е-
рельем ей завладеть не удалось, зато она стащила с пальца покойницы дра-
гоценные кольца и прицепила их к своим четкам. Сурди отняла у  нее  наг-
рабленное, а интриганку передала в руки полицейского офицера.
   Две недели, предшествующие погребению Габриели, ни  у  кого  не  было
столько дела, как у ее тетки. Госпожа Сурди даже не задумалась над  обс-
тоятельствами ее смерти, озабоченная тем, как бы напоследок извлечь  всю
возможную пользу из этой смерти. Она одела племянницу в свадебный  наряд
королев: пурпур с золотом, а поверх белый шелк. Но это была не сама пле-
мянница, ибо останки прелестной Габриели никак не могли быть  выставлены
напоказ. Сделанная по ее подобию кукла возвышалась на  парадном  ложе  в
аванзале дома и принимала почести от двора и города.
   Тогда как она сама спала вечным сном в заколоченном гробу,  ее  неис-
кусное подобие красовалось между шестью толстыми свечами из белого  вос-
ка. В гробу грубый саван и почерневшее лицо; восемью  монахами,  поющими
псалмы, окружена кукла в золотой  мантии,  и  золото  герцогской  короны
сверкает на восковом лбу. Отринуты прах, а подле наспех подделанной кра-
савицы бодрствовала вся ее семья и два священника читали мессу за упокой
ее души. И герольды с алебардами, в черных кольчугах, усеянных  золотыми
лилиями, стояли перед пышным сооружением. Не в гробу лежит  королева  со
своими лилиями, а принимает в салоне гостей, двадцать тысяч человек про-
ходит мимо нее. Стоит появиться какой-нибудь герцогине,  как  ей  спешно
подсовывают подушку, чтобы она опустилась на колени.
   Весь этот церемониал тетка неукоснительно выполняла  в  течение  трех
дней. Для восковой куклы к каждой трапезе накрывался стол, как это дела-
лось в стародавние времена для усопших королев;  ей  подносили  кушанья,
капеллан читал застольную молитву. Но это все было лишь  началом.  Нако-
нец-то подошел день погребения, двадцать три городских глашатая  возвес-
тили его народу, имена и титулы высокородной дамы Габриели  д'Эстре  еще
раз прозвучали по улицам. Церковь сияла бессчетными свечами,  число  ни-
щих, которых нарядили в траурное платье и поставили шпалерами, достигало
семидесяти пяти человек. Шествие из церкви открывали телохранители коро-
ля под начальством герцога де Монбазона: он сопровождал ее живую,  после
того как она рассталась с королем, ему подобала честь идти подле ее гро-
ба. Тут уже не было никакой восковой фигуры. Она сама была тут. За  гро-
бом ее, впереди всех всадников и карет, шли трое ее детей. Четвертый был
с ней вместе в гробу.
   В толпе провожающих говорили  многое;  только  родственники  покойной
вместе с главой семьи, маршалом де Баланьи,  хранили  упорное  молчание,
они придерживались туманных слов врача о руке божией. В толпе  провожаю-
щих говорили, что король рад был избавиться от нее; нашелся человек, ко-
торый позднее повторил это ему в  глаза.  В  народе,  теснившемся  вдоль
улиц, слышались соболезнующие слова: хоть она и умерла,  как  сука,  без
соборования, однако незадолго до кончины она все-таки приняла  причастие
и получила отпущение грехов. Господа из  числа  провожающих  утверждали,
что предвидели для нее именно такой конец. Толпа шепталась о каре небес-
ной, которая постигла ее, прежде чем дьявол выполнил свой договор с  ней
и сделал ее королевой Франции. Двор и город были согласны в том, что ко-
роль не осмелился самолично принять участие в ее погребении по королевс-
кому ритуалу. И не велел хоронить ее под сводами  собора  Сен-Дени,  где
стоят гробницы французских государей. Правда, в соборе над склепом коро-
лей ее отпевали вторично, но похоронена она была в Монсо.
   Генрих уединился. Первую неделю после кончины Габриели никто из приб-
лиженных не видел его. Только его министр Сюлли явился в ту же субботу к
шести часам вечера. Габриель тем временем умерла на  самом  деле,  и  ее
враг поспешил приехать. Генрих не знал, что оплакивал ее, когда она была
еще жива: Рони об этом умолчал. Генрих обнял своего верного слугу, и тот
за него прочел псалом "Кто предался во власть господню",  -  после  чего
Генрих поднял взор и долго молча вглядывался в лицо Рони.
