е сегодня так
и не явятся! Они еще будут извиняться за свое  промедление!  Разумеется,
не следует допускать у людей какихлибо колебаний. Большие  удачи  бывают
вначале нередко омрачены всякого рода помехами. Скорее бороться с  этим,
противодействовать! Пусть у придворных будет хорошее расположение  духа,
пусть рассказывают повсюду, как ярко осветила Лувр наша великая победа!
   И мадам Екатерина тотчас оживляется, отдает приказания. Прежде  всего
она посылает за своей невесткой - эрцгерцогиней, живой декорацией, кото-
рую редко выставляют напоказ и обычно хранят  в  тихом  флигеле  нижнего
этажа; эти покои в сущности должна была занимать Екатерина, но она пред-
почла более роскошные, здесь, наверху. Одеванием своей дочери Марго  она
руководит сама. Жемчуга, белокурый парик, диадема, венки и лилии из  ал-
мазов - вот она, холодная усыпальница любви, вот в чем должна  появиться
роскошно убранная красавица. Нет, не платье из золотой парчи! Золото вы-
зывает совсем иные образы. Так как дочь настаивает на своем  самом  рос-
кошном наряде, рука мамаши решительно и пребольно награждает ее  пощечи-
ной; щеку приходится опять набелить. Затем старуха велит принести  арап-
ник. О нет, не для принцессы, та усмирена... Еще одно  человеческое  су-
щество должно явиться, сюда и подвергнуться дрессировке, - нельзя терять
ни минуты: обе вереницы пажей с канделябрами уже дошли до большой  залы.
Торжественный луч высочайшей королевской власти падает на придворных  из
неведомых сфер, так что они даже пугаются. Старейшие среди них уже гото-
вы поверить в самые сверхъестественные явления, словно деревенские ребя-
та. Пара. Эй, музыка!


   НЕНАВИСТЬ

   О, гимн величию и державному всемогуществу! Двор  расступается,  даже
карточный стол вместе с королем отъезжает к стене, и,  оставляя  широкий
проход, выстраиваются друг против друга две шеренги  мальчиков  -  самых
стройных во всем королевстве. Обе шеренги Изливают свет; между ними про-
ходят другие  мальчики,  они  услаждают  слух  присутствующих  игрою  на
инструментах. Их согласная, благозвучная музыка рвется ввысь, летит, по-
ет хвалу. А вот выступают женщины - лишь самые великолепные статс-дамы и
самые прелестные фрейлины. Веет благовониями, и высоко над толпой  колы-
шется балдахин, его поддерживают четыре гнома в красных одеждах и с  бо-
родами из кудели.
   А под балдахином движется собственной особой столь редко зримый  пер-
сонаж из феерии, драгоценный залог, оставленный всемирной  державой  при
французском дворе:  Елизавета,  эрцгерцогиня,  римского  цезаря  кровная
дочь.
   Никто еще никогда не лицезрел ее так близко, хотя даже и сейчас  бла-
годаря обилию мелькающих, мерцающих огней удалось сделать так, чтобы  ее
видели не слишком отчетливо. К тому же возможность разглядывать герцоги-
ню получили только мужчины, на женщин, как на пол более отважный и  про-
ницательный, предусмотрительно возложили обязанность самим играть  опре-
деленную роль в этом шествии. Итак, дом Габсбургов был  представлен  де-
вятнадцатилетней молодой женщиной; но кто вспомнил бы о ее годах,  глядя
на эту маску без возраста, та, кую же негнущуюся и окоченевшую, как  зо-
лото, покрывавшее ее с головы до ног! На этот раз ее не катили испанские
священники, обливаясь потом под тяжелыми коврами. Она сама  переставляла
ноги, и выяснилось, что они у нее изрядных размеров. Может быть, ноги  у
нее оказались бы сильные и длинные,  если  бы  кто-нибудь  отважился  на
столь рискованное наблюдение. Однако вполне возможно, что иные и проник-
ли сквозь панцирь ее имени и сана, добрались до ее ног и не  без  иронии
попытались определить вес этих необычайных конечностей.  Сама  она  была
поглощена процессом ходьбы. Каждый ее шаг  был  как  будто  последним  -
вот-вот она рухнет на пол; так, сквозь анфиладу покоев, казавшихся  бес-
конечными оттого, что мрак отступил слишком далеко, несла она  на  себе,
пошатываясь, груду золота, давящую тяжесть короны, каменья, цепи, кольца
и пряжки, тяжелые туфли из золота - золото стискивало ей голову, сжимало
грудь, ноги, и она, пошатываясь, несла на себе его тяжесть и  могущество
во мрак отдаленных комнат.
