детели воли небес и мирских  свершений.
Пока что они лишь с ужасом и жалостью в душе  воспринимали  случившееся.
Что будет дальше? Ничего не известно - если не считать одного-единичного
происшествия.
   Герцог д'Эпернон предоставил другим обезоруживать убийцу, резкие дви-
жения не для него. Возгласами он участвовал  тоже,  особенно  настаивал,
чтобы поостереглись прежде времени приканчивать убийц короля. Когда пос-
леднего уводили, д'Эпернон собрался заковылять  следом.  А  ведь  ватное
сердце, вдруг вспомнилось ему, должно было сделать нашего приятеля неви-
димым, как полагается в таких случаях. Ватное сердце, подарок отцов  ие-
зуитов, со щепкой внутри, а может, и  без  щепки,  все  равно-невидимым,
этого он вправе был требовать. Но теперь кончено. От короля  мы  избави-
лись. Кончено. Тут он встретился лицом к лицу с одноруким  офицером;  он
сразу же понял, что очутился во власти врага.
   На вид враг был неумолим. Во время рокового события он потерял шляпу,
волосы его стоят седой щетиной. Ноздри неестественно раздуты, рот сведен
судорогой, из-под нависших бровей холодным пламенем  горит  взор.  Своей
единственной рукой отставной капитан срывает шляпу с генерал-полковника.
Скосив глаза, д'Эпернон успел  наскоро  уяснить  положение:  от  народа,
сгрудившегося по краям улицы, хорошего ждать нечего. Тут плевок капитана
щелкнул его по лицу, липкий комок, он пристал крепко.
   Капитан, должно быть, курит трубку, слюна у него черная и вязкая, те-
перь она уже налипла у герцога д'Эпернона повсюду, на лбу, на веках,  на
щеках и губах. Единственный кулак капитана приставлен к подбородку  мер-
завца. Вот язык, которым с ним говорят, ни единого слова, но все  понят-
но. Герцог д'Эпернон  повинуется  приказу,  он  плетется  в  направлении
Луврского дворца, трудный путь, на земле темные следы. Их бы он  предпо-
чел обойти; кулак приказывает: шагай по ним! Эту кровь ты должен  унести
на подошвах ног.
   От стены, из-под сводов выскакивали фигуры,  каждая  по  собственному
почину, и тоже потрясали стиснутыми кулаками. Д'Эпернон  сперва  пытался
укрыть свое оплеванное лицо. Ему приказали, все так же безмолвно, выста-
вить лицо на поругание. Под конец пути у него самого  была  одна  мысль:
выставить на поругание всего себя. Пусть двор признает его, пусть  коро-
лева убежит от него. Король уже не дышит, однако он сулит своему  преда-
телю: ради этого он пробудится, ради  того,  чтобы  поглядеть  на  него.
Один, заклейменный безумием и  предельным  позором,  другой,  омраченный
гневом, седовласый и суровый - так добрались они до караульни Лувра.
   Солдаты выступили вперед, стукнули прикладами ружей оземь. Они храни-
ли молчание, подобно толпам на улицах, и у каждого был взгляд как у  од-
норукого капитана. Тот дошел до подножия парадной лестницы и отсюда про-
должал следить глазами за герцогом д'Эперноном, как он поднимался, заки-
нув голову и по-прежнему подставляя лицо к услугам  всякого,  кто  хотел
плюнуть в него. После этого уволенный, обремененный долгами офицер  отп-
равился на старый двор, в финансовое ведомство.
   Он заявил, что король приказал составить распоряжение, которое  соби-
рался подписать, воротясь с прогулки. Писцы-до тех пор они только и зна-
ли, что слоняться и шушукаться, - теперь вдруг всем скопом  засуетились.
Предложили посетителю присесть. Послали рассыльного с бумагой.  Заверили
посетителя: еще минутка, и долг его будет погашен. Он этому не верил,  а
ждал, что его арестуют и заточат пожизненно в глубокое подземелье,  куда
попадают не за долги. Однако явился сам  начальник  ведомства.  Отважный
капитан заплатил сполна. Офицер, которого возлюбил наш король, свободен.


   SEUL ROI [10]

   Генрих еще раз пришел в себя - вернее, тень былого сознания возврати-
лась к нему, когда его выносили из экипажа. Случилось это под лестницей,
ведущей к покоям королевы. Его тотчас попытались оживить вином. Господин
де Серизи, лейтенант его гвардейцев, поддерживал ему голову, причем  ко-
роль несколько раз подымал и опускал веки. Затем они остались  сомкнуты-
ми. Отдаленно и смутно, всякий раз как глаза  его  открывались,  у  него
возникало воспоминание. Первое: "Арсенал, я собирался к  Рони,  меня  не
поняли".