   При этом Генрих понял многое и прежде всего, - что он имеет право ос-
таться наедине со своим горем, которого никто  не  разделяет.  От  этого
сознания он сразу как будто утешился. "Его горе  неглубоко",  -  подумал
министр, закрывая за собой дверь.
   Чужеземных послов, которые нарочно приехали в Фонтенбло,  не  принять
было невозможно. Точно так же Генриху пришлось  скрепя  сердце  слушать,
как депутация его парламента выражала свою казенную скорбь столь  возвы-
шенными словами, словно речь шла о королеве. Затем они снова предостави-
ли его грустным думам, и он застыл на месте как вкопанный. Они рассказы-
вали: как вкопанный и весь в черном, такого траура не носил до  сих  пор
ни один король, даже и по настоящей королеве.
   В начале второй недели он сменил черный цвет на фиолетовый, как  при-
нято для государя, потерявшего близкого родственника, но пробыл в  уеди-
нении еще три дня; только детей своих часто призывал  к  себе  в  покои,
тогда оттуда слышался плач, что находили  естественным.  С  неодобрением
было отмечено, что вороны начали слетаться.
   Первым дерзнул явиться протестант Морней - словно истинным источником
зла не был Нантский эдикт, ведь лишь после него несчастного короля  едва
не вынудили посадить на престол ставленницу и  заступницу  еретиков,  да
порадел господь. Морней прибыл не один, с ним явился дряхлый пастор, ко-
торого многие еще помнили, имя его было Ла Фэй. Этих двоих пустили к ко-
ролю; но беседа их с его величеством осталась тайной. Ни звука не прони-
кает на - сей раз сквозь дверь, как ни прикладывай к ней ухо. Подглядеть
тоже не удалось, оказалось, что ключ вставлен в замочную скважину.
   Вслед за этим посещением, прежде чем открыть свои двери и  стать  та-
ким, как всегда, Генрих призвал к себе господина Ла Ривьера, первого ко-
ролевского врача.
   Так как Ла Ривьер вошел без доклада, а галерея была  длинная,  Генрих
не сразу заметил, что происходит на другом ее конце. Он сидел перед  ок-
ном у стола, выпрямив спину и чуть наклонясь вперед.  Рука  его  держала
перо, но была неподвижна. Немного погодя он заметил  присутствие  посто-
роннего, чуть повернул голову и без слов  указал  господину  Ла  Ривьеру
место напротив себя. Тот повиновался с нелегким сердцем;  король  обычно
вел разговоры, шагая по комнате. "Неужто дело мое так  плохо?"  -  думал
несчастный, который для своего спасения изобрел "руку божию", но тут она
была бесполезна.
   У Генриха глаза были широко раскрыты и веки воспалены. Некоторое вре-
мя, показавшееся врачу бесконечностью, эти глаза удерживали его  взгляд;
затем Генрих сказал:
   - Теперь поговорим.
   У врача вырвалось:
   - Государь! Клянусь...
   - И я тоже, - прервал его Генрих. - Но к чему клясться; никакие клят-
вы не оправдают нас.
   Он тихо заключил:
   - Она не была отравлена.
   - Вам это известно? - Ла Ривьер не верил ушам своим.  -  Ваш  высокий
разум... - начал он. Генрих не дал ему договорить.
   - Оставим в покое мой разум. Не будем говорить ни о моем, ни о  вашем
разуме. Не я посылал ее на смерть, и не вы убили ее. Вот все, что мы мо-
жем сказать в свое оправдание.
   - Да, это все, - признался врач. - Я, со своей стороны, могу лишь до-
бавить, что не решился на искусственные роды, ибо больная и без того бы-
ла отравлена выделениями почек и нездоровой печени. Не полученный извне,
а накопившийся внутри яд погубил ее. Ребенок лежал вне матки, в  брюшной
полости, и закупоривал почки. Когда мы потом вскрыли живот, мы по кускам
вынимали его. Всем факультетом удостоверяем мы естественное течение  бо-
лезни, которой наше искусство до сих пор не в силах противостоять.
   При каждом "мы", которое произносил Ла Ривьер, он видел, как подерги-
вается бровь короля над широко раскрытым глазом. Он  понял,  что  должен
без поддержки факультета, ни в ком не ища защиты, отвечать за себя. Тот,
что сидел перед ним, не ссылался ни на кого.