   Жаждала ли она поскорее скрыться в нем? Еще раз сверкнула ее спина, и
пол отразил блеск ее металлических шагов. Уже видны были только затухаю-
щие вспышки драгоценностей. Последней мелькнула искра короны.  И  -  все
поглотила темнота. Занавес опустился. Королева исчезла и уже не  появля-
лась; это зрелище могло быть понято символически, как и вся  феерия.  Но
незримая и хитрая устроительница блистательного представления,  сидевшая
в своей тихой комнате и двигавшая оттуда его пружинами, рассчитывала,  и
не без основания, на то, что все это великолепие, несомненно, произведет
нужное впечатление. Кому же из зрителей угасание этого блеска, поглощен-
ного мраком, представилось прообразом заката и гибели? Да  столь  непри-
лично озлобленному человеку, каким был дю Барта; пережив все ужасы  Вар-
фоломеевской ночи, он еще меньше прощал людям их притязание  уподобиться
богу. Дю Барта не одобрил участия эрцгерцогини в процессии; он  прогово-
рил во всеуслышание:
   Вначале не было пространства и светил.
   Был только бог один, он все в себе таил,
   Могучий, благостный, неведомый и вечный,
   Исполнен мудрости великой, бесконечной,
   Весь - дух, сияние и свет.
   Однако этот христианин вызвал всеобщее раздражение, его довольно гру-
бо со всех сторон толкали и требовали, чтобы  он  угомонился.  Он  почти
единственный, кто уцелел после великой "уборки", да еще лезет  со  своим
богом, который уж, конечно, не ходит в золотых башмаках. Французский  же
двор, наоборот, видел в блестящем идоле осязаемое воплощение своей побе-
ды, видел, как эта победа шествует среди огней, ароматов и  благозвучий,
и был теперь готов провозглашать ее по всей стране, сколько мадам Екате-
рине будет угодно.
   Кто же все-таки искренне сомневался в этой  победе?  Кроме  христиан,
существуют еще чувствительные натуры. Молодой д'Эльбеф по складу  своего
характера действовал всегда или под влиянием минуты, или же следовал ов-
ладевшему им чувству. Он понял, что Елизавете могло бы с таким же  успе-
хом быть не девятнадцать лет, а все девяносто. Он видел, как Карл  Девя-
тый смотрит вслед своей супруге - с тем же выражением,  что  и  все  ос-
тальные: на его лице написана почти суеверная покорность с оттенком лег-
кой иронии. Елизавету показали королю и его придворным дважды: перед са-
мой резней и сейчас же после нее. "Когда эрцгерцогиня снова спустится по
темным лестницам в свои одинокие покои, кто обнимет ее, кто приласкает?"
- думал д'Эльбеф, в то время как мимо проходили все новые фрейлины.  Над
толпою опять появился балдахин.
   Пышное зрелище продолжалось; только один из зрителей ничего не видел,
не воспринимал ни звуков, ни благовоний, сопровождавших шествие. Он чуял
запах крови, слышал истошный крик и вой; видел своих друзей, сваленных в
кучу, друг на друга, точно падаль. Весь вечер он держал  себя  в  руках,
занимался наблюдениями и всех сторонился - так было безопаснее. Но слиш-
ком долго этого не выдержишь: он же не философ и не убийца по расчету, и
у него в душе нет того холода, который царит в опочивальне старухи. Нап-
ротив, что-то жжет ему грудь и губы; он изнемогает, он чувствует это со-
вершенно явственно. Его блуждающий взор искал, чем бы прежде всего  поп-
росту утолить жажду. Ничего не найдя, он удивился, что тут так много лю-
дей, и все они стоят слишком близко к нему. Особая подавленность оттого,
что его теснят тела ближних, была ему раньше неведома, а  ведь  он  жил,
всегда окруженный людьми. Вдруг он понял, что именно с  ним  происходит:
это ненависть. Сейчас он испытывает ненависть - более неистовую и непре-
одолимую, чем даже в ночь резни.
