчужную эссенцию - все это с  пути
посылал больной.
   Ранее лекарства помогали ей. Но в утрате сына ее не могло ни на  один
час утешить даже собственноручное письмо короля. Еще меньше облегчали ее
скорбь другие выражения сочувствия, в большом количестве получаемые  ро-
дителями, среди прочих от принца Морица, господ Вильруа, Рогана, герцога
Бульонского, мадам де ла Тремойль и герцогини Цвейбрюкенской.  Печальнее
всего было то, что материнские мемуары,  предназначавшиеся  для  сына  и
имевшие целью явить перед ним пример отца, потеряли свой смысл. Господин
де Морней застал несчастную женщину, когда ее руки тщетно пытались  при-
писать к мемуарам хоть одно еще слово.
   - Не могу, - сказала она. - Страдания не позволяют. Но там,  куда  за
нами не следуют телесные немощи, я скоро, скоро вновь обрету его. - Этим
она невольно выдала себя. Она хотела умереть, чтобы воссоединиться с сы-
ном. С самого начала только это и таилось за ее сдержанной скорбью.
   Высказав это наконец, она слегла, чтобы больше не встать. Муж ее  по-
нял, что она самовольно отреклась от обязанности жить, которую никто  не
может снять с нас. Он не осмеливался напомнить ей об этом; вид человече-
ского существа, которое не хочет быть по эту сторону жизни и уже не пом-
нит о нас, вселяет робость. Суконные  занавеси  ее  простого  ложа  были
сдвинуты, оставляя небольшую щель, откуда свисала ее рука, бледная,  се-
рая, как давний снег, только жилки удивительно яркой синевы набухали  на
ней. По руке можно было бы судить обо всех  телесных  и  душевных  муках
страдалицы, если бы даже не слышать ее стонов. Господин де Морней чуждой
тенью стоял, прислонясь к голой белой стене, посреди нее виднелся крест,
такой же черный, как его одежда. Мадам де Морней никогда не желала иметь
в своей спальне иных стен, кроме выбеленных известью, как в храме. По ее
положению ей пришлось повидать много богатых и пышных покоев. Но в самом
укромном, где она чувствовала себя свободно, единственной прикрасой  был
свет отречения.
   Однажды она призвала своего супруга и  принялась  выпытывать,  каково
заключение врачей. Верно ли, что ей следует теперь думать лишь  о  боге.
Со скорбью в душе он признался, что она в опасном состоянии. Но  господь
всесилен, мы будем молиться о твоей жизни. Из его слов она ясно  поняла,
что смерть ее несомненна. Она открыто обрадовалась этому и тотчас обрела
в себе силы выполнить последние обязательства.  Она  распорядилась,  как
известить членов семьи, что раздать слугам. Призвала  пастора  Бушеро  и
сама указала места из Писания, которые он должен читать ей,  преимущест-
венно псалмы, но ни одного не дослушала до конца - слишком много остава-
лось ей дела. Ей надо было ободрить всех слуг, которые стояли на коленях
у ее постели. Все должны услышать, что она верит во всепрощение божие  и
упование свое черпает из обетов Евангелия.
   Однако, при всем ее ревностном благочестии, ей становилось все  хуже,
пока она в великой тоске не стала молить об избавлении.  Задыхаясь,  да-
вясь мокротой, она наконец сорвала с себя чепец. И тут на жалкое,  иска-
женное, потное лицо упали волосы, все еще рыжеватые, вперемешку с белыми
прядями. Из-за них-то пошатнулось некогда ее здоровье, затем последовали
добровольные кары, а теперь она довела себя до того, что  присутствующие
в испуге попятились прочь. Слуги скрылись поодиночке, пастор посоветовал
господину де Морнею попросить у врача  усыпительного  средства-врача  он
пришлет сам.
   Больная услышала последние слова, она принялась жаловаться, что прой-
дет слишком много времени, пока ее усыпят. Она мучилась, насколько у нее
хватало сил, теперь довольно. У нее истощилось  терпение  и  покорность,
она, видимо, полагала, что умирающей их и не требуется.
   - Я хочу остаться одна с богом, - приказала она супругу, когда он вы-
тирал ей лицо. На что господин де Морней громко окликнул ее,  чтобы  она
пришла в себя.
   - С господом не встречаются случайно, - увещевал он. - Надо  бороться
за последнюю частицу жизни, она дарована им, и от нее, быть может, зави-
сит вечное блаженство. - Тут же он напомнил ей о смертельной  опасности,
которой избегнул король по милости неба и в силу собственной  твердости.
Это великий  король,  ему  подобного  христианство  не  знало  последние
пятьсот лет, и ему вдруг стал неведом человеческий страх, с тех  пор  он
поступает простодушно, как младенец, хотя и с мудростью старца.  Видишь,
от последнего остатка жизни зависит вечное блаженство.
