ой повар? Тогда он был пьян,  теперь
он мертв. Впрочем, так и выходит: две оргии - брачная ночь  и  сегодняш-
няя. Вторая произошла через двадцать четыре часа, помноженные на  шесть,
да и была она покрепче первой: от нее остались неподвижные тела и  приз-
раки. Внешне следы были схожи, но смысл их был совсем иной.
   Генрих поскользнулся в луже крови, очнулся о г своих дум, увидел  по-
меркшее лицо молодого Ларошфуко, последнего вестника его матери,  и  уже
не мог сдержаться, он разрыдался, закрыв лицо руками, и рыдал, точно ре-
бенок: - Мама! - Его друзья сделали вид, что не слышат.  Карл  продолжал
разыгрывать изверга, а может быть, действительно стал им во время  этого
странствования по безднам преисподней. Марго зашептала, ее  слова  пред-
назначались только для Генриха: - Его я не могла спасти. Я  уже  втащила
его в нашу дверь, но они вырвали его у меня и убили. - Она ждала ответа.
Он молчал. Генрих прошел слишком трудный и долгий путь, пока достиг этой
двери, прошел без Марго, и каковы бы ни были те жизненные пути,  которые
им еще предстоят, прежним он уже не будет с ней никогда. У  этой  двери,
отмеченной трупом молодого Ларошфуко, стоял совсем  другой  Генрих,  чем
тот, который выбежал из нее с легким сердцем.
   Этот знал. Этот слушал целую ночь истошный крик и вой,  разносившиеся
по замку Лувр. Этот глядел в лицо своим мертвым друзьям, он  распрощался
с ними и с дружеским общением людей между  собой,  с  вольной,  отважной
жизнью. Дружный отряд всадников, кони - голова к голове, смиренный  пса-
лом, а с полей прибегают красивые девушки. Как радостно и  быстро  летим
мы вперед под летящими вперед облаками! Но теперь он войдет в эту комна-
ту поступью побежденного, поступью пленника. Будет покорным, будет  сов-
сем иным, скрыв под обманчивой личиной прежнего Генриха, который  всегда
смеялся, неутомимо любил, не умел ненавидеть, не знал подозрений. - Кого
я вижу, вот радость, он цел и невредим! Друг де Нансей,  какое  счастье,
что хоть с вами-то ничего не случилось! Многие  защищались,  знаете  ли,
когда было уже поздно. Да ничто не помогло, и поделом. Кто же так  глупо
лезет в ловушку? Только гугеноты на это и способны. Я-то нет, я, де Нан-
сей, уже не раз становился католиком, почаще, чем вы, заделаюсь им и те-
перь. Помните, как мри люди старались оттащить меня от моста у ворот?  А
я рвался к моей королеве и к ее, достойной восхищения, мамаше, мне здесь
и место. Вас, друг де Нансей, мне пришлось ударить, чтобы вы меня  впус-
тили, зато сейчас я крепко обниму вас.
   Он так и сделал. И капитан не успел опомниться, как получил от Генри-
ха доказательство его пылкой любви. Никакие маневры не помогли, пришлось
стерпеть поцелуи в обе щеки, хотя Нансей при этом громко заскрежетал зу-
бами. А потом, не успел он опомниться, как ловкий проказник был уже  да-
леко.
   Генрих находился в комнате, которую отперла Маргарита. Дверь, как она
ни была широка, заслонял Карл. Он никому не давал войти, хотя  неумолчно
вопил, что вот еще остались протестанты, надо  поскорее  свести  с  ними
счеты. Де Миоссен, первый дворянин, все еще лежал ничком перед извергом,
колени у него одеревенели, но он вовсе не был похож на человека, которо-
му предстоит умереть, а скорее на  старого  чиновника,  которому  раньше
времени хотят дать отставку. Д'Арманьяк, камердинер-дворянин, не соизво-
лил повергнуться к стопам короля. Он закинул голову, вставил вперед ногу
и прижал руку к груди. На постели лежала груда окровавленного белья,  из
нее выглядывали молодые влажные глаза. - Кто это? - спросил Карл и поза-
был взреветь. -
   Камердинер ответил: - Господин Габриель де Леви, виконт де  Леран.  Я
позволил себе перевязать его. Правда, он уже залил кровью  всю  постель.
Остальным, сир, не помогли бы никакие перевязки. - Движением, в  котором
выражалась и боль и все же презрение к смерти, он  указал  на  несколько
трупов.
   Карл уставился "на них, потом, найдя ту мысль, которая ему была  нуж-
на, завопил: - Эти собаки-еретики  осмелились  осквернить  комнату  моей
сестры, принцессы Валуа, довели дело до того, что их  здесь  прикончили!
Вон отсюда, тащите их на живодерню! Нансей, тащите их вон! - И  капитану
ничего не оставалось, как вместе со своими людьми  приняться  за  уборку
трупов. А тем временем Карл всем своим телом  прикрывал  уцелевших.  Как
только солдаты скрылись за поворотом, он, сопя  и  устрашающе  выкатывая
глаза, накинулся на Миоссена и д'Арманьяка.
   - Пошли отсюда к черту! - Этого ему не пришлось повторять. Дю Барта и
д'Обинье также воспользовались случаем и исчезли. Карл сам запер за все-
ми дверь.
   Он сказал: - Я надеюсь на гасконцев: они проводят беднягу де  Миоссе-
на, и по пути с ним ничего не случится. Смотри, Марго, если ты вздумаешь
докладывать матери, что я щажу гугенотов, так имей в виду: я  знаю  про,
тебя кое-что похуже. Вон один лежит на твоей собственной постели.  -  И,
обращаясь скорее к самому себе, добавил: - Около него еще есть одно мес-
то. Почему бы рядом с ним не лечь и мне? Ведь и меня ждет та же  участь.
- И он улегся на окровавленное одеяло рядом с грудой белья. Вскоре  лицо
его и дыхание стали, как у спящего. Однако Генрих и  Марго  видели,  что
из-под его закрытых век бегут слезы. Из глаз молодого Лерана тоже  текли
слезы, хотя он их уже закрыл. Так покоились друг подле друга две  жертвы
этой ночи.