   "Чтоб вы все подохли! - вот чего он, желал этим людям; выставив  под-
бородок, он исподлобья посмотрел вокруг таким взглядом, каким еще никог-
да не смотрел на себе подобных. - Даже если бы мне самому пришлось вмес-
те с вами погибнуть! Нужна проказа - я сам заболею проказой. Вы еще пер-
вого белого прыщика не успеете заметить на моей коже, как я вас уже  за-
ражу, и пусть болезнь разъест ваше тело гнойными язвами! Всех вас, с ва-
шими телесами, обагренными кровью моих мертвых друзей! Меня вы  оставили
в живых, чтобы я видел вашу победу во всех  подробностях,  любовался  на
ваше шествие и на ваше золотое пугало. В кого же мне вцепиться зубами? -
размышлял он, неторопливо выбирая себе жертву. Ни одно из  этих  лиц,  с
написанным на них подхалимством, вызовом или иронией, не  могло  утолить
его жажду. - Хочу твоей крови, мой страстно желанный враг!"
   Его внимание привлекла щека какого-то любопытного, который  подмигнул
ему с наглой фамильярностью; - особенно бесстыжая щека! Наглец  даже  не
отпрянул, когда Генрих коснулся ее, Поэтому Генриху  удалось  хорошенько
запустить в нее зубы.
   Однажды он видел в провинции, как  дрались  два  крестьянина  и  один
именно так укусил другого - это пришло ему на память в ту минуту,  когда
он наконец выпустил щеку придворного. В душе осталось отвращение и вмес-
те с тем какая-то удовлетворенность. Но почему  же  любопытный  -  кровь
текла у него на белый воротник, - почему он не завопил? Он  едва  засто-
нал. А потом проговорил - доверчиво, шепотом, все еще не отодвигаясь  от
Генриха:
   - Ваше величество, король Наваррский! Вы, наверно, видите мою  черную
одежду и мое длинное бледное лицо? Ведь вы укусили шута, я здешний шут.
   Услышав это, Генрих отпрянул от укушенного, насколько допускала  тес-
нота. Шут тоже двинулся за ним. Прикрыв щеку, из которой текла кровь, он
сказал гулким и дребезжащим нутряным голосом: - Пусть не видят, что мы с
вами натворили; шут должен быть грустен: он познал горе и поэтому кажет-
ся особенно смешным. Верно? Значит, вы легко можете  занять  мое  место,
ваше величество, король Наваррский, а я - ваше. И никто даже не  заметит
подлога.
   Шут исчез. Ни одна живая душа не узнала, что Генрих укусил его.  Даже
сам Генрих начал сомневаться. Он только что пережил минуты ужаса и  смя-
тения; но тут же взял себя в руки; необходимо хорошенько  разобраться  в
том, что же все-таки скрывается под покровом этого придворного  праздни-
ка. "А! Вот и Марго!"
   Перед двором Франции снова появляется колышущийся балдахин. И под ним
шествует принцесса Валуа, мадам Маргарита, наша Марго. Ей, правда, приш-
лось выйти за этого гугенота; однако каждому отлично известно, почему  и
ради какой цели это было сделано. Ее брак принес пользу, он оправдал се-
бя. А если кто сомневается, пусть поглядит, как высоко держит голову ко-
ролева Наваррская, как она выступает. Это вам не застывшая, словно золо-
той слиток, мировая держава, перед которой мы должны падать ниц. Марго -
сама легкость, словно быть такой красавицей - пустяковое  дело.  И  наша
Марго без труда торжествует над ошибками  -  своими  и  нашими.  "Будьте
счастливы, мадам! Всем, что вы делаете для самой себя, вы преображаете и
нас, и вам многое удается нам вернуть: например, чувство  легкости.  Ми-
нувшая ночь придавила нас. Надо признаться, наша смертная  оболочка  из-
рядно пропиталась кровью. Мы лежали в лужах крови да еще  волочились  по
ним. Вы же, мадам Маргарита, превращаете нас в  мотыльков,  порхающих  в
чистых лучах света, недолговечных и все же  подобных  вашей  бессмертной
душе. Мы знаем двух богинь: госпожу Венеру и Пресвятую деву. Поэтому все
женщины заслуживают нашей смиренной благодарности - и за оказанную,  ми-
лость и за дарованную нам легкость. Будьте же и вы благословенны!"
