осиживала она там, искренне наслаждалась и, не спуская с него  любя-
щего взора, везла его обратно в Париж, в замок Лувр. А  он-то  надеялся,
что не так скоро увидит опять его ненавистные стены. Оказалось, окна его
комнаты забраны решеткой, и кому же поручена охрана Генриха? Его дорого-
му дружку, капитану де Нансею. Да, узник попал в надежные руки.
   Он понял и образумился. Это был как бы  толчок,  вызванный  внезапной
остановкой после слишком торопливого и беспорядочного движения. Какая-то
дрожь безнадежности охватывает члены, и голова никнет от небывалой уста-
лости.
   - Сир, - посоветовал ему д'Арманьяк, - не лежите так много! Танцуйте!
Главное же, показывайтесь при дворе! Тот, кто уединяется,  вызывает  по-
дозрения, а их уж и так достаточно.
   Генрих ответил: - Моя жизнь кончена.
   - Она для вас даже еще не начиналась, - поправил его первый  камерди-
нер.
   - Ниже пасть нельзя, - жалобно продолжал несчастный. - Я очутился  на
последней ступеньке, а она самая надежная, - почему-то вдруг добавил он.
Д'Арманьяк нашел его речь несколько бессвязной, и в  самом  деле  Генрих
спросил: - Разве я был не в себе? Зачем, - продолжал он, - я это  делал?
Я же знал, какой будет конец.
   - Заранее никто ничего знать не может, - вставил  д'Арманьяк.  -  Все
зависит от случая.
   - Но ведь решать должен был мой разум, а где у меня  была  голова?  -
возразил Генрих. - Тем сильнее смятение нашего духа, Чем больше мы  пре-
даемся интригам, тем сильнее смятение. И это потому, что в нюх участвуют
и другие, а они ненадежны. И я сам становлюсь в конце концов ненадежным.
Поверь мне, д'Арманьяк, большинство наших поступков мы совершаем в  сос-
тоянии неразумия, точно на голове стоим.
   Крайне удивленный, д'Арманьяк заметил: - Не ваши это слова, сир.
   - Я слышал их от одного дворянина, которого  знавал  под  Ла-Рошелью,
они произвели на меня глубочайшее впечатление, и самое удивительное  вот
что: едва услышав, я их тут же забыл, однако начал  совершать  поступки,
от которых помрачается, затуманивается рассудок, сознание.
   - А вы больше не думайте об этом, - посоветовал первый камердинер.
   - Напротив, я никогда этого не забуду. - Генрих встал с кровати, вып-
рямился и решительно заявил: - Никаких начальников больше нет! Отныне  я
сам себе единственный генерал.
   Так он сделал в высшей степени своеобразный вывод из того  положения,
что большую часть наших действий мы совершаем, как будто стоя вниз голо-
вой. Дворянин под Ла-Рошелью для себя лично  сделал  бы  иной  вывод.  А
вместе с тем ему ли не знать, что всякая истина имеет оборотную сторону,
примеры же, взятые из древности, помогли ему понять душевный склад, два-
дцатилетнего юноши: у этого юноши ловкие руки, он схватывает мысли,  как
мячи, он прыгает, он может оседлать коня. "Я стою на пороге старости,  а
он - прообраз молодости, которой я слишком мало пользовался".
   Так размышлял господин Мишель де Монтень в своей  далекой  провинции,
ибо он тоже не забыл ни одного слова из их беседы на морском побережье.