   Мадам де Морней была настолько потрясена смелым сравнением с его  ко-
ролевским величеством, что перестала задыхаться и вмиг позабыла о  своих
страданиях. Она приподнялась, обняла супруга, уверяя его, что будет тер-
петь вместе с ним; она больше не думает о  том,  чтобы  малодушно  укло-
ниться.
   - Наш сын сражался, пока не пал. Я не  хочу  усыпительного  средства,
под действием которого я безболезненно усну навеки.  Пойди,  мой  милый,
встреть врача, - потребовала она, меж тем как муки бросили ее  назад  на
подушки.
   Господин де Морней поступил, как она желала. Пока он у себя в библио-
теке сообщал ученому медику, что больная чувствует себя лучше и без  его
помощи, из ее спальни вновь донеслись хрипенье и тяжкие стоны. Врач  по-
пытался проникнуть в спальню, однако господин де  Морней  преградил  ему
путь. Человеку, который слыл неверующим, невозможно было объяснить,  по-
чему умирающая не хочет принять от него средство более легкого  перехода
в иной мир. За это неприятный посетитель косо посмотрел на господина  де
Морнея и даже быстро оглядел полки с  книгами,  словно  там  могло  быть
спрятано что-нибудь недозволенное. В самом деле, взгляд его  мог  упасть
на нечто подобное: на трактаты, осужденные парламентом  и  повлекшие  за
собой немилость короля. Господин де Морней отнюдь не обнаружил мужества,
которое тут же рядом воодушевляло умирающую; он  прислонился  к  опасным
фолиантам, сдвинул их назад и принудил врача покинуть  дом.  Он  сказал,
что в спальне находится некая высокая особа и не желает быть потревожен-
ной.
   Его объяснение могло показаться правдоподобным, ибо мадам  де  Морней
как раз начала говорить. Она говорила с перерывами, вначале  язык  плохо
повиновался ей.
   - Узнаю тебя, господи. Готовится пиршество. Вот  вступает  музыка.  В
ярком свете появляются гости. Близится господин дома сего.
   Ее супруг тщетно заглядывал в комнату, где темнело. Сам он  не  видел
господа, чувствовал себя незваным, обездоленным и только отдаленно  уга-
дывал ответы, следовавшие за ее словами.
   - В твоем доме, о господи, много жилищ. Прими меня к себе.
   - Что ты свершила?
   - Я во имя твое пошла в изгнание... Я каялась в своей  мирской  сует-
ности и от укоров совести заболела неизлечимым сердцебиением.
   - Не забудь лучшего.
   - Я отдала тебе мое дитя. Я защищала моего мужа даже перед королем.
   - Не забудь последнего.
   - О! Не это ли последнее? Я пожелала без смягчения своих  мук  ждать,
пока ты придешь.
   - Ты принята. Возвеселись на моем пиршестве.
   Тут умирающая, очевидно, избавилась от всех своих страданий,  включая
и сердцебиение, вздохнула полной грудью и запела,  тихо  подпевая  тому,
что слышала; хоры голосов и незримых инструментов задавали ей тон.
   Незваный соглядатай уловил лишь одно - что все здесь  молоды,  ибо  и
жена его помолодела, судя по звукам, исходившим из ее груди. Он чувство-
вал себя старым, слишком усталым для пиршества; он не мог  повиноваться,
когда его позвали. Его жена крикнула:
   - Филипп! - Голос звучал ясно и молодо, в нем было неосознанное  оча-
рование, как на заре жизни. Он никогда не знал ее такой, они встретились
изгнанниками. - Филипп! - ликовала она; тут он понял: она лежала на гру-
ди сына.
   Когда она умолкла, он вошел к ней с подсвечником в руках, и что пока-
зало ему пламя свечей? Его жену, ставшую вновь молодой спустя долгие го-
ды. Она была в полном сознании и неизъяснимо прекрасна. Она шепнула ему:
   - Вот оно наконец. Будь мужествен и тверд,  не  сдавайся.  Блаженство
приходит на краю могилы.
   Перед тем как испустить последний вздох, она сама закрыла глаза,  ко-
торые так и остались закрытыми. Блаженство приходит на  краю  могилы,  а
потом ничего. Диалектика вечности, ваше величество, вы были  правы,  от-
вергнув ее. Поверьте лучше тому, кто слышал, видел и по высочайшему  по-
велению дает отчет.