   Но если эти чувства разделял весь двор, то должен был найтись и прид-
ворный, чтобы первым выразить их. Этим придворным оказался некий  госпо-
дин де Брантом; он позволил себе коснуться губами парящей руки Марго.  А
за ним и другие стали протискиваться между несущими канделябры пажами  и
тоже прикасались к парящей руке. Марго же, в роли  благодетельницы  этой
толпы, глядя поверх нее, улыбалась не более тщеславно, чем ей  подобало,
и даже скорее растроганно. Ножки у нее были  маленькие,  несли  они  ее,
по-видимому, легко, и никто не пытался определить тяжесть ее бедер, хотя
многие могли бы при этом опереться на свой личный опыт. Не  успели  при-
сутствующие опомниться, как ее широкое платье  уже  покачивалось  где-то
далеко. Юбка была прямоугольная, - узкая в талии и широкая в боках. Неж-
ные краски на ней переливались и трепетали, рука, как будто светясь, па-
рила высоко над ними - такой Марго должна была войти в ожидавшую ее тем-
ноту. Но она и не помышляла об этом, она повернула обратно, и все  шест-
вие было вынуждено тоже повернуть: скрипачи, трубачи, статс-дамы,  фрей-
лины и прочие участники процессии, даже обезьяна.
   Марго чуть не обогнала свой балдахин - гак спешила она вперед, разыс-
кивая кого-то. Она его не нашла, но среди поцелуев, сыпавшихся на ее па-
рящую руку, один так обжег ее, что она даже приостановилась. И вся блес-
тящая процессия, следовавшая за ней, тоже запнулась: люди наступали друг
другу на ноги, наступили и обезьяне, та вскрикнула.
   А Марго стояла и ждала. Человек с обжигающими губами не поднял  голо-
вы, хотя она скользнула рукой по его лицу и отважилась шепнуть  какой-то
тихий призыв. Но ведь ей же официально отведена была роль благодетельни-
цы, дарящей счастье, и она не могла дольше задерживаться ради одного че-
ловека, которому в жизни, может быть, не слишком повезло. Дальше, Марго!
Впереди тебя и позади - только шпионки твоей матери.
   Уже дойдя до королевской прихожей, перед тем, как  исчезнуть  оконча-
тельно, она еще раз торопливо оглянулась. Но ее бывшего возлюбленного на
прежнем месте уже не оказалось, да и вообще нигде не было  видно.  Огор-
ченная Марго свернула за угол, хотя продолжала приветливо улыбаться.
   Как только она исчезла, участники шествия, которые  держались  только
ею и ради нее вели себя пристойно, сразу же распоясались. Фрейлины  лег-
кого поведения еще на ходу выбирали себе на ночь кавалеров и спешили  их
поскорее увести. Ревнивые придворные под общий хохот  вытаскивали  своих
жен из толпы. Уже не торжественная процессия дворян, а какой-то  разнуз-
данный сброд валил через большую залу. Музыканты, играя, подпрыгивали, а
свеченосцы поспешно тушили свечи, опасаясь, что у них выбьют из рук кан-
делябры. Никто потом не мог вспомнить, каким образом началось бесчинство
и кто подал к нему сигнал, выкрикнув знаменательные слова.
   Во-первых, неизвестно, к какому лицу они были обращены. - Кого ты вы-
берешь себе на эту ночь? - Правда, имя также было названо: "Большая Бер-
та". Видимо, имелась в виду карлица, сидевшая в  клетке.  Большая  Берта
принадлежала мадам Екатерине; в ней было восемнадцать дюймов, и на  мно-
голюдных сборищах ее носили в этой клетке, как попугая. Слуга,  тащивший
надетую на шест клетку с карлицей, вел и обезьяну. Когда  начинала  кри-
чать обезьяна, кричала и карлица, и голос у нее был еще более  звериный.
У карлицы была огромная голова с чрезмерно выпуклым лбом и глаза навыка-
те, а из беззубого рта текла струйкой слюна. Одета карлица была  наподо-
бие знатной дамы, в жидких волосах мерцал жемчуг. - Большая Берта! 'Кого
ты выберешь себе на эту ночь?
   Уродливое создание отвратительно  взвизгнуло;  особенно  перепугалась
обезьяна и дернула сворку, там что слуга, державший ее, чуть не упал. Во
всяком случае, дверца клетки распахнулась, путь перед карлицей был  сво-
боден. Пока все это еще могло казаться цепью случайностей. И лишь  позд-
нее вспомнили, как все совпало: обезьяна,  неловкий  слуга,  открывшаяся
клетка на шесте, но прежде всего - крик ужаса, который  издала  идиотка,
когда услышала свое прозвище. Ясно, что ее научил  всему  этому  арапник
старой королевы, и карлица под влиянием неистового страха выполнила  то,
что ей было приказано. Она сразу же натолкнулась на короля Наваррского -
вернее, и эта случайность при ближайшем рассмотрении оказалась  подстро-
енной. Но в ту минуту все решили, что Большая Берта сама выбрала  Навар-
ру, раз она на него бросилась. Карлица сверху спрыгнула ему на шею, про-
должая кричать, совала руки и ноги в отверстия его одежды, и отцепить ее
было невозможно. Едва ему удавалось вытащить ее ногу из  разреза  своего
рукава, как рука ее тем глубже ныряла ему за воротник.  Силясь  оторвать
ее, он вертелся на месте; смотрите, они танцуют! - Она  выбрала  его  на
ночь, вот он и радуется, - говорили окружающие. Давно  так  не  смеялись
при французском дворе!