   И врач дал полный отчет, начав с того, как впервые подошел к  постели
герцогини. Он описал все признаки болезни, один за другим убеждавшие его
в тщете его стараний и сводившие  на  нет  все  попытки  отстоять  жизнь
больной. Чем страшнее были подробности, тем хладнокровнее излагал он  их
- отчего сам в конце содрогнулся; оборвал доклад и  попросил  извинения.
Как это ни ужасно, но, увы, неизбежно показать внутреннюю  картину  того
тела, что было самым любимым в королевстве.
   - Кем бы я был, - медленно промолвил Генрих, - если бы любил лишь  ее
оболочку, а не нутро.
   После чего врач не в силах был продолжать. Он следил за  переменой  в
лице этого человека - величеством зовут его. Нет сомнений, он  не  прос-
тит, он будет обвинять. Королевское величество может обвинять кого угод-
но. И даже природу? В самом деле, Генрих сказал:
   - Она могла остаться в живых.
   - Сир! - осмелился возразить врач. - Не я, природа исцеляет.  Она  же
равнодушна к бытию и небытию. Мой учитель Гиппократ сказал бы, что  гер-
цогиня де Бофор исцелилась.
   - Аминь. - Генрих скривил губы в усмешке. - Все мы  обречены  смерти.
Вопрос только, в какую минуту она еще не была обречена ей. Что мы  упус-
тили, дабы природа исцелила ее иначе, нежели небытием?
   Ла Ривьер снова испугался, он сделал попытку  оправдаться.  Герцогиня
ухаживала за королем во время его болезни без устали, без жалоб. По  ней
ничего заметно не было, заявил он. Внезапно покраснел, запнулся и, нако-
нец, перечислил перемены, которые давно уже должны были сказаться в ней.
Кошмары? Головные боли? Обмороки и ослабление памяти, зрения? Генрих все
подтверждал. После этого Ла Ривьер признался, что его обмануло  благопо-
лучное течение прежних ее беременностей. Третья уже была сопряжена с по-
добными недомоганиями, хоть и в более слабой степени. Теперь ясно, что у
нее тогда еще началась болезнь печени и заранее предопределила  тот  ко-
нец, который в самом деле постиг ее.
   - В самом деле постиг ее, - повторил Генрих. Он пробормотал: - Только
вникнуть: ее в самом деле постиг конец. Потому что я ничего не  видел  и
не желал верить ее страхам. Каждую ночь делил я их с ней, как она,  про-
сыпался от сна в ужасе. Оба от одного и того же сна.
   Тут он вскочил с кресла и зашагал по галерее. Ла  Ривьер  отступил  к
стене. Больше для себя, чем для осиротевшего человека,  который  вслуши-
вался лишь в свои воспоминания, он заговорил словами своего учителя Гип-
пократа:
   - Жизнь коротка, искусство долговечно.  Возможности  мимолетны,  опыт
обманчив, судить нам трудно. - Чем Ла Ривьер по мере сил  уменьшал  свою
ответственность, ибо возможность наблюдать герцогиню де Бофор  была  для
него в самом деле мимолетна.
   Генрих, напротив, с каждым шагом сильнее ощущал тяжесть  своей  вины.
Ему не следовало удалять ее от себя, не следовало ни на миг выпускать из
рук свое бесценное сокровище. Он не поспешил тотчас же на  ее  последний
отчаянный зов. Ах, нет, начало вины уходит далеко в  прошлое.  Ей  давно
надлежало быть его законной королевой; тогда не стало бы всех  ее  стра-
хов, а причина ее смерти именно страх, что он покинет ее.  Покинет,  как
некогда несчастную Эстер, - ту пастор Ла Фэй вызвал к  жизни  и  показал
ему - не женщину, а тень, неузнаваемую после долгого небытия. "Пастор, я
неисправим. Как быть, чтобы и эта не исчезла в небытии, подобно всем за-
бытым?"
   "Сир! Этого не будет, ибо вы получили жестокий удар и сами  по  летам
уже близки к той меже, откуда начинается поворот".
   "Мне страшно за себя, господин Ла Фэй. Ведь эта покойница будет смот-
реть, как я старею. А что, если моя старость будет недостойна ее  и  ме-
ня?"
   "Сын мой! Вы любили дитя человеческое, Габриель. Силой своей любви вы
стали великим королем".
   Последние слова вместе с рыданием  громко  вырвались  из  его  груди.