   VIII
   ВЕЛИКИЙ ПЛАН


   СЛОВА К ЧУЖИМ

   Король был одет с небывалой пышностью, когда швейцарцы явились возоб-
новить союз. По пути в столицу многие оказывали им гостеприимство, бога-
че и щедрее других господин де Вильруа. А в Париже гвардейский полк  был
построен от дворца до улицы Сент-Оноре. Вдоль парадной  лестницы  дворца
стояли солдаты, по двое на каждой ступени, и между ними не без  гордости
поднимались швейцарцы. В большой зале Лувра они увидели двойные  шпалеры
шотландцев; этим им наглядно показывали, что король Франции  располагает
как собственными, так и чужеземными войсками. И сами они - не единствен-
ные его друзья.
   Зато они были очень старые друзья по битвам, договорам  и  прибыльным
сношениям. В прошлой войне с Савойей король спас  их  пограничный  город
Женеву. Герцог де Монпансье с избранной свитой встретил их, граф де  Су-
ассон приветствовал их. В приемной короля их ждал принц Конде, он провел
их к его величеству, восседавшему на  троне.  Его  величество  поднялся,
снял перед ними шляпу. На черной с белым шляпе была алмазная пряжка нес-
лыханной ценности, еще больше алмазов усеивало перевязь. Швейцарцы гото-
вы были целовать руку короля хотя бы из-за  одного  этого  внушительного
богатства, не говоря о всем прочем. Правая рука короля была  опущена,  и
каждому швейцарцу, который целовал ему правую, он клал левую  на  плечо,
что было им в высшей степени лестно.
   Речь от них держал Загер, адвокат из Берна. Толмачом  служил  адмирал
де Вик, - моряку скорее понятны наречия разных народов, а в случае  чего
навык поможет ему угадать смысл. Король отвечал кратко, но весьма склад-
но, они были в полном восторге. На многочисленных празднествах,  которые
были затем даны в их честь, отсутствовал лишь  кардинал  Парижский,  под
тем предлогом, что среди швейцарцев много еретиков. Король поднял его на
смех. И в пику ему приказал на  славу  разукрасить  церковь  Нотр-Дам  -
прекраснейшая месса была пропета в соборе Богоматери.  Сидя  на  коврах,
затканных лилиями, поставив ноги  на  турецкие  ковры,  союзники  короля
клятвенно подтвердили свою испытанную верность. Духовному концерту  вто-
рил из арсенала гром пушек господина де Рони.
   Швейцарцев поили и кормили лучше, чем всех других  иноземных  послов.
Французский двор заключил по их сложению, что никакие почести не заменят
им поварню и погреб. Стоит поглядеть на потешную братию - лица  красные,
широкие зады - так и представляется большущая бочка,  налитая  до  краев
богом Бахусом. Швейцарцев посадили за королевский стол в ряд по  чину  и
достоинству. Напротив каждого сидел кто-нибудь из знатнейших  придворных
кавалеров. Барабаны, флейты и другие инструменты оживляли беседу, и тос-
ты произносились часами за короля, за  королеву,  господина  дофина,  за
крепость союза, затем снова за благополучное разрешение королевы  и  так
до бесконечности.
   Их величества обедали в отдельном покое, но, откушав, показались гос-
тям. Королева осталась на пороге, она хотела посмотреть, как  часто  эти
люди осушают бокал. Король выпил с ними, он подивился на одного из граж-
дан швейцарского союза, у которого было подвязано брюхо, а другого, сто-
летнего старца, он заставил рассказать о  былых  битвах  его  отдаленных
предшественников. Пять часов высидели  они,  после  чего,  сытые  и  до-
вольные, отправились на ночлег. Пока они храпели, пушки в арсенале  вто-
рили им.
   Это были швейцарцы, испытанные друзья, почти что  подданные.  Но  вот
Любек, город на берегу Балтийского моря, глава могущественного  Ганзейс-
кого союза, в это же время посылает ко французскому двору своего  бурго-
мистра Рейтера, ратмана Веста, нескольких богатых купцов и опытных зако-
новедов, в сопровождении конной стражи и магистратских писцов, которые в
открытых повозках следовали за каретами господ. Предлогом служили торго-
вые привилегии, которых они добивались от Испании. Привилегии были вско-
ре утверждены в Мадриде, чему послужил толчком визит,  который  ганзейцы
нанесли в первую очередь королю Франции, весьма озадачив кое-кого.
   Тронулись они в путь в конце ноября 1606 года. Они ехали и ехали, по-
ка не прибыли, и двадцать девятого января следующего года король  Генрих
принял их. Гостям с севера явился совершенно иной король, ни единого ук-
рашения на его строгой одежде. Даже  самый  Лувр  притушил  свой  блеск.
Гвардейцы стоят шпалерами, на прием явилось меньше дворян, недоели  чле-
нов королевского парламента и пасторов. Переговоры ведутся по-латыни.  О
мессе даже речи нет, так же как об услаждении слуха и других  ро