   МАМКА И СМЕРТЬ

   В следующем месяце Карлу Девятому должно  было  исполниться  двадцать
четыре года; но 31 мая 1574 года он лежал на кровати и умирал. Это  было
в Венсене.
   Все уже знали о предстоящем событии, и потому замок точно  вздрагивал
от тревоги, то и дело прорывавшейся шумом. Партия, стоявшая за польского
короля, уверяла, что он успеет вовремя вернуться во Францию  и  покарать
всех изменников - так они называли приверженцев Двуносого. Отсюда  разд-
раженные голоса и звон оружия, но это было не все: под  сводами  отдава-
лись громкие звуки команды, все выходы охранялись, и особенно гулко гре-
мели тяжелые шаги охраны у, двух дверей, на которые было  обращено  неу-
сыпное внимание мадам Екатерины. За  этими  дверями  находились  ее  сын
д'Алансон и королек - и они хорошо делали, что не показывались, а сидели
там, у себя, под охраной. Только выйди они - и ни один не  сделал  бы  и
нескольких шагов. Первый же призыв к мятежу кого-либо из их друзей  -  и
жизнь обоих немедленно подверглась бы опасности.
   Сегодня здесь правила смерть, ибо король умирал. Мать все-таки  дота-
щила его до Венсена: этот замок легче держать под наблюдением, чем Лувр.
Ни народ, от которого можно ждать чего угодно, ни противники ее  любимца
д'Анжу не могут ей здесь помешать, когда она провозгласит  его  королем.
Королем! Это уже третий сын! Сегодня умрет второй, очередь будет за тре-
тьим, а в запасе у нее есть еще четвертый. Если оба они будут  жить  не-
долго, то в конце концов настанет день, когда мадам Екатерина возьмет на
себя все заботы об управлении государством, и та роль, которую  она  вы-
полняет сейчас, видимо, так и останется за ней навсегда. Ибо  для  того,
чья жизнь протекает в действии, существует только настоящее:  будущее  и
прошлое тонут в нем. Для нее Карл Девятый, например, никогда и  не  жил,
так как сейчас ему предстоит умереть. И уж, конечно, не мать будет  пом-
нить о нем. Он лежал один.
   Обвязав умирающего платками, пропитанными останавливающим  кровь  це-
лебным бальзамом, врач ушел. И Карл понял: врач уже не надеется  остано-
вить кровь. Он просто хочет избавить больного от тяжелого зрелища: пусть
не видит, как на коже повсюду выступают и сплываются капли багряной вла-
ги, пусть лучше не слышит, как от него пахнет. Благовонный бальзам  заг-
лушит запах крови, - конечно, ненадолго, думает Карл. Даже когда повязки
были только что наложены, Карл потягивал носом и не мог  уже  забыть  до
конца, как пахнет его последний часок. Он был когда-то  крепким  молодым
человеком и сохранил для смерти всю ту силу, которую жизнь уже не хотела
от него принять: силу познания, силу присутствия духа.
   "Мой врач, Амбруаз Паре, когда-то перевязывал адмирала, - думал Карл.
- Вместе с адмиралом должен был погибнуть и он, но спасся,  выскочив  на
крышу. Хорошо, если бы можно было бежать через  крышу!  Я  знаю!  Я  все
знаю! Но я всего этого, наверное, не знал бы, если бы по  моей  вине  не
был убит адмирал. И я знаю, почему сейчас за стеной  такой  шум.  Почему
меня, невзирая на мои страдания, привезли сюда.  Почему  я  лежу  теперь
совсем один и никому уже нет дела до меня".
   - Я умираю, - проговорил он вслух.
   - Это правда, сир, - отозвалась его мамка. Она сидела на ларе и вяза-
ла. Когда ее питомец открыл глаза и заговорил, она  поднялась  и  отерла
ему лицо. Но платка не показала.
   - Хорошо, кормилица, что ты не болтаешь вздору, как этот врач,  и  не
стараешься обмануть меня. Я знаю, и я готов: ведь я уж ни на что  больше
не гожусь. И я не хочу быть, как иные, которые под конец еще соскакивают
с кровати, кричат и стараются убежать от смерти. Куда и  зачем?  Хотя  у
меня, конечно, еще хватило бы сил встать с кровати, напугать двор и  мою
мать этими белыми тряпками, моим окровавленным лбом и заставить их  всех
разбежаться.
   - Но ты же король! - радостно напомнила она ему с пробудившейся  без-
рассудной надеждой. Только кормилица и осталась ему верна. Двадцать  че-
тыре года без одного месяца была она благодаря ему особой высокого  ран-
га. Накупила земли столько, что теперь до конца своих дней обеспечена; и
лет ей всего немногим за сорок, красивая, ядреная женщина. Но  твой  ко-
роль не умрет без - того, чтобы ты, кормилица, не  проводила  его  часть
пути, ведущего во мрак. Да, его последние содрогания и прощальный  шепот
сливаются с его первым движением и первым плачем. Тогда ты  держала  его
на коленях, которые горделиво напрягались, и прижимала  к  своей  полной
груди. Так же и теперь, кормилица, ты хочешь подержать его напоследок.
   Он решил не кричать и не уклоняться от предстоящего  ему,  но  тяжело
вздыхал, охал, и видно было, что ему страшно. Перед ним  вставали  виде-
ния, даже теперь, среди бела дня, он слышал жуткие голоса, не  принадле-
жавшие живым.
   - Ах, кормилица, как много крови, сколько убитых! Дурные у меня  были
советчики. Только бы господь простил и сжалился надо мной!
   - Послушай, король! Разве ты ненавидел  нас,  протестантов?  Нет,  ты
всосал нашу веру с моим молоком. Сир! Вся кровь  убиенных  да  падет  на
тех, кто их в самом деле ненавидел! Ты был неповинным младенцем, с  тебя
господь, не взыщет.
   - А что сделали с твоим неповинным младенцем? - жалобно отозвался он.
- Разве это можно понять? Я... да! Ничто из содеянного мной  не  мое,  и
ничего из того, что было, я не могу взять с собой. А когда  бог  спросит
меня про Варфоломеевскую ночь, я пробормочу: "Господи! Я, наверно, прос-
пал ее!"
   Голос больного перешел в шепот, он задремал. Мамка  приложила  к  его