   КОНЕЦ

   Марго приблизилась к окну и стала смотреть на улицу. Но ничто из  со-
вершавшегося там не доходило до ее сознания: она была поглощена одним  -
она ждала Генриха. "Вот он подойдет сзади и, шепнет мне на ухо, что  это
только сон. Потом начнет все и всех вышучивать, а на  самом  деле  будет
думать только о нашей любви. Nos belles amours", - подумала она его сло-
вами. Своими словами она подумала: "Наше ложе залито кровью. Мы шли  сю-
да, пробираясь среди трупов его убитых друзей. Моя мать сделала меня его
врагом. Он ненавидит меня. А его она превратила в пленника. Я больше  не
могу уважать своего мужа. Значит, конец".
   Но пока она раздумывала о конце их любви, неутомимая надежда начинала
все сызнова: "Стоя у меня за спиной,  он  шепнет  мне,  что  это  только
сон... Нет! - решила она. - Нет, не скажет он этого! Не  такой  человек!
Да еще при его нелепой мужской гордости! Наверняка сидит  сейчас  позади
меня, отвернулся и ждет, когда я сама его ненароком поцелую. Я ведь уче-
нее его, многоопытнее, и я женщина! Мне предоставляет он  дальнейшее,  и
неужели у меня не хватит умения доказать этому мальчику, что  не  всякая
правда - правда?"
   Однако не успела она обернуться,  как  вдруг  услышала  оглушительный
трезвон. Звонили все парижские колокола: только  одного,  который  перед
тем ворчал низко и глухо, уже не было слышно: вероятно, он начал  первым
и теперь, довольный, что дело сделано, умолк. Но,  несмотря  на  оглуши-
тельный гул набата, сквозь него все же прорывался истошный крик и вой. -
Слава
   Иисусу! Смерть всем! Tue! Tue! - разносился  по  городу  многоголосый
рев. Один взгляд, брошенный на площадь и улицы, - и  Марго  отшатнулась:
ученая и многоопытная, а об этом позабыла. Что же нам теперь делать, ди-
тя мое, несчастное дитя мое?
   Она обернулась - Генриха в комнате не было. Двое лежавших на  кровати
мужчин, стонали, обоим снилось, что их казнят под набатный звон всех ко-
локолов Парижа и под истошный вой толпы. И вдруг все это как будто пере-
неслось сюда, в комнату: нестерпимые звуки уже сверлят и буравят голову,
вокруг тебя точно бушует буря, ты не можешь устоять на ногах, тебя  сот-
рясает ужас. Это произошло потому, что в соседней комнате распахнули ок-
но. Туда удалился Генрих. Только бы не видеть и не слышать  всего  этого
вместе с Марго, уж лучше одному. Вот он и толкнул дверь  в  ту  комнату,
которая была сначала приготовлена для его сестрички и где  потом  хотели
спрятать адмирала от убийц. Марго бессильно поникла  головой:  "Пересту-
пить этот порог? Увы, не переступишь! Пойти к Генриху? Уже нельзя".
   А он смотрел и слушал. Площадь внизу кишела  людьми,  они  валили  из
улочек и переулков, и все были страшно заняты - ни одного праздного зри-
теля. Все были заняты только одним: убивали или умирали; и они трудились
с великим усердием, уподобляя свои движения размаху колоколов и совершая
их в такт истошным воплям. Работали на совесть. И все же - какое  разно-
образие, сколько изобретательности. Вон наемный  убийца  тащит  старика,
аккуратно обвязанного веревкой, чтобы бросить его в реку. Какой-то горо-
жанин прикончил другого с особым тщанием и обстоятельностью, затем взва-
лил его себе на спину и отнес к куче трупов, уже голых. Раздевал  убитых
народ: это - дело простонародья, а не почтенных горожан.  Каждому  свое.
Почтенные горожане поспешно уходили, унося с собой тяжелые мешки,  наби-
тые деньгами: они знают, где у соседей-еретиков что припрятано. Иные та-
щат целые сундуки, для чего опять-таки пользуются  плечами  народа.  Вон
пес лижет рану своей заколотой кинжалом госпожи. Растроганный убийца не-