   Второе воспоминание, отдаленное и смутное: "Габриель, бесценная пове-
лительница, твои уста вдыхают в меня твое  дыхание.  Не  уходи".  Третье
воспоминание гласило бы: "Мы не умрем". Но только это уж  не  та  мысль,
что зародилась и сложилась у живого, дабы вселить в  него  мужество  для
настоящего и будущих времен. Другой, не этот, угасающий, подумал так.  И
все же, когда в третий раз поднялись веки, в мозгу, за большими глазами,
которые сейчас закроются навсегда, последней мелькнула мысль: "Мы не ум-
рем".
   Тело отнесли в кабинет короля и положили на кровать.  Комната  вскоре
оказалась переполненной; многим лишь бегло удавалось взглянуть на  окро-
вавленную рубаху, восковой лоб, грудь, всю  в  кровоподтеках,  сомкнутые
глаза, раскрывшийся рот. Людям сказали, что король жив, и, так как никто
здесь иначе и помыслить не желал, это тело еще некоторое  время  остава-
лось королем. Подле трупа находился первый врач,  который  тогда  звался
Пти, и архиепископ Амбренский, чей величавый собор расположен в  Альпах.
Не священник, а врач отважился обратиться к мертвецу,  чтобы  он  просил
Иисуса, сына Давидова, смилостивиться над ним.
   Под конец тишина переполненной комнаты стала нестерпима, кто-то прик-
рыл королю рот орденским крестом. Это было признание, что он уже не  ды-
шит. Движение прошло по сгрудившейся толпе, и она раздалась надвое. Ког-
да Мария Медичи вбежала в комнату, зрелище останков было открыто ей.
   - Король умер! Король умер! - закричала она без памяти.  Канцлер,  из
числа законоведов сурового склада, призвал к порядку ее величество.
   - Короли не умирают во Франции, - заявил он и показал ей дофина,  ко-
торого привел с собой. - Король жив, мадам!
   Она была разочарована и даже возмущена. Ее Кончини распахнул дверь  к
ней в спальню и крикнул:
   - E ammazzato [11]. От него мы избавились.
   Дофин тотчас же покинул кабинет. Он, правда, поцеловал покойнику  ру-
ку, поклонился и перекрестился, но все это наспех. Он не плакал,  потому
что мать его плакала. Каждый здесь в комнате был ненавистен ему: все они
причастны к убийству. То, что ему пришлось увидеть и во что поверить, об
этом его тревога, которую он сам считал ребяческой и недостойной,  давно
уже предупреждала его. "Мой всемилостивейший отец,  исполните  одну  мою
просьбу, мой глубокочтимый отец, вы оставите меня  одного.  Мой  великий
отец, у вас слабый сын".
   К полуночи тело было облачено в белый шелк.  На  следующий  день  фа-
культет произвел вскрытие и изъял внутренние органы, дабы они могли быть
препровождены в Сен-Дени. Сердце было обещано иезуитам.  Однако  обстоя-
тельства и знамения показали, что, на благо себе и другим,  отцам  лучше
повременить. Набальзамированный труп был выставлен для  прощания,  этого
избежать не могли; какой бы безумец согласился навлечь на себя  подозре-
ние, что этот труп - его рук дело. Опочивальня соединяет кабинет  короля
с большой галереей. Доступ в нее  беспрепятственный,  при  условии,  что
входишь в Луврский дворец с улицы, будучи сам улицей.
   Воля короля Генриха властвует поныне. Народу открыт свободный вход  и
выход во все его высокоторжественные дни - когда он задает пир, или ког-
да величие являет себя перед другом,  недругом  и  иноземцем  утверждает
свой сан, или когда Генрих одержал победу,  одолел  преграду.  Возможно,
здесь налицо все три случая. Столица его, во всяком случае, занимает его
дом и опочивальню, где он лежит, открытый всем взорам, на кровати, затя-
нутой сборчатой парчой. Кровать поставлена между двух окон, которые дос-
тигают до полу, внизу течет река.
