сь.
Принцесса, сестра его, подвела свою спутницу к другому окну; она была  в
смятении: подле венценосного брата стоял кузен Суассон, которого она лю-
била. "Если бы я хоть не шла рука об руку с этой высоконравственной про-
тестанткой!" - думала Екатерина, словно сама она была иной веры. Да, она
забылась, как забывалась на протяжении всей своей  короткой  жизни,  при
неожиданной встрече с возлюбленным. Сердце ее колотилось, дыхание  стало
прерывистым, чтобы скрыть смущение, она приняла самый надменный вид,  но
почти не понимала, что говорит своей соседке.
   - Сердцебиение, - говорила она. - У вас его не бывало, мадам де  Мор-
ней? Например, еще в Наварре, когда у вас вышли неприятности с консисто-
рией из-за ваших прекрасных волос?
   Голова Шарлотты Арбалест была покрыта чепцом; он доходил почти до са-
мых глаз, изливавших блеск и не ведавших  робости.  Добродетельная  жена
протестанта Морнея спокойно подтвердила:
   - Меня обвинили в нескромности, потому что я носила поддельные  локо-
ны, и пастор не допустил меня к причастию и даже господину де Морнею от-
казал в нем. Хотя прошло столько лет, сердце у меня по сию пору не может
оправиться от тех волнений.
   - Вот как несправедлива бывает к нам наша церковь, -  поспешила  убе-
дить себя принцесса. - Ведь вы же во имя нашей религии обрекли  себя  на
изгнание и нищету после того, как спаслись от Варфоломеевской ночи.  Все
мы, ожидающие здесь послов, были прежде либо узниками, либо изгнанниками
во имя веры: вы сами с господином Морнеем, король - мой брат, и я также.
   - И вы также, - повторила Шарлотта; ее ясный  взгляд  лился  прямо  в
глаза Катрин, которая дрожала от смущения. Что бы  я  ни  говорила,  эта
женщина видит меня насквозь, поняла она.
   - Наперекор пасторам, вы еще долго носили рыжеватые локоны, - настаи-
вала бедняжка Екатерина. - И вы были правы, скажу я. Как же так?  Сперва
преследования, изгнание, а когда, наконец, вы воротились на родину, вашу
жертву не принимают. Из-за чего же - из-за локонов.
   - Нет, я была неправа, - созналась жена  протестанта.  -  Я  проявила
нескромность. - Тем самым она хоть и выдавала собственную слабость,  но,
в сущности, напоминала принцессе о ней самой и ее куда более тяжком пре-
грешении. На это она намекнула вполне ясно. - Нескромность моя  была  не
только оправданна: она была предумышленна и противостояла любым угрозам.
Однако же благодать снизошла на меня в молитве, я отринула то, что  было
греховно. С той поры я скромно ношу чепец.
   - И страдаю сердцебиением, - сказала Катрин. Гневным взглядом окинула
она лицо собеседницы, бледное, смиренное, вытянувшееся, каким оно  стало
теперь. "Прежде, когда она была миловидна, мы вместе посещали  балы",  -
подумала она. Гнев ее сразу остыл. Ею овладело сострадание, недалеко бы-
ло и до раскаяния. "А я все такая же, как раньше, и грех мой при мне.  Я
себя знаю, я не заблуждаюсь, но при этом неисправима;  прощения  мне  не
будет", - в раскаянии думала она. - Господи, помоги мне нынче же вечером
надеть чепец! - молилась она тихо и настойчиво, хоть и без  большой  на-
дежды быть услышанной.
   Граф Суассон очутился перед ними, он сказал:
   - Сударыни, его величество изволит требовать вас к себе.
   Обе покорно склонили головы, лица у них остались невозмутимы. Он  по-
вел обеих дам, держа их за кончики пальцев поднятыми руками. Руку кузины
он пытался потихоньку пожать. Она не ответила на пожатие и  шла,  отвер-
нувшись. Учтиво передал он ее венценосному брату.
   Между тополей блеснул металл, у всех сперва возникла мысль об  оружии
или военных доспехах.
   - Нет, - сказали женщины, - нам ли не знать, как сверкают драгоценные
камни. Или по меньшей мере золотое шитье.