лицу чистый платок, затем  расправила.  На  нем  отпечатлелись  кровавые
очертания этого лица.
   Так как его дыхание стало тяжелым и хриплым, она вытащила из-под  его
головы подушку; и вот он лежал перед нею, вытянувшись во  весь  рост,  и
она сделала то, чего он так же не должен был видеть, как и кровавый пла-
ток: она сняла с него мерку. С величайшей тщательностью  обмерила  мамка
тело своего короля и, как некогда клала его в колыбель по своей должнос-
ти и по праву, должна была теперь положить в гроб. И сделать второе было
ей не труднее, чем первое: она была женщина сильная.  Он  же,  напротив,
стал опять легким, как дитя. Долгие годы была она  свидетельницей  того,
как увеличивался его рост и вес! Одно время его лицо сделалось багровым,
движения несдержанными, голос гремел. Задумчиво смотрела она на него те-
перь, когда он стал опять такой тонкий и бледный, а скоро и  совсем  за-
тихнет. Между началом и концом своей жизни он пролил кровь многих людей,
теперь его собственная кровь медленно вытекала из него. Мамка чувствова-
ла, что ни того, ни другого нельзя было предотвратить, - все это  проис-
ходило ради каких-то неведомых ей целей. Теперь оставалось одно: "Я, его
кормилица, положу его в гроб". Она одобряла все, что происходило, и гла-
за у нее были сухи.
   Наступил вечер, вечер накануне Троицына дня.  Вдруг  Карл  проснулся.
Мамка догадалась об этом только по его дыханию. Она зажгла свет: вот ди-
во - кровотечение прекратилось. Но он очень ослабел и лишь с трудом  по-
шевелил рукой, чтобы объяснить ей, чего он хочет. Мамка сначала не поня-
ла, хотя посадила его на кровати и приложила ухо к его губам.
   - Наварру, - прошелестел он, тогда она догадалась.
   Распахнув двери, она выкрикнула приказ короля,  охрана  передала  его
дальше, и кто-то побежал выполнять. Офицер поспешил, конечно, не к  Ген-
риху, а к мадам Екатерине. Поэтому она первая появилась у одра умирающе-
го сына. Мамка умыла ему лицо, оно казалось высеченным из белого камня и
невыразимо отстраняющим навязчивость живых.  Мадам  Екатерина  со  своей
теплокровной натурой убийцы наталкивается на что-то совершенно  ей  чуж-
дое, даже жуткое. Так ее дети раньше не умирали. Что-то уж слишком  бла-
городно! Этого человека я не знаю. Этот никогда не вылезал из моей утро-
бы. Хорошо, что здесь ждут еще кое-кого!
   А тем временем Генрих Наваррский шел дорогой страхов -  по  сводчатым
коридорам, словно ощетинившимся от множества  вооруженных  людей.  Мороз
подирал по коже при виде всего этого обнаженного железа - аркебузы, але-
барды, бердыши. Он понял, что здесь хозяйничает смерть, понял  не  хуже,
чем сам Карл, но при этом вся его горячая кровь осталась при  нем,  и  у
него были ноги, чтобы бежать отсюда.  Генрих  действительно  запнулся  и
чуть не повернул обратно. Однако пересилил себя, вошел к королю и  опус-
тился на колени. От двери и до кровати он полз на коленях. И  тут  услы-
шал, как прошелестел голос Карла: - Брат мой, теперь вы теряете меня, но
вас самого давно уже не было бы на свете, если бы не я. Один  боролся  я
против всех, кто замышлял убить вас, и вы за это не оставьте  в  будущем
мою жену и ребенка. В будущем... - повторил он, и, как ни  тихо  говорил
Карл, это слово прозвучало громче остальных. "Он  знает,  что  я  должен
стать королем Франции! - подумал Генрих. - Умирающий провидит грядущее".
   Так-то обстоят дела; вот почему мадам Екатерина в чрезвычайном смуще-
нии. Правда, гороскопы и испарения металлов опровергают слова ее умираю-
щего сына. А все-таки подобные слова чреваты последствиями; итак,  будем
начеку! Карл силится еще что-то завещать  Генриху.  Вероятно,  он  хочет
предостеречь его, это видно. - Не доверяй моему... - с  трудом  начинает
он, но тут королева прерывает его: - Молчи! - И  так  как  Карл  оконча-
тельно изнемог и упал обратно на подушки, Генрих так и  не  узнал,  кого
именно ему следует больше бояться - д'Анжу, который его  ненавидит,  или
д'Алансона, своего ненадежного единомышленника. И он решает остерегаться
обоих.
   Мадам Екатерина, убедившись, что Карл уже ничего  больше  не  скажет,
ушла. Генрих, коленопреклоненный, дождался начала агонии.
   В конце концов мамка осталась одна со своим питомцем. Склонившись над
ним, она ловила его тяжелые вздохи, не из сострадания к тому, кто уже не
чувствовал страданий, а просто она не хотела пропустить последнего вздо-
ха.
   И она чувствует, что перед этим угасающим  духом  сейчас  таинственно
брезжат только самые ранние, давно забытые, никому, кроме них двух,  не-
ведомые минуты. Они пришли им на память одновременно, и, бок о бок с от-
ходящим от этого мира, она вернулась к тем далеким дням. Его губы вздра-
гивали лишь от судорожного дыхания;  и  все-таки  она  расслышала  слово
"лес", все-таки уловила слова "ночь" и "устал". Ребенок заблудился в ле-
су Фонтенбло, и теперь ему страшно в темноте. Это случилось в незапамят-
ные времена его детства и теперь, перед самым концом, еще раз. И она ти-
хонько запела - вместо него. Повторяясь, нижутся друг за другом  все  те
же слова, и мамка выводит вполголоса:
   Стало, дитятко, темно,
   Стало холодно давно.
   Мрак ночной в лесу залег.
   Дитятко, твой путь далек... - тянет мамка, убаюкивая его и себя.
   Дитятко, где дом родной? - вдруг она замечает: что-то свершилось.
   Ты устал - а где постель?..
   Ей-богу, это и был последний - его последний вздох. И она тут же вып-
рямляется и, закрывая ему глаза, с чувством доканчивает:
   Мамка в гроб тебя кладет
   На покой, как в колыбель.