   Тело было выставлено до десятого июня, три недели, срок  достаточный,
чтобы огромные народные толпы успели нахлынуть из провинций. Его столица
и его королевство занимают его дом, как свой собственный. Вплоть до  са-
мых отдаленных зал расположились его присные. У его опустошенной оболоч-
ки стоят они на карауле, что не было им дозволено, что они упустили, по-
ка он был с ними. Сущая правда, что в ту пору народ короля  Генриха  за-
полнил Луврский дворец: двор был вытеснен, королева  скрылась  в  местах
более удаленных, чем те, где пребывала раньше, злоумышляя на его  жизнь.
Его солдаты стали сразу таким же народом, как все, они никого не охраня-
ли и не защищали, кроме него. Но его-то уже не стало.
   Любой из многих тысяч мог вскочить на стол и  призвать  к  восстанию.
Мог высказать то, что чувствовали все: наш король Генрих и мы были одно.
Он правил вместе с нами, а мы через него. Он хотел, чтобы мы были  лучше
и чтобы нам было лучше. Он был одной с нами крови, именно  потому  ее  и
пролили.
   Но теперь его не стало. Когда в ту пору его народ тщетно караулил его
останки, среди прочих его законоведы, его  ремесленники,  мореплаватели,
борцы за веру, борцы за  свободу  -  немного  нужно  было,  чтобы  дюжий
крестьянин вскочил на стол. Тот, например, что съел пол белого хлеба,  а
Генрих вторую половину, и кружку вина они распили вместе. Но теперь  его
не стало, мы осиротели, мы печалимся. В жизни народа всего привычнее пе-
чаль, за ней следом покорность-до восстаний далеко.
   Прощание с телом покойного короля, захват дворца, который уже не при-
надлежит ему, благополучно минует. Двор вздохнет  свободно,  после  того
как угрюмая толпа удалится вместе со своей грозной скорбью.
   В последний день дофин Людовик, ныне король Тринадцатый этого  имени,
учинил великую досаду, за что его мать  намерена  больно  наказать  его,
когда будет восстановлен  покой  и  порядок.  Он,  обычно  такой  робкий
мальчик, самовольно и совсем один смешался с толпой, хотя от природы был
склонен бояться и презирать людей, все равно - поодиночке или  в  массе.
На пороге комнаты, где покоятся прах и оболочка его отца,  он  опустился
на колени, на коленях совершил весь путь до него и поцеловал пол  у  его
ложа. Пол же был грязен от множества ног; такое поведение явно  противо-
речит склонностям нового короля. Одно лишь  может  объяснить  его.  Отец
часто водил Людовика за руку: тут он делает это в последний раз.
   Герцог де Сюлли во многих возбуждал трепет, хотя сам он после  смерти
своего государя сперва испугался за свою безопасность: он слишком хорошо
служил королю. Первый порыв страха заставил его тайком покинуть арсенал,
он не хотел быть выслеженным или узнанным. Когда  же  он  всмотрелся  на
улицах в лица, во множество лиц и все с одинаковым выражением, он  встал
во главе своей конной гвардии. С ней он явился в Луврский дворец и  нап-
рямик пожелал видеть королеву, но получил правдоподобный ответ, что  она
нездорова и даже в беспамятстве. Этому он поверил, ибо из них двоих один
лишь мог быть без страха и тревоги: либо он, либо она.
   Впоследствии она ни разу открыто не преследовала его. Некоторое время
он сохранял свою власть или внешнее подобие власти, чтобы великий король
для виду продолжал жить в своем великом министре. Делалось это ради  на-
рода и его угрожающей печали - пока не будут  постепенно  обессилены,  а
затем отправлены по домам оба - слуга короля и несчастный  народ.  Мария
Медичи, едва стало возможно,  предалась  роскоши,  праздничному  упоению
своей глупостью и блеском своего бесплодного владычества. Рубенсу, кото-
рый живописал все это, было неприятно, что подобная фигура поневоле слу-
жит средоточием излюбленного им разгула неземной чувственности.
   Сердце короля Генриха прибыло наконец к тем, кому он обещал его. А до
того оно немало постранствовало, его показывали провинциям. Оно объезжа-
ло их, лежа на коленях иезуитов. Глубоко сокрушенные народные толпы  ви-
дели, как сердце его само приближалось к ним и вновь удалялось;  незачем
им идти в столицу, чтобы взять его. Все равно. Они никогда  не  забудут,
что однажды у них был их король. Сердце его, помимо них, радело о многом
- о собственном главенстве, о величии Франции и о всеобщем мире.  Однако
первыми были у него они, самыми близкими его сердцу, когда были бедны. В
народной памяти единственный король.
   Seui roi de qui le pauvre ait garde la memoire.