   А на деле было и то, и другое, и еще много больше: все  диву  дались,
увидав серебряный корабль, тот плыл, казалось, по воздуху, опережая  са-
мое шествие, когда оно еще едва виднелось. Серебряный  корабль  был  так
велик, что люди могли бы поместиться на нем, - и,  правда,  чьи-то  руки
ставят парус, только руки детские. Команда на корабле состоит из мальчи-
ков, они изображают моряков и поют подобающие песни. Звон  струн  вторит
им бог весть откуда, да, впрочем, неизвестно: чем движется и сам волшеб-
ный корабль?
   В двадцати шагах от замка корабль остановился, вернее, опустился  на-
земь, и из-под роскошных тканей, свисавших с его носа, выскочили  карли-
ки: они-то и несли его. Горбатые карлики, все в красном, и как  бросятся
врассыпную, точно чертенята, на потеху двору. Между тем приблизились но-
силки. Как? Да это трон. Только что это сооружение почти везли по земле,
а теперь оно поднимается, - лишь совершеннейшие машины могут так бесшум-
но вознести его на воздух, - и превращается в трон. Воздух отливает  го-
лубизной и вольно овевает белокурую головку женщины на троне. Над  бело-
курой головкой высокий убор из локонов и крупных жемчугов. Трон - чистый
пурпур, женщина - великолепное создание в золотых одеждах, как на карти-
нах Паоло Веронезе. Кто это? На глазах у нее черная бархатная  маска,  -
кто это? Двор притих. Король обнажил голову, за ним все остальные.
   Подле высокого трона выступали, тяжело шагая, грозные фигуры, -  чер-
ные латы, мрачная пестрота одеяний,  непокрытые  головы,  рыжеватая  или
черная дикая поросль волос. Их узнали по чудовищным челюстям: то склаво-
ны, покоренные подданные Венеции. Им на смену явились рыбаки, истые сыны
морской столицы, без прикрас, в заплатанном платье, со стертыми веслами,
- такими их увезли из-под моста какого-нибудь канала. Эти пели  звонкими
голосами, бесхитростно и ясно, хотя язык не всем был знаком.  Получалось
торжественно и при этом весело. Двору представился храм, невидимый,  из-
далека искрящийся храм над морем.
   Певцы умолкли, оборвав на прекраснейшей ноте, ибо дама на троне  под-
няла руку. То была необыкновенная рука, полная, с  заостренными  и  чуть
загнутыми кверху пальцами, цвета розового лепестка, без  всяких  украше-
ний. Она подавала знак горделиво, но влекуще, точно любовнику, до  кото-
рого милостиво снисходит знатная дама. Посол, понял двор; и король Фран-
ции один вышел на площадку приветствовать его.
   Тут рыбаки отодвинулись от трона и преклонили колени. Отодвинулись  и
преклонили колени воинственные склавоны. Преклонили колени дети  на  се-
ребряном корабле и красные карлики у отдаленных кустов. Путь перед  тро-
ном расчистился, на него вступил худощавый человек в черной мантии и бе-
рете: ученый, решил двор. Почему ученый? Неужто  республика  посылает  в
качестве главы посольства ученого? Двое других, седобородые военачальни-
ки, идут позади него.
   Агриппа д'Обинье и дю Барта, два гуманиста, носившие  на  теле  много
шрамов от старых и новых битв, торопливо переговаривались, меде тем  как
посол медленно приближался к королю. Господин Мочениго, родственник дожа
и сам весьма преклонных лет. Он участвовал в знаменитом сражении при Ле-
панто, когда была одержана победа на море над турками. Теперь же обучает
латинскому языку в Падуе, отсюда знает его христианский мир.
   - Какая великая честь! - торжествовал поэт Агриппа. - Господин  Моче-
ниго воздает хвалу нашему королю! А я от радости мог бы в стихах описать
битву при Лепанто, словно сам был очевидцем!
   - Опиши лучше нашу ближайшую битву, - мрачным тоном потребовал долго-
вязый дю Барта. "Я же тогда умолкну навеки", - сказал он про себя своему
вещему сердцу.
   Король теперь уже вновь надел шляпу с пером и загнутым полем. Не  за-
тененные ею глаза его широко раскрыты, чтобы ничего не упустить.  Однако
он кажется взволнованным, и даже слезы, пожалуй, готовы выступить у него
на глазах, возможно, он потому так широко и раскрывает их, веки его  не-
подвижны, и весь он застыл в неподвижности.  В  знак  приветствия  посол
склонил голову на грудь. Потом поднял, откинул ее,  и  тут  только  всем
стало видно его лицо. Всем стало видно, что один глаз у  него  закрыт  и
пересечен красным шрамом.