вольно гладит его, прежде чем перейти к новой жертве. Ведь и у этих  лю-
дей есть сердце. Убивают они за всю свою жизнь, наверное, в течение  од-
ного только дня, а собак они ласкают каждый день.
   В конце переулка виднелся холм,  на  нем  вертелись  крылья  ветряной
мельницы - и сейчас и всегда. По мосту, через реку, можно было бы бежать
отсюда, если бы только перебраться. Целая  толпа  теснившихся  на  мосту
беглецов погибла под ударами охраны.  Ибо  охрана,  которой  командовали
всадники, оказалась на месте, ей полагалось поддерживать порядок.  Горо-
жане - пешие и конные - свободно передвигались в проходах, которые  каж-
дый убивающий должен был оставлять между собой для тех, кто убивал рядом
с ним. Свободное место в таком деле необходимо так же, как оно необходи-
мо трудолюбивым пчелам в их работе. Если бы  не  вся  эта  кровь  и  еще
кое-что, а в особенности адский шум, с некоторого расстояния могло пока-
заться, что эти добрые люди просто рвут цветы на лугу. Во всяком случае,
над ними синело безмятежное небо, полное солнечного блеска.
   "Аккуратно работают, - подумал Генрих. - Но если  уж  так  захотелось
убивать, зачем делать столь тщательное различие между теми, с белой  по-
вязкой, и другими, у которых ее нет? Чтобы иметь право на убийство, раз-
ве нужно непременно быть белым? Но ведь они убивают не для себя,  а  для
других, по чужому приказу, ради чьих-то целей, а потому их  и  не  мучат
угрызения совести. При всем их неистовстве (очень похоже на  то,  что  и
неистовы они по приказу) они работают честно, на совесть. Вон строят ви-
селицу: ее кончат, когда все уже будут  перебиты  и  останется  повесить
только трупы. Но громилам все равно, они же действуют не для себя: это я
запомню. Как легко толкнуть их на дурное и гибельное!  И  будет  гораздо
труднее добиться от них чего-либо доброго. При  соответствующих  обстоя-
тельствах и почтенные горожане и простонародье - все ведут себя как пос-
ледняя мразь", - подумал Генрих; об том же были последние слова  умираю-
щего Колиньи.
   Местами хозяйничало явное безумие. Оно важно разгуливало по  площади,
без всякой пользы для общего дела, и только его голос назойливо верещал:
- Пускайте кровь! Главное - пускайте побольше крови! Врачи говорят,  что
в августе кровопускание не менее полезно, чем в мае! -  Так  покрикивал,
подгоняя всех этих ребят, некий господин де Таван; сам он ни до чего  не
касался. Зато он сидел в совете с мадам Екатериной, когда решался вопрос
о резне, и был в этом совете единственным французом.
   А вот из проулка кого-то выводит белогвардеецодиночка и  добросовест-
нейшим образом ревет, обращаясь к самому себе: - Tue! Tue! - Генрих  хо-
чет закричать, но голос не повинуется ему. Он хочет сбросить оцепенение,
схватить аркебузу, выстрелить. Увы, напрасно: на свете есть только пала-
чи и жертвы. Старый толстяк, мой учитель Бовуа, не дал ни  тащить  себя,
ни толкать: он спокойно идет рядом с ревущим наемником. Бовуа -  философ
и считает, что жизнь имеет цену, лишь пока она разумна. "Господин де Бо-
вуа, что вы делаете? Вы опускаетесь на колени,  и  ваша  широкая  одежда
ниспадает складками до земли, вы полны достоинства и  самообладания.  Вы
молитвенно складываете руки и терпеливо ждете, пока палач  наточит  свой
меч. Господин де Бовуа, мой добрый учитель!"
   Генрих бросается на пол, он закрывает лицо рукавом и  не  видит,  как
старому толстяку сносят голову.
   Не увидел он также и того, как из соседнего дома выбежала  женщина  с
посудиной в руках: она поставила ее под забившую струей  кровь  и  стала
жадно пить.
   Когда Генрих опомнился, дверь в супружескую опочивальню была заперта.
Марго заперла ее.