   Moralite

   Le malheir pent, apporter une chance inesperee  d'apprendre  la  vie.
LJn prince si bien  ne  ne  semblait  pas  destine  a  etre  comble  par
l'adversite. Intrepide, dedaignant les avertissements, il est tombe dans
la misere comme^dans un traquenard. Impossible de s'en tirer:  alors  il
va profiler de  sa  nouvelle  situation.  Desormais  la  vie  lui  offre
d'autres aspects que les seuls aspects accessibles  aux  heureux  de  ce
monde. Les lecons qu'elle lui octroie sont severes,  mais  combien  plus
emouvantes aussi que tout ce qui  l'occupait  du  temps  de  sa  joyeuse
ignorance. II apprend a craindre et  a  dissimuler.  Cela  peut  toujous
servir, comme, d'autre part, on  ne  perd  jamais  rien  a  essuyer  des
humiliations, et a ressentir la haine, et a voir  l'amour  se  mourir  a
force d'etre maltraite. Avec du talent, on approfondit tout cela jusqu'a
en faire des connaissances morales bien acquises. Un peu plus,  ce  sera
le chemin du doute; et d'avoir pratique la  condition  des  opprimes  un
jeune seigneur qui, autrefois, ne doutait de rien, se trouvera change en
un homme averti, sceptique, indulgent autant par bonte que par mepris et
qui saura se juger tout en agissant. Ayant beaucoup remue sans rime  rti
raison il n'agira plus, a l'avenir, qu'a bon escient et  en  se  mefiant
des impulsions trop promptes. Si alors on peut dire de lui que, par  son
intelligence, il est au dessus de ses passions ce  sera  grace  a  cette
ancienne captivite ou il les avait penetrees. C'est vrai  qu'il  fallait
etre merveilleusement equilibre pour ne pas dechoir pendant cette longue
epreuve.  Seule  une  nature  temperee  et  moyenne  pouvait  impunement
s'adonner aux moeurs relachees de cette cour. Seule aussi  elle  pouvait
se risquer au fond d'une  pensee  tourmentee  tout  en  restant  apte  a
reprendre cette serenite d'ame dans laquelle s'accomplissent les grandes
actions genereuses, et meme les simples realisations commandees  par  le
bon sens.