   Он заговорил, латинская речь его звучала удивительно стройно, плавно,
но твердо. Двору представился мрамор. И тут же стало ясно, какое это ли-
цо, - резкие черты, острый нос, опущенные углы рта, все  как  на  бюстах
Данте, лицо старого мудреца. Придворным далеко не каждое слово было  по-
нятно, на знакомом языке говорили чуждые уста. Но по этому лицу чувство-
валось, что королю их оказан великий почет: его  сравнивали  с  римскими
полководцами и находили достойным их.
   Генрих, единственный из всех, понимает каждое слово, и  не  только  в
прямом его смысле: гораздо глубже. "Выносится приговор твоему делу.  Кто
ты? Это слышишь ты из речи или, вернее, угадываешь, пока она звучит. Од-
ноглазый мудрец для вида сравнивает тебя с первым покорителем этого  ко-
ролевства, римлянином Цезарем, твоим предшественником. В действительнос-
ти он предостерегает тебя от того, чтобы  ты  не  остался  таким,  каков
есть, боевым петухом и лихим наездником, великим в  малом,  неиспытанным
на больших делах. Я знаю, кого он мне предпочитает: своего соотечествен-
ника, Фарнезе, герцога Пармского, славнейшего стратега современности.  Я
же не таков, я всего лишь боевой петух без большой сноровки..."
   От этого ему стало душно, и глаза он раскрыл еще шире. Гость, неждан-
но высказавший ему истину, сам со вниманием, - тут только со  вниманием,
- вгляделся в его лицо - нашел, что оно худощавее всех  остальных,  -  и
как раз эта худоба свидетельствовала о рвении и самоотречении, каких по-
сол не ожидал найти здесь. Он прервал речь, он сложил руки.
   Когда он заговорил вновь, голос его звучал глухо,  уже  не  плавно  и
твердо; сказал он еще немного слов, и главное из них было "любовь".
   - И если имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы  перес-
тавлять, а не имею любви...
   Евангелие вместо Цезаря; это не было предусмотрено, это всех  порази-
ло, а больше других самого оратора, который на  том  закончил.  Тогда  и
Генрих поступил непредвиденно. Он не протянул послу руку, как  было  ус-
ловленно заранее, чтобы посол с его помощью поднялся на площадку: он сам
спрыгнул вниз, обхватил его, обнял и расцелова." в обе щеки. Двор  видел
это и шумно выразил свое удовольствие. Дети на серебряном корабле видели
это, восседающая на троне женщина в золотых одеждах видела это -  и  так
как она была дочерью одного из рыбаков в заплатанном платье, то позабыла
всякую величавость и захлопала в ладоши. Захлопали в ладоши воинственные
склавоны, и рыбаки, и оба седобородых военачальника.
   Генрих огляделся и весело рассмеялся - хотя в тот  же  миг  неведомый
трепет пробежал у него по плечам. Не такой, когда за спиной у тебя убий-
ца, нет, на сей раз то было веяние крыл. Тебя касается слава, - впервые,
когда тебе уже под сорок. Тебя касается великая всемирная слава. На  вид
она точно сказка полуденных стран и вот-вот отлетит и заставляет  содро-
гаться от тайного трепета.
   - Господин посол, когда церемония окончится, соблаговолите  побеседо-
вать со мной наедине.
   - Сир! О чем?
   - О герцоге Пармском.


   ГЕРАЛЬДИЧЕСКИЙ ЗВЕРЬ

   "Я должен добиться своего сражения", - подумал  Генрих,  едва  успели
уехать послы Венеции; вернее, он впервые сказал это себе при их торжест-
венном прибытии. Именно устрашающая слава открыла ему глаза на его поло-
жение. Он все еще король без короны, у которого нет  столицы.  У  такого
полководца, как он, всегда нужда в деньгах, и, чтобы войско его не  раз-
бежалось, ему необходимо почаще завоевывать города; и те платят за него.
Но это города его королевства; трудное дело оставаться отцом  отечества,
и притом близким народу, и в то же время рыскать по стране, покоряя сво-
их врагов и взимая поборы. Не прошло и недели  после  турской  волшебной
сказки, как он снова очутился в самой гуще суровой жизни.
   Он очистил от врага Турень и ближайшие провинции и вторгся в  Норман-
дию - но ведь он уже стоял там, когда одержал победу  при  деревне  Арк.