   Moralite

   Trop tard, vous etes envoflte. Les avertissements  venant  de  toutes
parts n'y font plus rien.  Les  confidences  du  roi  votre  beau  frere
restent sans echo et les: inquietudes de votre bienaimee n'arrivent  pas
a vous alarmer. Vous vous  abandonnez  a  votre  amour  tandis  que  les
assassins eux memes ne voient qu'en frissonnant de peur, autant  que  de
haine, approcher la nuit sanglante,  Enfin  vous  la  rencontrez,  cette
nuit-la, eomme vous auriez fait une belle inconnue: et pourtant deja  M.
I'Amiral avait succombe, presque sous vos yeux. N'est-ce  pas  que  vous
saviez tout, et depuis longtemps, mais que  vous  n'aviez  jamais  voulu
ecouter pi votre conscience? Votre aveuglement  ressemblait  en  quelque
sorte cette nouvelle demence sujette a caution de Charles IX. I  lа  pi;
cfaoisie comme refuge. De votre cote vous vous etiez refuse a l'eyidence
pour etablir votre alibi d'avance. A quoi  bon,  puisque  lljalors  vous
deviez tomber de - haut  et  qu'il  vous  faudra  expier  d'autant  plus
durement d'avoir voulu etre heureux sans regarder en arriere.

   Поучение

   Поздно, злые чары подействовали.  Предостережения,  идущие  отовсюду,
уже не помогут вам. Признания вашего шурина-короля и тревоги вашей  воз-
любленной не трогают вас. Вы предаетесь любви, в то время как сами убий-
цы дрожат не только от ненависти, но и от страха, видя приближение  кро-
вавой ночи. Вы же встречаете эту ночь, как будто она  прекрасная  незна-
комка. Однако уже погиб г-н адмирал, почти у вас на  глазах.  Не  правда
ли, вы все это знали наперед, знали давно, но вы так и не пожелали внять
голосу своей совести? Ваше ослепление несколько походит на тот неизвест-
ный доселе вид безумия, который овладел Карлом IX. Но  Карл  избрал  его
как прикрытие. Вы же со своей стороны не захотели признать  очевидность,
желая заранее обеспечить себе алиби [12]. Какой в этом прок? Ведь  через
то вы обрекли себя на падение с высоты и впредь  будете  принуждены  тем
горше искупать свое желание быть счастливым, не оглядываясь.