Врач, прижавшись к стене, боялся подслушать слишком много, ибо дух коро-
ля вел воображаемые беседы и полагал, что они не имеют свидетелей. Одна-
ко господин Ла Ривьер не получил разрешения удалиться, а потому не  смел
сделать ни шага. Перед одним из окон Генрих остановился и прильнул  лбом
к стеклу. Тогда господин Ла Ривьер неслышно покинул комнату.
   За дверями его встретил назойливый шепот придворных, поджидавших его.
Король очень гневается? Кого он винит, чего надо опасаться?
   Первый врач отвечал, по своему обычаю, уклончиво и туманно:
   - Король вне опасности, ибо он памятует о своем величии.
   Пока эти слова обсуждались, Ла Ривьер скрылся.
   Генрих, прильнув лбом к стеклу, обращался к той, которая все равно не
вернется.
   "С тобой, лишь с тобой стал бы я тем, кем мне надлежит быть".
   Он снова сел в кресло, еще раз перечитал письмо своей сестры,  герцо-
гини де Бар. "Если бы угодно было богу, я отдала бы остаток своих  дней,
чтобы облегчить вашу скорбь", - писала Катрин.
   "Это ничему бы не помогло, сестра моя и ее друг". Он взялся за  прер-
ванный ответ. "Тоска и сетования будут сопровождать меня  до  могилы,  -
стояло там. - Однако бог дал мне жизнь не ради меня, а для королевства".
Он приписал: "Корни моего сердца мертвы и больше не дадут ростков".


   VII
   ПОВОРОТ


   МЫ ПРОДОЛЖАЕМ СВОЕ ДЕЛО

   Король со своим начальником артиллерии отправился в горы. Они  захва-
тили с собой в Савойю сорок пушек, сопровождали их полторы тысячи пеших,
две тысячи конных, маршал Бирон, граф де Суассон и многие другие.  Храб-
рый Крийон командовал французской гвардией - наконец-то вновь забрезжили
ратные подвиги, их давно недоставало. Истая удача, что герцог  Савойский
нарушил договор. Не отдал ни маркграфства Салуццо, ни  провинции  Бресс.
Потому-то и отправились они в Италию без дальних слов отобрать  эти  об-
ласти - дело было осенью 1600 года.
   Герцог Савойский, без сомнения, выполнил бы договор, если бы  Цезарь,
сын Габриели, по-прежнему был наследником французской короны и  его  зя-
тем. Сын Габриели не был уже ни тем, ни другим. В скором времени  королю
предстояло, через подставное лицо, вступить в брак с принцессой Тосканс-
кой. Чужестранная королева должна была незамедлительно отплыть на кораб-
ле во Францию и привезти очень много денег на своей галере, стены  кото-
рой, по слухам, были выложены  великим  множеством  драгоценных  камней.
Габриель д'Эстре не имела их в таком количестве. Старые боевые  товарищи
короля любили ее оттого, что он любил ее; все равно  с  обстоятельствами
надо считаться. Ни корабля с сокровищами, ни такого веселого  похода  от
покойницы додать не приходилось, а посему никто не оплакивал ее, в  осо-
бенности на людях.
   Они твердили: сам король утешился. Не только потому, что  он  женится
на чужестранке. Через четыре месяца после утраты  возлюбленной  он  взял
себе новую - находка не из удачных. Матушка ее, например, заколола  кин-
жалом пажа. Не сладко живется с ней королю. Он  сам  рад  избавиться  от
маркизы и выступить с нами в поход. Пока по каменистым тропам втаскивали
пушки, воины не знали, чему больше дивиться - трудному ли начинанию  ко-
роля, или тому, как благополучно оно  осуществляется.  Одна-единственная
ночь - и разом захвачено в двух областях две крепости; маршал  Бирон  не
встретил значительного сопротивления в Брессе, а господин де Креки занял
жемчужину Савойи, Монмелиан - пока что только город, а не  замок.  Замок
был сильно укреплен и как горная крепость не имел себе равных. Однако  и
до него очередь дойдет неминуемо. Пока же пушки были двинуты против дру-
гой твердыни.
   Пушка на лафете весила восемь тысяч  фунтов,  в  каждую  впрягали  по
двадцать три коня, в большие кулеврины - по девятнадцать. Храброму  Кри-
йону больше по душе было бы открытое поле  битвы,  нежели  ущелье  между
скалой и горным ручьем. Ему хотелось, по старой памяти, бросить в  атаку
своих французских гвардейцев; но ничего не поделаешь, эта страна создана
для начальника артиллерии, его пушки творят чудеса без всяких битв. Ког-
да мы подступили к Шамбери, тамошний гарнизон собрался было обороняться.