Что дала та победа? Завоеванные крепости, которые он оставил позади, от-
пали тем временем. Враг его не человек, подобно ему, а многоголовая гид-
ра. "Отрубишь семь голов, взамен вырастают восемь. Вот каково мне прихо-
дится с Лигой. Целыми улицами покоряются мне мои подданные, когда я  хо-
зяйничаю в их логове. Будто никогда и не поднимали против меня оружия, а
стоит мне перекопать их сады, и там окажутся мушкеты. Все это,  пожалуй,
забавно, и я как будто создан для такой жизни. А если в действительности
я создан для большего, то умно делаю, умалчивая об этом".
   - Никогда я не был так здоров, - твердил он всем в ту зиму, при  час-
том снегопаде и ночевках на мерзлой земле. - И войско мое не  знает  бо-
лезней и растет день ото дня, ведь один такой городишко отсчитывает  мне
шестьдесят тысяч экю. Держу пари, что ближайший по пути сдастся не позд-
нее четверга!
   И в самом деле, он заключил такой договор с  городом  Онфлером.  Если
Майенн или его сын Немур не прибудут до четверга, то ворота должны  быть
открыты ему. И что же? Так и случилось. Вождь Лиги Майенн  махнул  рукой
на Лигу и отдыхал в Париже, "где  и  мне  когда-нибудь  доведется  поне-
житься", - уверенно заявил Генрих. А про себя  добавил:  "Я  должен  до-
биться своего сражения". Он думал об этом то как о веселой проделке,  то
как о вопросе всей жизни.
   Он возил с собой диковинную штуку, будильник, который заботливо заво-
дил. На сон у него уходило меньше времени, чем  у  толстяка  Майенна  на
еду. Это было ново для его здоровой натуры; порой он упускал даже и  эти
немногие часы. Приподнявшись на локте, он размышлял. "Я должен  добиться
своего сражения - и не обычного, не такого, которое я  мог  бы  выиграть
или проиграть: это сражение я не смею  проиграть,  его  я  проиграть  не
смею, иначе всему конец. Слишком много глаз смотрит на  меня,  весь  мир
следит за мной, - и мои союзники, прежде времени воздавшие мне  почести,
и в особенности король Испании, притязающий на это королевство. Он и по-
лучил бы его, как только меня не стало бы. Кто помешал бы ему? В  народе
идут распри за веру. Когда бы все французы  исповедовали  истинную,  сам
дон Филипп не одолел бы их. Впрочем, что я знаю, у  каждого  своя  вера,
вот я-гугенот и лежу на промерзшей земле. Если придет дон  Филипп,  если
надвинется с великой силой - тогда все равно, истинна ли моя  вера,  тут
не до исповедания, на карту поставлено королевство,  а  оно,  во  всяком
случае, от бога. Это дело решается между мной и богом",  -  вдруг  яснее
ясного стало королю среди беспросветно темной ночи, меж тем как в палат-
ке затрещала и погасла масляная плошка.
   Зазвонил будильник, король поднялся и призвал своих офицеров. В  этот
день предстояло многое сделать и далеко скакать. Так,  например,  решено
было осушить ров, чтобы осаждающие могли подойти к стенам крепости.  По-
кончив с этим, постреляли немного с обеих сторон, пока не наступил  ран-
ний вечер. Сам Генрих уже пустился в путь на коне, потому  что  по  всей
обширной округе было немало других дел. Сильно проголодавшись,  добрался
он к ужину до города Алансона и отправился с небольшой свитой в дом  од-
ного преданного ему капитана, но не застал его. Жена капитана  не  знала
короля, сочла его одним из королевских военачальников и приняла как  по-
добает, хоть и с явным смущением.
   - Я попал некстати, сударыня? Говорите без стеснения, я не стану оби-
жаться.
   - Сударь, скажу вам прямо. Нынче у нас четверг; я  посылала  слуг  по
всему городу; нигде ничего не достанешь, я просто в отчаянии. Вот только
сосед наш, честный ремесленник, говорит, будто у  него  на  крюке  висит
жирная пулярка; но отдаст он ее не иначе, как если и его позовут  отужи-
нать.
   - А в компании он человек приятный?
   - Да, сударь, у нас в квартале не найдется другого такого шутника.  И
вообще он хороший малый, душой и телом предан королю, и  работа  у  него
спорится.
   - Тогда зовите его, сударыня. У меня аппетит разыгрался;  и  будь  он
даже прескучный сотрапезник, я предпочитаю есть с ним, чем не есть  вов-
се.