   ALLOCUTION D'HENRI QUATRIEME
   ROI DE FRANCE ET DE NAVARRE
   du haut d'un nuage qui le demasque pendant I'espace
   d'un eclair, puis se referme sur lui
   On m'a conjure, on a voulu s'inspirer de ma vie, fame de  pouvoir  me
la rendre. Je ne suis pas tres sur, moi-meme, de desirer son retour,  et
encore moins, de bien comprendre pourquoi j'ai du accomplir ma destinee.
Au fond, notre passage sur la terre est marque par  des  peines  et  des
joies etrangeres a notre raison, et parrots au-dessous  de  nous  memes.
Nous ferions mieux, si nous pouvions nous regarder.  Quant  aux  autres,
ils m'ont assurement juge sans me  voir.  Certain  jour,  jeune  encore,
quelqu'un, s'approchant par derriere, me ferma les yeux de ses mains;  a
quoi je repondis que pour Poser,  il  fallait  etre  ou  grand  ou  fort
temeraire.
   Regardez moi dans les yeux. Je suis un homme comme vous; la mort  n'y
fait rien, ni les siecles qui nous separent. Vous vous croyez de grandes
personnes, appartenant a une humanite de trois cents ans plus  agee  que
de mon vivant. Mais  pour  les  mons,  qu'ils  soient  morts  depuis  si
longtemps ou seulement d'hier, la difference est  minime.  Sans  compter
que les vivants de ce soir sont les morts de demain. Va, mon petit frere
d'un moment, tu me ressembles etrangement. N'as-tu pas essuye les revers
de la guerre, apres en avoir connu la  fortune?  Et  1'amour  done,  ses
luttes ahannantes suivies d'un bonheur impatient et d'un  desespoir  qui
perdure. Je n'aurais pas fini poignarde  si  ma  chere  maitresse  avait
vecu.
   On dit cela, mats sait-on? J'ai fait un  saut  perilleux  qui  valait
bien ces coups de poignard. Mon sort  se  decida  au  meme  instant  que
j'abjurai la Religion. Cependant, ce fut ma facon de servir  la  France.
Par la, souvent nos reniements equivalent a des actes, et nos faiblesses
peuvent nous tenir lieu de fermete. La France m'est  bien  obligee,  car
j'ai bien travaille pour elle. J'ai eu  mes  heures  de  grandeur.  Mais
qu'est-ce qu'etre grand? Avoir la modestie de servir ses semblables tout
en les depassant. J'ai ete prince du sang et peuple. Ventre saint  gris,
il faut etre 1'un et 1'autre, sous peine de rester un mediocre  amasseur
d'inutiles deniers.
   Je me risque bien loin, car enfin, mon Grand Dessein est de  1'epoque
de ma decheance. Mais la  decheance  n'est  peut-etre  qu'un  achevement
supreme et douloureux. Un roi qu'on a appele grand,  et  sans  doute  ne
croyait-on pas si bien dire, finit par entrevoir la  Paix  eternelle  et
une Societe des  Dominations  Chretiennes.  Par  quoi  il  franchit  les
limites de sa puissance, et meme de sa vue. La grandeur? Mais elle n'est
pas d'ici, il faut avoir vecu et avoir trepasse.
   Un homme qui doit cesser de vivre, et qui  le  sent,  met  en  chemin
quand meme une posterite lointaine, abandonnant son osuvre posthume a la
grace de Dieu, qui  est  certaine,  et  au  genie  de  siecles  qui  est
hasardeux et qui est incomplet. Mon propre genie 1'a bien ete.  Je  n'ai
rien a vous reprocher, mes  chers  contemporains  de  trois  siecles  en
retard sur moi. J'ai connu 1'un de ces siecles, et qui n'etait  plus  le
mien. Je lui etais superieur, ce qui  ne  m'empechait  pas  d'etre  meme
alors un rescape des temps revolus.  Le  suis-je  encore,  revenu  parmi
vous? Vous me reconnaitriez plutot, et je me mettrais a votre tete: tout
serait a recommencer. Peut-etre, pour une fois, ne succomberais-je  pas.
Ai-je dit que je ne desirais pas revivre? Mais je ne suis pas  mort.  Je
vis, moi, et ce n'est pas d'une maniere surnaturelle. Vous me continuez.