Господин де Рони далее не пустил в дело батарею в шесть  орудий,  только
показал ее, как ворота уже распахнулись, и мы вступили в  город.  Жители
встречали нас так, словно мы высшие существа, хотя боги  древности  были
менее тяжеловесны, чем мы со своим обозом. Впрочем, мы мигом стали  лег-
коногими и задали бал.
   Одноглазый Арамбюр сказал своему другу в то время, как они  с  трудом
карабкались вверх:
   - Кого мы чествовали на этом балу? Мадам де Рони, из почтения к  пуш-
кам ее супруга, которые много красивей ее. Маркиза ничего не стоит,  но-
вая королева будто бы не разумеет по-французски. Вспомни  прошлое,  Кри-
йон!
   - Не вспоминай прошлого, Арамбюр! Что было, то сплыло. То ли еще при-
ходилось нам хоронить. Она была прекрасна и добра.
   - Неужто король забыл ее?
   - Довлеет дневи злоба его. Вот сейчас он карабкается вместе с нами.
   Тут им пришлось задержаться; остановилась вся вереница войск, необоз-
римая в своих изгибах, стиснутая между скалами  и  горным  ручьем.  Тучи
хлынули на нее дождем, которым грозили давно; а когда они  разошлись,  в
небе вдруг вырос замок, прежде он не был виден.  Шагая  впереди  войска,
начальник артиллерии обратился к королю:
   - Сир! Шарбоньер. Стоит вашему величеству  приказать,  и  мы  возьмем
его.
   - Мне легко приказывать, - вполголоса отвечал король себе в бороду. -
Господин начальник артиллерии, вы и так уже промокли насквозь,  невзирая
на толстый плащ. Подвезите орудия, не забудьте также  ядра,  порох,  все
запряженные четверней повозки со снаряжением: работы хватит на три дожд-
ливых дня.
   Рони закончил все в тот же день, от усталости у него по  телу  разли-
лась краснота, пришлось пустить ему кровь. На другое утро он  опять  был
на коне. Он хотел отправиться на разведку; замок был  окружен  скалистой
броней, более несокрушимой, чем бывает обычно земная кора.  Господин  де
Рони надеялся нащупать слабое место. Но  тут  наконец  потерял  терпение
храбрый Крийон.
   - Проклятье! - вскричал он. - Господин начальник артиллерии, вы, вид-
но, боитесь, что будут стрелять. В вас - может быть, только не в меня.
   Тогда начальник артиллерии решил научить его уму-разуму -  взял  пол-
ковника за руку и с ним вместе вышел из-за прикрытия. Назидательно свис-
тели мимо их ушей пули, пока Крийон не сдался.
   - Теперь я вижу сам, прохвостам дела нет ни до вашего  жезла,  ни  до
моего креста Святого Духа. Они, чего доброго, могут подстрелить нас. Уй-
дем под прикрытие. Вы храбрый и честный товарищ,  -  сказал  Крийон,  от
восхищения перед начальником артиллерии забыв о перенесенном  страхе.  А
прежде смотрел на него не иначе, как на извозного подрядчика.
   В войске составилось новое представление о Рони. Во время этой  войны
королевство по-настоящему узнало то, на что  не  раз  роптало  раньше  с
меньшим правом, - тираническую власть. Король сделал своего Рони  всемо-
гущим, дабы тот выиграл для него войну. Финансы и артиллерия в руках од-
ного министра дают такую мощь и силу воздействия, от которых можно  сод-
рогнуться. Рони приостановил все платежи государства,  кроме  затрат  на
военные нужды. Он заставил людей по суше и по рекам подвозить  к  самому
театру военных действий неимоверные  тяжести,  составляющие  его  боевое
снаряжение.
   И наконец, что было самым непривычным, - он начал гонение на  неради-
вых и изменников. У него в артиллерии все офицеры  -  молодежь,  которая
предана ему и зорко следит за высшими чинами. Маршал  и  губернатор,  по
заведенному обычаю, имел бы полное право вступить в особое соглашение  с
врагом. А потому предпочел бы не слишком рьяно побеждать его, и в  конце
концов оба-маршал Бирон и герцог Савойский - поделили бы между собой вы-
годы. Что касается герцога Савойского, он полагался на Бирона, не считал
нужным тратить на борьбу с ним большие усилия в своей  прови