   Когда Генрих понял, что все пропало, он, конечно, бросился бежать.  А
позади придворные надрывали животики, взвизгивали, блеяли, сипели и, на-
конец, обессилев от смеха, валились на пол. Он же мчался по лестницам  и
переходам, а на шее у него сидела карлица. Он" уже не пытался  ее  сбро-
сить. Она все равно успела обмочить и себя и его и, чтобы показать  свою
привязанность, лизала ему щеку. Генриху казалось, что  он  бежит  в  ка-
ком-то кощунственном сне. Никто не попался ему навстречу, и даже  полот-
няные фонари не были зажжены сегодня. Только по временам луна  проливала
свой свет на это странное приключение.
   Наконец Генрих остановился перед дверью, и было слышно, как тяжело он
дышит; верный д'Арманьяк тут же отворил.
   - На что вы похожи, сир! И как от вас воняет!
   - Это, моя маленькая приятельница, д'Арманьяк. Их у меня немного. - И
так как она уже не лизала ему щеку, он запечатлел на ее щеке поцелуй.  -
А насчет вони, д'Арманьяк, - так из всех сегодняшних душистых и  удушли-
вых запахов это еще самый честный и чистый.
   И тут у него сделалось еще невиданное, новое лицо - жестокое и  гроз-
ное. Даже его старый боевой товарищ д'Арманьяк испугался. Он  подошел  к
своему господину на цыпочках, чтобы снять карлицу. Но она сама от  уста-
лости уже соскользнула на пол. Затем он вместе с нею исчез. Генрих  один
вошел в комнату и заперся на задвижку.


   ГОЛОС

   И вот он лежит в постели, вокруг которой уже не стоят на страже сорок
дворян; и мысли стремительно проносятся у него в  голове.  Они  туманны,
они едва связаны между собой, как бывает в сновидении, да это почти  что
и не мысли. Это вереница незавершенных картин и фраз;  они  спотыкаются,
как те люди в Лувре, когда кончилось зрелище и  Марго  уже  свернула  за
угол. "Они поймали меня! Пойдем тут же к обедне.  Воронье.  Все  дело  в
том, чтобы не лежать на дне колодца. Как легко, сир, это могло случиться
и с вами. Привет от адмирала. Он наступил убиенному на лицо. Что  же  до
нас, то я опасаюсь самого худшего. Господин де Гойон, вы живы! Но его же
нет в живых, - соображает Генрих в полусне, он видит мертвых, и они тоже
смотрят на него, но тут же снова отступают перед живыми. - Однако сам-то
я жив! Елизавета хотела отнять у нас Кале. Впрочем, нет,  адмирал!  Tue!
Tue! Мы нынче ночью либо перестарались, либо... Продолжай  притворяться!
В этом месте у стен есть эхо. Вот бы еще помер наш бешеный брат Карл.  Я
ненавижу д'Анжу. И тебе хочется, Наварра, ведь ты так обессилел. Неужели
тебе хочется? Давай бежим, ведь хочется?"
   Последнее он проговорил уже не в беспамятстве сна,  он  повторил  эти
слова несколько отчетливее, чем полагается спящему.  Как  только  Генрих
стал отдавать себе в том отчет, он открыл  глаза  и  сжал  губы.  Однако
опять услышал: - Тебе хочется? Давай бежим!
   Перед стоявшим в углу изображением девы Марии теплился фитилек лампа-
ды. В неверном мерцании статуя, казалось, шевелилась.  Может  быть,  это
она и говорила? Несчастный, который не в состоянии ни постичь, ни  изме-
рить, всю глубину своего несчастья, - он только  слышит  голос,  который
что-то продолжает говорить внутри него, спящего: ведь  ради  его  защиты
могло бы обрести голос даже изваяние девы Марии! Однако на этот счет  он
ошибся. Из-под его кровати высунулась голова - да  это  голова  карлицы;
вероятно, она незаметно пробралась в комнату. Он наклонился, чтобы