   После чего ремесленник явился в праздничном кафтане и с пуляркой. По-
ка птица жарилась, он занимал беседой короля, тоже, по-видимому, не  уз-
навая его; иначе он вряд ли так непринужденно сыпал бы местными сплетня-
ми, выдумками, шутками, да такими хлесткими, что Генрих на время позабыл
про голод. Вскоре и он перенял тон собеседника - без умысла, сам того не
замечая. Вовсе не трудное дело оставаться отцом отечества и притом близ-
ким народу, принуждая подданных к покорности и взимая поборы. Весь  сек-
рет в том, что совесть у него чиста, ибо занимается  он  честным  делом.
Без подвохов и лукавства вразумить своих соотечественников и спасти  ко-
ролевство - вот о чем он помышляет непрестанно, и во сне, и  за  веселой
беседой. Рачительный ремесленник, напротив него, хоть и  разглагольству-
ет, а мастерскую свою тоже не забывает.
   Король думает: "Я должен добиться своего сражения. Теперь до него не-
далеко. Довольно я позанимал крепостей, чтобы нарушить  покой  толстяка.
Кузен мой, маршал Бирон, со своей стороны немало досады причиняет  Лиге,
и обо всех наших успехах я шлю донесения королеве Английской. Сейчас  мы
намерены осадить город Дре: этого Майенн не  стерпит,  он  выступит,  он
примет бой. Испанцы тоже потребуют, чтобы он принял бой. Не зря же у не-
го их вспомогательные войска, первые, которые Филипп  предоставил  Лиге.
Их шлет из Нидерландов королевский наместник Фарнезе. А с ним  самим,  с
великим стратегом и прославленным мастером в  искусстве  войны,  неужели
мне не приведется встретиться? Хотел бы я знать, что говорит обо мне он,
Фарнезе".
   При этом имени Генрих невольно вскочил с места. Ремесленник застыл  с
раскрытым ртом. Но Генрих повторил ему в точности весь его рассказ.
   - Когда перчаточник застал у своей жены силача кузнеца, он миролюбиво
протянул руку и сказал: "Никогда не поверю, чтобы ты, друг, сделал это".
- Генрих засмеялся. - Потешная история, кум!
   - Препотешная, кум! - повторил простак, примирившись с бурным поведе-
нием собеседника. Тут хозяйка позвала гостей к  столу.  Втроем  уплетали
они откормленную птицу; правда, хозяйка и ремесленник ели умеренно, гос-
тю достались самые крупные куски, и чем больше он ел, тем охотнее смеял-
ся рассказам соседа, отчего тот все веселел. Однако после заключительно-
го стакана, когда пора было вставать из-за стола, его круглая физиономия
вдруг вытянулась и глаза смиренно опустились. Король  готов  был  и  это
принять за шутку, но тут ремесленник бросился  ему  в  ноги,  умоляя:  -
Простите, государь, простите меня! Это был лучший день моей жизни. Я уз-
нал ваше величество, я служил солдатом и сражался у деревни Арк за моего
короля; я заработал счастье сидеть с вами за одним столом. Еще  раз  ви-
нюсь перед вами, сир, я валял дурака, чтобы вы хоть немножко  посмеялись
моим шуткам. Теперь беда уже случилась, я, простой  ремесленник,  ужинал
вместе с вами.
   - Как же нам быть? - спросил король.
   - Я знаю только одно средство.
   - Ну?
   - Вам придется пожаловать мне дворянство.
   - Тебе?
   - А почему бы и нет, сир? Я работаю своими руками, но в голове крепко
храню свои убеждения, а в сердце - своего короля.
   - Превосходно, любезный друг, а какой же будет у тебя герб?
   - Моя пулярка, всей честью я обязан ей.
   - Это лучшая твоя шутка. Встань, рыцарь пулярки!


   РЫЦАРСКИЙ РОМАН

   Стараниями нового рыцаря приключение его получило огласку,  отчего  в
народе любовь к королю только возросла. Вот наконец-то простой  человек,
вроде нас с вами! Не чванлив и сговорчив, хотя ему, как еретику, не  из-
бежать вечных мук. Король-еретик, и к этому можно привыкнуть, если  богу
так угодно. Только дарует ли господь ему победу?
   О том же спрашивал себя и король. Еще ни одно из  своих  сражений  не
подготовлял он так осмотрительно. Он не только снимает осаду Дре,  но  и
стягивает отовсюду свои войска и дает оттеснить себя до гран