   V. ШКОЛА НЕСЧАСТЬЯ


   Я НЕ ЗНАЛ, ЧТО ТАКОЕ АД

   Мысль, с которой он повалился на пол, первой пришла к нему, когда  он
очнулся. - Мой добрый учитель, - начал Генрих, словно тот еще был жив  и
мог ему помочь. И услышал ответ: - Я живу очень замкнуто, люди дают  мне
всякие мерзкие прозвища и пишут их на дверях.
   Эти слова, действительно сказанные когда-то, прозвучали у него в душе
так отчетливо, что он невольно обернулся. Нет, Генрих один,  супружеская
опочивальня замкнута, кругом притаилась тишина. Колокола  замолкли,  ис-
тошный крик и вой внизу на площади с восходом солнца куда-то отступил, и
усердные труды людей кончились. Ничто не шевелилось, кроме мертвецов  на
достроенной виселице, они тихонько  покачивались.  Совершенно  недвижима
была высокая груда нагих трупов. Только псы бродили вокруг и лизали  ра-
ны. А живые скрылись, именно те, кто еще так недавно с особым удовлетво-
рением и упорством показывали, на что они способны. Даже  окна  и  двери
своих домов они прикрыли ставнями.
   Вторая мысль, которая пришла в голову очнувшемуся Генриху, была: "Мо-
ей бедной матери уже нет на свете, а ведь и она меня предупреждала".  Он
отошел в самый дальний угол комнаты и услышал ее речь так же  отчетливо,
как перед тем речь своего учителя. И мать говорила: развратный дом, злая
королева. И голос матери и самый тон ее звучали так, словно она  обраща-
лась к ребенку, еще совсем наивному ребенку, задолго до всех этих  собы-
тий. И особенно душераздирающе действовал на него  именно  этот  мягкий,
давно умолкший звук, потому что все, чего она боялась, сбылось, и к тому
же более ужасно и жестоко, чем могла  себе  когда-либо  представить  при
жизни бедная Жанна. "Ты умерла от яда, дорогая  матушка.  Знаешь  ли  ты
это? Потом был убит господин адмирал. Осведомлена ли ты об этом? Убит  и
Ларошфуко, твой последний вестник, которого ты послала мне. Мертвы  мно-
гие из тех, что служили тебе, и наши дворяне лежат на земле бездыханные.
Мы попались в западню, хотя ты меня и предостерегала, матушка. Но  я  не
хотел слушать ни тебя, ни умного старика Бовуа, ни..." -  Господи  боже,
скольких еще!.. - проговорил он вслух. Ибо все предостережения, которыми
он пренебрег, вдруг сразу нахлынули на него в таком множестве, так стре-
мительно, что мысли его смешались и он схватился за голову. "Марго?  Да,
и Марго: она предостерегала меня, послав анатомический рисунок!  Бедняж-
кафрейлина тоже: мешковиной был прикрыт ее трупик!  Д'Эльбеф:  тогда,  у
ворот, когда пытался вытащить меня из свалки, и я мог  еще  бежать!  Сам
Карл Девятый: "Наварра, отомсти за меня!".  Морней:  "Колиньи  остается,
ибо его ждет могила, а тебя ждет брачная постель". Моревер: он так  жаж-
дал резни! Д'Анжу, окруженный черноватыми духами!  Гиз:  его  занесенный
кинжал, его вдруг открывшееся подлинное лицо! Мадам Екатерина: она в се-
бе несла, вокруг нее жила - издавна и  повсюду  -  медленно  созревавшая
тайна этой ночи! А я вообразил, что могу быть счастлив, счастлив под  ее
надзором. Но я еще не знал, что такое ад!"
   Таков был надвигавшийся на него приговор, и он опять свалил Генриха с
ног. "Я не знал, что такое ад". Не издав ни звука, он упал поперек  кро-
вати, прижался к ней головой и грудью и покорился приговору, вынесенному
его умом, его сердцем. "Я праздновал свадьбу, а тем временем все стонали
от затаенной жажды крови. Поделившись на кучки,  они  жались  к  стенам,
чтобы сразу же не вцепиться друг другу в глотку. А я дал отвести себя  к
брачному ложу. Первой жертвой была моя мать королева. Мы все были  обре-
чены последовать за нею, это предвещали и кровавые знамения и чудеса.  А
я дал отвести себя к брачному ложу и праздновал свадьбу вплоть до  роко-
вой ночи. Ибо я еще не знал, что такое ад. Все остальные постоянно  пом-
нят о нем, только не я, - в этом мой главный промах. В этом моя  великая
вина. Я поступал так, как будто людей можно сдержать требованиями благо-
пристойности, насмешкой, легковесным благоволением. Но  таков  только  я
один - и я не знал, что такое ад".
   Пока в голове Генриха проносились эти мысли, его тело  подергивалось,
словно он хотел вскочить и не решался. В первый раз он  дернулся,  когда
ему пришли на память слова и лицо сестры: "Милый братец, наша мать знала
все, заверяю вас. И она завещала вам, перед тем как умереть от яда:  или
вовсе не приезжайте сюда, или только когда будете сильнейшим.  Прочь  из
Парижа, брат! Разослать верховых по всей стране! Во главе вашего  войска
вы будете наступать, чтобы жениться". Он слышал внутри себя трогательный
голосок Катрин, испуганно, на высоких нотах  договаривавшей  слова.  Это
был, в сущности, его собственный голос, и это предостережение  по  своей
силе не могло сравниться ни  с  каким  другим.  Те  затрагивали  Генриха
только извне, и лишь оно подтверждалось его внутренним знанием.
   И тогда из глубины души поднялось и потрясло его  раскаяние  -  такое
жгучее, что он впился зубами и ногтями в постель. "Я не знал, что  такое
ад! Где же я был? Поглощен моей страстью к Марго? И это нет. Иначе я  бы
ее похитил и увез отсюда. Но этот двор мне и не хотелось покидать