   Gardez tout votre courage, au milieu de 1'affreuse melee ou  tant  de
formidables ennemis vous menacent. II est toujours  des  oppresseurs  du
peuple, lesquels oncques n'aimai; a peine  ont-ils  change  de  costume,
mats point de figure. J'ai hai' le roi d'Espagne,  qui  vous  est  connu
sous d'autres noms. II n'est pas pres de renoncer  a  sa  pretention  de
suborner 1'Europe, et d'abord mon royaume de France.  Or,  cette  France
qui fut mienne, en garde le souvenir; elle est toujours le poste  avance
des libertes humaines, qui sont liberte  de  conscience  et  liberte  de
manger a sa faim. II n'y a que ce peuple qui, de par  sa  nature,  sache
aussi bien parler que combattre. C'est, en somme, le pays ou il у  a  le
plus de bonte. Le monde ne peut etre sauve que par 1'amour. A une epoque
de faiblesse, on prend violence pour fermete. Seuls les forts peuvent se
permettre de vous  aimer,  puisque  aussi  bien,  vous  le  leur  rendez
difficile.
   J'ai beaucoup aime. Je me suis battu et  j'ai  trouve  les  mots  qui
saisissent. Le francais est ma langue d'inclination: meme aux  etrangers
je rappellerai que 1'humanite n'est pas faite pour abdiquer  ses  reves,
qui  ne  sont  que  des  realites  mal  connues.  Le   bonheur   existe.
Satisfaction et abondance sont a  portee  de  bras.  Et  on  ne  saurait
poignarder les peuples. N'ayez pas peur des couteaux qu'on depeche comre
vous. Je les ai vainement redoutes.  Fakes  mieux  que  moi.  J'ai  trop
attendu. Les  revolutions  ne  viennent  jamais  a  point  nomme:  c'est
pourquoi il faut les poursuivre jusqu'au bout, et a force. J'ai  hesite,
tant par humaine faiblesse que parce que je vous voyais deja d'en  haut,
humains, mes amis.
   Je ne regrette  que  mes  commencements,  quand  je  bataillais  dans
1'ignorance de tout ce qui devait, par la suite, m'advenir: grandeur  et
majeste, puts trahison amere, et la racine de mon coeur morte avant moi,
qui ne rejettera plus. Si je m'en croyais, je ne vous parlerais  que  de
cliquetis d'armes, et de cloches faisant un merveilleux  bruit,  sonnant
1'alarme de toutes parts, les voix criant incessamment: Charge!  charge!
et tue! tue! J'ai failli etre tue trente fois a ce bordel. Dieu  est  ma
garde.
   Et voyez le vieil homme qui n'a eu aucune peine  a  vous  apparaitre,
quelqu'un m'ayant appele.
   En guise de rideau, le nuage d'or se referme sur le roi.


   ОБРАЩЕНИЕ ГЕНРИХА ЧЕТВЕРТОГО, КОРОЛЯ ФРАНЦИИ И НАВАРРЫ,

   Из облака, которое открывает его на миг, а потом смыкается над ним.

   Меня призвали, чтобы вдохновиться примером моей жизни,  не  будучи  в
силах вернуть мне эту жизнь. Я и сам не уверен, хочу ли я ее возврата, и
еще меньше понимаю, почему мне пришлось принять такую судьбу. В  сущнос-
ти, земной наш путь отмечен горестями и радостями, неподвластными нашему
разуму и нередко недостойными нас. Мы поступали бы лучше, если бы  смот-
рели на себя со стороны. А вот другие, те, без сомнения, судили обо мне,
не видя меня. Однажды, в годы юности, кто-то, подойдя сзади, прикрыл мне
глаза руками; я тогда сказал, что отважиться на это мог  только  великий
человек или большой смельчак.
   Посмотрите мне в глаза. Я человек, подобный вам: смерть  тут  ни  при
чем и ни при чем века, разделяющие нас. Вы мните себя взрослыми  людьми,
потому что ваше поколение на триста лет старше  моих  современников.  Но
для мертвецов почти нет разницы - мертвы ли они  так  давно  или  умерли
только вчера. Не говоря уже о том, что живые сегодня могут стать  завтра
мертвецами. Послушай, меньший мой брат на мгновение, ты удивительно  по-
хож на меня. Ведь и ты испытал превратности войны, сперва узнав ее  уда-
чи? А любовь, со всеми перипетиями борьбы, с торопливым счастьем и отча-
янием без конца! Я не погиб бы от кинжала, если бы бесценная моя повели-
тельница была жива.
   Так мы говорим, но что мы знаем? Я совершил опасный  прыжок,  который
стоил многих ударов кинжалом. Участь моя решилась в ту минуту, как я от-
рекся от ис