   Поучение

   Несчастье может даровать неожиданные пути к познанию жизни.  Казалось
бы, столь высокородному принцу не  суждено  было  в  удел  такое  обилие
бедствий. Бесстрашный, равнодушный ко всем предостережениям, он попал  в
беду, как попадаются в капкан. И ему не вырваться; тогда он решает  изв-
лечь пользу из своего нового положения. Отныне жизнь показывается ему  с
иных сторон, нежели те немногие, которые зримы для счастливцев мира  се-
го. Суровы уроки, которые она ему преподает, но насколько же глубже  они
проникают в душу, чем все, что занимало его в дни  безмятежного  неведе-
ния! Он учится настороженности и скрытности.  Это  всегда  может  приго-
диться, а с другой стороны, ведь ничего не теряешь, отирая плевки униже-
ний, выращивая в себе ненависть и видя, как умирает любовь, когда ею по-
мыкают. При некоторой одаренности все это можно охватить мыслью так, что
превратится оно в стойкий опыт души. Немного погодя эти бедствия  приве-
дут его на путь сомнения во всем; но, побывав в шкуре угнетенных,  моло-
дой государь, прежде ничего не  ведавший,  сделается  человеком  мудрым,
трезвым и снисходительным - столько же от доброты, сколько от презрения;
вместе с тем, действуя, он окажется способным судить самого себя.
   До того он слишком много суетился без смысла и толку, а теперь начнет
совершать поступки лишь по зрелом размышлении, остерегаясь чересчур  не-
посредственных порывов, И если тогда можно будет о нем сказать,  что  ум
его выше страстей, то этим он будет обязан своему былому плену, когда он
проник в их истинную природу. Правда, потребовалась необычайная  выдерж-
ка, чтобы не пасть во время столь долгого испытания. Лишь натура уравно-
вешенная и наделенная чувством, меры Может безнаказанно  подражать  рас-
путным нравам этого двора. И лишь такая натура способна, отважно  погру-
зиться в пучину мучительных дум и все же сохранить в себе  силы  и  вер-
нуться к душевной ясности, при свете которой совершаются и великие  дея-
ния, полные благородного великодушия, и повседневные поступки, внушенные
всего лишь здравый смыслом..


   VI. НЕМОЩЬ МЫСЛИ


   НЕЖДАННЫЙ СОЮЗ

   Что это случилось с Марго? Она вдруг заявила о своей  готовности  по-
мочь бегству и того и  другого  -  короля  Наваррского  и  своего  брата
д'Алансона. Пусть один из них, переодевшись в женское платье, сядет  ря-
дом с ней в карету, когда она будет выезжать из Лувра. Она  имела  право
взять с собой провожатую, и той разрешалось быть в  маске.  Но  так  как
беглецов было двое и ни один не хотел уступить другому, то план этот  не
осуществился, как и многие другие. Впрочем, Генрих никогда в него  и  не
верил. Ведь уж сколько таких планов сорвалось. Он нашел, что Марго  пре-
лестна в своем великодушии, и только потому не отказался сразу же. Видя,
как велико несчастье Генриха, она пожалела о том, что некогда сама выда-
ла его матери. Он был тронут, хотя и угадывал  крывшиеся  за  всем  этим
личные побуждения: желание отомстить мадам Екатерине за смерть своего Ла
Моля.
   Даже во время торжественного погребения Карла Девятого,  через  сорок
дней после его смерти, Генрих только и думал о том, как бы удрать.  Была
сделана еще одна попытка, - предполагалось, что Генрих уедет из Лувра на
лодке и переправится на тот берег. Неудача вызвала в нем бешеную ярость,
он стал выкрикивать самые нелепые угрозы, но на этом дело  и  кончилось.
Отныне к нему могли подъезжать с  самыми  соблазнительными  выдумками  -
Генрих относился к ним совершенно спокойно. Ни следа прежней  опрометчи-
вости. Правда, когда такие предприятия обсуждаются слишком долго, все  в
них становится сомнительным, не только исполнимость самого плана,  но  и
его желательность. Это верно как для пл